Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2

• Название: Крест. Иван II Красный. Том 2
• Автор: Ольга Гладышева
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0712-2

---

Никто никак не откликнулся на его умные речи. Только Иван Иванович вдруг нетерпеливо остановил коня.

   — Всё! Отсюда пешком пойдём. Вылезай, монах. Маковец завиделся.

   — Да я расслабленный, довезите уж меня, — засопротивлялся страдалец.

   — Ну, как хочешь.

Князь спешился, Митя тоже спрыгнул со своей буланки.

   — Убьёшься, смотри! — всполошился дядька.

   — А я ничего не боюсь! Откуда хочешь прыгну! — беззаботно откликнулся Митя, разглядывая окрестности. — Это и есть Маковец?

Перед ними была пологая, заросшая лесом гора. И больше ничего не видать.

   — А где же сама обитель?

   — В скрытности живут, — сказал Восхищенный, приподнимаясь в телеге. — Прими меня, княжич! Подай руку-то немощному!

   — А зачем в скрытности?

Дрожащая от слабости, костлявая ладонь оперлась на Митино плечо.

   — От мира скрылась, чтобы меньше грешить. А всё равно всё про них знают и идут во множестве.

   — А иноки не сердятся? Они же греха бегают? А идут все, поди, грешники?

   —  Если Бог очистит, ты уже не в скверне. Теперь у Сергия не отвергают ни старого, ни юного, ни богатого, ни убогого. Господь гневается не на нас, детей Его, а на зло, которое носим в себе, но всегда готов принять каждого, коль увидит на лице его слезу сокрушения.

   — А преподобный зло в людях обличает? — всё сомневался Митя.

   — Он так говорит: смиряй себя и всех почитай как превосходящих тебя и всячески берегись, как бы укорением не уязвить чьей-либо совести.

   — А грешники что?

   — Они все к нему припадают и почитают его чувствительно и сердечно.

   — Где-то тут починки должны быть да деревни? — осматривался Дрюцькой.

   — Починки за лесом, их не видать, а деревни — там, за горою. Выруби-ка мне палку какую, об неё обопрусь. — Восхищенный утвердился наконец на ногах, заковылял вослед князю.

День клонился к вечеру, дождь перестал, но всё ещё висели набухшие влагой облака. Серо-синие дали были прозрачны и чисты. Ели кололи пиками вершин низкое небо. Было грустно и тихо. Чуть уловимо наносило печным дымом. Сапоги звучно чавкали по грязи, но чем выше в гору, тем дорога становилась суше. Короткие и редкие удары деревянного била долетали из всё ещё невидимой обители. Чиж с Дрюцьким вели лошадей далеко позади.

   — А вон там, в стороне, — махнул палкой Восхищенный, — Хотьковский монастырёк остался, где родители Сергия и Стефана упокоены. Он неприметный. Там и монахи и монахини спасаются... Однако смотри, какую широкую тропу тут протоптали, пока меня не было... Прости, и прощено будет, да... Вы отпустите — и вам щедро отпустится.

   — Чего отпустится? — спросил Митя.

   — Какой ты надоедливый, княжич! — раздражился монах. — Слушай да вникай. А сам помалкивай.

   — Если бы ты знал, как ты мне надоел! — тихо проронил Иван Иванович.

   — Значит, зря тебя Кротким прозвали. Кротость — это неподвижность душевного устроения. Кроткий одинаков пребывает и при бесчестии, и при похвале. А ты похвалу-то любишь не меньше, чем покойный братец Симеон Иванович.

   — Несправедлив ты и пусторечив, обличитель. По какому праву всех судишь?

   — Да я только для разговору молвил. Кого я сужу? Никого не сужу и не смею даже. Я знаю, что есть истинное сокрушение. Его только большим трудом улучить можно, когда будешь воздерживаться, бдеть, молиться и смирять себя, тогда лишь, иссушив сласти похотные, с плотию твоей сросшиеся, сораспнёшься Господу и перестанешь жить страстями. Вот будешь тогда сокрушён. Это не значит печалиться всё время. Это даже и грех, чрезмерная печаль, а страсти сокрушить и волю свою отринуть надо. А это тебе, великий князь, вовсе и невозможно, ибо волю свою ты иметь обязан. А со своеволием и страсти вползают, аки змеи, и душу сосут, и истощают.

   — Значит, совсем надежды мне не оставляешь? — Иван Иванович метнул на него недобрый взгляд.

   — Не я, не я! Что я? Пыль и прах.

   — Ну, так и угомони себя.

   — Угомонил. Всё. А слух-то чесать и бесы умеют.

   — Батюшка, он и мне надоел, — сказал Митя.

   — А ты дерзун, княжич! — тут же нашёлся Восхищенный.

Вдруг из-за сосен бесшумно вышли три тёмных человека. Митя даже вздрогнул, но сразу угадал монахов по их поклонам, по шелестящим голосам:

   — Добро пожаловать! Нас преподобный послал лошадей ваших принять да позаботиться о них.

   — А как он узнал, что мы идём? — удивился Митя.

   — Сердце ему сказало.

Митя наконец разглядел под куколем лицо говорившего. Оно было молодо и измождено.

   — Сердце сказало? — переспросил Митя.

   — Оно. — Монах чуть приметно улыбнулся. — Уж и угощение для вас велено готовить. Похлёбка варится из белых грибов на огуречном рассоле.

   — Фёдор, ты, что ли? — тихо спросил Восхищенный.

   — Я, брат.

   — Благослови, Господь. Вся ли братия здорова?

   — Слава Богу. А вас дождём прихватило?

   — Еле живы остались. Я вишь какой! Костолом замучил с самой весны.

   — Отдохнёшь у нас. Выпользуем. У нас теперь часовенка выстроена во имя Лазаря Четырёхдневного[42], туда больных помещаем.

   — Мы ноне ведь чуть не опрокинулись в овраг-то, — всё жаловался Восхищенный. — Я уж батюшку Сергия звать стал, возопил велико. И вишь, живы!

Монах молча кивнул и поспешил вслед за братией к лошадям.

   — Это знаешь кто? — шёпотом оповестил Восхищенный. — Это ведь сын игумена Стефана. Хотя и рыкал он на Сергия, а сына к нему привёл, в Троицкий монастырь. Как сейчас помню, лет пять назад, как раз на Красную горку, его и постригли. Тогда же и на Сергия сан возложили. Уж так он отказывался! Епископ даже прикрикнул на него. И братия вся очень просила.

Через двадцать лет неприметный монах, племянник преподобного, станет основателем Симонова монастыря, одной из самых крупных и богатых московских обителей.

4

Всё был лес и лес, и вдруг он расступился, и дальше идти некуда — частокол. Плотный и высокий. А из-за него только купол церковный видать. Но вдруг и частокол расступился. Это ворота раскрылись. А кто их открыл, неведомо. Будто сами собой изнутри распахнулись.

Едва ступили в ворота, Митя ещё и глаза на чём остановить не знал, как Восхищенный радостно воскликнул:

   — A-а, ба! Купец Иван Овца тута! Чего делает? Не иначе вклад привёз! — Будто ему этот купец родня дорожайшая.

Иван Иванович же быстрым шагом пошёл, почти побежал к высокому худому монаху и пал перед ним ниц в земном поклоне, прямо на мокрую траву, в белом своём атласном плаще.

«Это он!» — толкнулось в сердце у Мити. И тут же купец закричал диким голосом:

   — Это он! Так это он? А я-то, несчастный?! Ах, ангелы святые, легионы! — И, схватив себя за голову, понёсся куда-то в глубь двора.

Восхищенный тихо смеялся и от счастья стал весь в морщинках, а Сергий всё повторял великому князю, обнявшему его колени, то ли «утишься», то ли «утешься» — не разобрать.

Но вот отец наконец поднял склонённую голову:

   — Я Митю привёл благословить.

   — Вот славно, — так же неразборчиво и быстро сказал Сергий. — Келии вам приготовлены. И снедь в трапезную уже подали. — Он как бы сам смущался и спешил, речь его была невнятна, благословляющее знамение легко, без касания. Только Мите он положил руку на голову. Дядька едва успел сдёрнуть с княжича шапку.

Митя сказал:

   — У тебя рука тёплая.

Чёрный куколь качнулся, и улыбка тронула сухие уста Сергия.

   — Будь ему духовником и заступою, — сказал отец каким-то незнакомым от волнения голосом.

Сергий поглядел на Митю сверху вниз тёмными внимательными глазами.

   — Будешь? — спросил Митя.

   — Раз батюшка твой просит... — Голос у него был высокий и чуть надтреснутый, как бывает у колокольного подголоска.

Келию, куда привёл их всё тот же Фёдор, тускло освещала сальная свеча в железном поставце, вдоль стены — ложе, узкое и жёсткое.

   — Как же вы тут спите? — удивился Митя.

   — Монахам нужно не на мягкое ложе, а на землю легание для усушения тела и души.

   — Зачем?

   — Иначе толсты и жирны будут, невоспарительны.

   — А я мягко сплю, да не толст, — сообщил Митя.

   — Ты-то конечно!

   — Скажи, как всё-таки Сергий узнал, что мы к нему приедем? — Это не давало Мите покоя с самой горы.

   — Он весь день дрова рубил, потом, перед закатом уж, остановился да говорит сам себе: нет, не грешники Они, кто взбирается сейчас на Маковец...