Доната Митайте - Томас Венцлова

• Название: Томас Венцлова
• Автор: Доната Митайте
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2005
• ISBN: 5-98379-027-7

Книга Донаты Митайте – первая научная биография Томаса Венцловы – знаменитого литовского поэта мировой величины, блестящего переводчика, литературоведа и профессора Йельского университета, мыслителя и диссидента, лишенного в 1977 году советского гражданства, друга Иосифа Бродского и Чеслава Милоша. Книга дополнена уникальными фотографиями из частных архивов и подборкой интервью с друзьями Венцловы – Натальей Горбаневской, Чеславом Милошем и др.

---

Для поэзии Томаса Венцловы особенно важно стихотворение «Разговор зимой». Его название символично. С одной стороны, имеется в виду конкретная тяжелая зима 1970 года. С другой – оно перекликается со стихами Майрониса из сборника «Весенние голоса», в которых говорится о весне литовского возрождения. Венцлова же, напротив, называет свое время зимой тоталитаризма. Кстати, и у Мандельштама зима, холод, замкнутость пространства – признаки послереволюционного, опасного для человека времени. Сборники Томаса Венцловы, изданные на многих языках, вслед за этим стихотворением названы «Разговор зимой». Когда в декабре 1970-го на верфях в Гданьске произошли первые забастовки, Томас был в Паланге, на другом берегу моря, и ничего не мог узнать о своих польских друзьях. В стихах звучит тема порванных связей. Хоть континент «невидимый киш[ит] голосами»:

Ни телеграмм, ни писем. Замолчал
Транзистор. Лишь десяток фото возле.
Ты, кажется, сказал бы, что свеча
Свирепость времени скрепила воском.[136]

В стихах сталкиваются две линии: зима, пустота, смерть – и надежда, что «прорастают жертва, и зерно», а «голос может длиться дольше сердца». В строчке «пустота / нагих полей – открытых настежь залов» слышна контрастная аллюзия к стихотворению Пастернака «Золотая осень». У Пастернака подчеркнута полнота осени, красота и разнообразие природы, ее красок: «Как на выставке картин: / залы, залы, залы / Вязов, ясеней, осин / В позолоте небывалой»[137]. У Венцловы – зимняя пустота. Но остается надежда, что есть третий молчаливый собеседник; если двое не слышат друг друга из-за потерянной связи, их обоих слышит Бог. В конце стихотворения все заглушает тема смерти:

…дряхлая стена,
Ветвей скелеты на ветру промозглом,
Осколок льда… А дальше – тишина
По обе стороны седого моря.[138]

Мыслящего Гамлета, «по обе стороны седого моря», должен заменить действующий Фортинбрас. Образ Гамлета и конец трагедии были тогда очень близки Томасу. В сборник входят и стихи «Скажите Фортинбрасу», в которых – следующие строчки:

Они отказались от времени, голоса, жеста,
Ушли от нежданного наследства,
Под порогами приютили несвободу,
Не навестили последнего действия,
И Дании на свете нет.[139]

По мнению критиков и читателей, эти стихи, как бы раскрывающие суть жизни в тоталитарной системе, очень значимы в творчестве поэта (сборник, изданный в Венгрии, даже назвали «Скажите Фортинбрасу»). Но сам поэт счел, что проиграл в этой теме Збигневу Херберту, и не включил стихотворение в свое «Избранное».[140]

Между тем «Разговор зимой» дошел до польских друзей. В 1972 году Иосиф Бродский эмигрировал из СССР и вывез за границу сборник «Знак речи». Он отдал его Чеславу Милошу, который перевел именно «Разговор зимой» и в 1973 году напечатал его в парижском журнале «Культура». Милоша «пронзило» это стихотворение. Перевод не был «жестом вежливости»[141]; ему понравилась «небывало сильная аура той зимы, отраженная в стихах, и той духовной ситуации»[142]. Узнав, что стихи перевел Милош, Томас почувствовал, что его будто «посвятили в рыцари»[143]. А в пятьдесят седьмом номере польского подпольного журнала Tu teraz, вышедшем в мае 1987 года, было два эпиграфа: четыре строчки из «Морального трактата» Милоша («Żyjesz tu, teraz. Hic et nunc. / Masz jedno życie, jeden punkt. / Co zdążysz zrobić, to zostanie, / Choćby ktoś inne mógl mieć zdanie»[144]) и пять строчек из переведенного Милошем «Разговора зимой» («Этот пошлый / Век не приемлет знаков – только ключ / Статистики». «Знать, смерти все равно: / Что человек, что ствол древесный гибкий. / Но прорастают жертва, и зерно. / И, думаю, не все еще погибло»[145]). Эти стихи действительно были очень значимы и актуальны.

В тоталитарную зиму можно положиться только на язык, поэзию, разговор, который слышит Бог:

Там, где город кружится и снег,
все бредет в переулок фонарный,
где укутан в туман человек, —
есть запас, слава Богу, словарный.
Там, где друг не успеет помочь,
в этой самой печальной невстрече,
пустотой окрыляется ночь
и вседышащим ангелом речи***.

«Знак речи» открывается «Стихами о памяти», а заканчивается стихотворением «Памяти поэта. Вариант». Так, тема памяти «обрамляет» сборник. Для Венцловы особо важны человеческие контакты, связи. Объединять людей может и «словарный запас», сам язык, и телефонный звонок, письмо, телеграмма – в сборнике упоминается множество таких взаимосвязей между современниками, друзьями, влюбленными. Память тоже объединяет людей, и, быть может, это самая важная взаимосвязь. Благодаря памяти поэт включается в традицию, подвластную не конкретному историческому времени, а высшим силам, безмолвному третьему собеседнику:

Не воскресить гармонии и дара,
Поленьев треска, теплого угара
В том очаге, что время разжигало.
Но есть очаг вневременный, и та
Есть оптика, что преломляет судьбы
До совпаденья слова или сути,
До вечных форм, повторенных в сосуде,
На общие рассчитанном уста.[146]

«Знак речи» Томаса Венцловы – о времени, смерти и языке. Как сказал Альгирдас Юлюс Греймас, для поэта важно «не выражение чувств, не поиски красоты, а высказывание правды».[147]

Тем временем жизнь в Литве поворачивала в сторону, все более неприемлемую для властей. В апреле 1972 года режиссер Йонас Юрашас поставил в Каунасском драматическом театре историческую драму Юозаса Грушаса «Барбора Радвилайте». Спектакль, особенно его заключительную сцену с иконой Остробрамской Богоматери, власти обвинили в национализме, и он был запрещен. 14 мая 1972 года в знак протеста против оккупации Литвы девятнадцатилетний Ромас Каланта совершил самосожжение на главной улице Каунаса. В его дневнике осталась запись: «У нас никогда не может быть свободы, поэтому людей специально заставляют заниматься какой-нибудь, иногда совершенно никому не нужной работой, это „гарантирует“ даже конституция. И все это для того, чтобы мы не задумывались о себе, о других людях или об истории».[148]

Самосожжение Каланты усилило борьбу за свободу. 19 мая молодежь вышла на улицы Каунаса, против них направили спецвойска, а «пожилые женщины сбрасывали из окон горшки с цветами на головы вооруженных усмирителей»[149]. Коммунистическая партия и КГБ озаботились пробелами в идейном воспитании и потребовали оценить по достоинству «идейный разброд и другие нездоровые явления». Они призвали «дать достойный отпор проявлениям буржуазной идеологии», воспитывать молодежь «в духе социалистического патриотизма и дружбы народов»[150]. Во всех областях, особенно в культурной, стали закручивать разболтавшиеся идеологические гайки. Юрашас пишет «Открытое письмо» министру культуры, протестуя против цензуры. За это его снимают с должности главного режиссера без права работать в театре. В Каунасе разгоняют группу пантомимы Модриса Тенисонаса, которая разрешала себе неблагонадежные постановки: «Если бы их перевести на язык текста», давно «полетели бы головы»[151]. Всерьез принялись и за литературу. 26 сентября 1972 года Казис Амбрасас (тот самый, обкорнавший сборник Венцловы) на заседании партийной организации издательства «Вага» подвел итог: «Мы выпустили пять слабых книг. Это сборники стихов Т. Венцловы, В. Скрипки, Й. Юшкайтиса, С. Гяды. Некоторые профессора и доценты оказывают издательству медвежью услугу, предлагая идейно слабые произведения»[152]. Из-за «организационных выводов» пострадал поэт Витаутас Бложе: его книга была задержана в типографии и не дошла до читателей, а потрясенный этим поэт оказался в больнице. Критика все больше подчеркивала идеологические грехи упомянутых писателей, появились статьи не только в периодике, но и в журнале «Коммунист». Надо сказать, что опальные поэты не были похожи друг на друга – сближало их разве что пренебрежение к нормам соцреализма.

Не видя в стране будущего, в 1973 году эмигрирует приятель Венцловы Александрас Штромас, в конце 1974-го – театральный режиссер Йонас Юрашас, в 1976 году – художник Владисловас Жилюс. Мысль об эмиграции наверняка приходила и Томасу, тем более что в июне 1972-го был вынужден уехать его друг Иосиф Бродский. Пророческие строки звучат в последнем стихотворении сборника:

Оставь же землю. Время плыть без курса.
Крошиться камень, ложь бормочет тускло.
Но, как свидетель выживший, искусство
Буравит взглядом снега круговерть.
Бредут в моря на ощупь устья снова.
Взрывает злак мощь ледяного крова.
И легкое бессмысленное слово
Звучит вдали отчетливей, чем смерть.[153]

Судьба первого сборника Томаса Венцловы достаточно традиционна для страны, в которой репрессивные структуры могли запрещать книги – убирать в спецфонд или уничтожать, а люди переписывали их от руки, хранили и тайно читали по ночам. С эмиграцией автора книга должна была исчезнуть, но она не исчезла. Поэт Марцелиюс Мартинайтис пишет: «Я сохранил зачитанный, облитый кофе, обтрепанный „Знак речи“, который ходил из рук в руки в среде по-настоящему талантливых людей и меж моих студентов, оставляя след и на их молодом творчестве»[154]. В литовской поэзии следы, оставленные «Знаком речи», видны до сих пор.