Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1

• Название: Крест. Иван II Красный. Том 1
• Автор: Ольга Гладышева
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0701-7

Сын и наследник Ивана I Калиты, преемник брата Симеона Гордого, отец и воспитатель будущего князя Дмитрия Донского, великий князь владимирский и московский, Иван Иванович оказался сопричастен судьбам великих своих современников. Несмотря на краткость своего правления (1353-1359) и непродолжительность жизни (1326-1359), Иван II Иванович Красный стал свидетелем и участником важнейших событий в истории России. Его правление было на редкость спокойным и мудрым, недаром летописцы назвали этого государя не только красивым, Красным, но и Кротким, Тихим, Милостивым. Издание включает краткую биографическую статью и хронологическую таблицу жизни Ивана II Ивановича.

---

   — Может, владыка Феогност рассказал, может, архимандрит Фёдор... Да и ростовский епископ Кирилл шибко образован, по-гречески честь может, вот как мы с тобой по-нашему.

   — Феогност из Орды вернётся, мы сразу и уедем из Москвы, да?

   — Конечно, как же без благословения владыки уезжать.

6

Феогност будто с того света вернулся, не узнать. Борода у него и так-то невидная из себя была, короткая и редкая, а стала вдобавок клочкастой и совсем седой, без единой чёрной нити. Нос ещё больше навис, а бурые усы под ним опали концами и сделали лицо владыки печальным, даже скорбным.

   — Пока по степи ехал, не чуял, жив ли, мёртв ли, всё мнилось, гонятся за мной, схватят и опять в темницу заточат. Как через Волгу переправились, сосновые боры пошли — всё, отпустил страх. Но всё равно оба ярлыка при себе держал, дьяку не доверил.

   — Как два ярлыка? Почему два? — удивился Семён Иванович.

   — Истинно так. Один Джанибеков, второй супруги его, Тайдулы. Царица тебе много поклонов шлёт.

Досада изобразилась на лице великого князя.

   — Дальше! — прервал он.

   — В большом расстройстве я. Пришлось потратиться много. В темнице-то нам с архимандритом Фёдором не понравилось. Сидели, сидели, послал я его: скажи, мол, митрополит раскаивается и извиняется, что в волнении позабыл дары, загодя привезённые, хану предоставить. Шестьсот рублей пришлось отдать.

   — Эх ты! — вырвалось у Семёна.

   — А всё зря, — сокрушался Феогност. — И так бы нас отпустили.

   — Без ярлыка-то? И что толку?

   — Да то-то и оно. И я так рассудил. Но они, думаешь, чего так долго в летнюю ставку не откочёвывали? Чума, слышь, где-то в Азии, они в страхе большом сидели, дорогу огненную готовили. Зажгли костры, меж огней к горе Богдо побежали. Считается, через пламя чума не проскочит.

   — Как бы на нас не прыгнула? — забеспокоился Семён Иванович.

   — Сейчас почнём молебны служить об избавлении от всего, — заверил Феогност. — Еле жив вырвался владыка ваш. Устал я сильно, сынок.

Надменная усмешка скользнула в усах великого князя: сыно-ок!

   — Засеки по всему порубежью со степью, на всех южных дорогах укрепить заставы, — распорядился он, обращаясь к Фёдору Бяконтову, — чтобы ни одна мыша не проскользнула, не токмо человек!

Пока не было Феогноста, много шло в Кремле пересудов о нём. Ругали Джанибека, призывали на него кары небесные, жалели владыку, который и немолод уже, и нездоров. С нетерпением ждали, а приезд его взволновал не только церковный клир и монастырскую братию но всех в великокняжеском дворце — от Семёна Ивановича до Чижа со Щеглом. Само возвращение владыки из ордынского ада было почти что чудом, а ярлык ханской супруги — и вовсе нечто сверхъестественное, во что поверить невозможно.

Пергаментный длинный свиток переходил из рук в руки, всем хотелось собственными глазами удостовериться. Да, так прямо и написано, сначала арабскими буквами, потом нашей кириллицей: «По Джанибекову слову, Тайдулино слово. Татарским улусным князьям и волостным, и городным, и таможенникам, и побережникам, и мимоезжим послам, аки кто на каково дело пойдёт...» И всем этим людям, кои могут встретиться на пути владыки Феогноста, предписано ни пошлины не взимать, ни даров и воздавания почестей не требовать, ни земель его, ни вод, ни городов, ни мельниц не трогать, «а кто беспутну силу учинит какову или пошлину замыслит, и умрёт, и поблюдется».

   — И с этакой грамотой ты боялся в степи? — спросил Семён Иванович, а сам о чём-то другом думал. — И отчего это Тайдула тебе такое пожалование дала, а мне нет?

   — Добрая да мудрая она царица, пожалела меня за страдания, кои перенёс я по вине чиновников сарайских... И ещё вон, видишь, что пишет: «А за нас молитву к Богу воздавай».

И Настасья большое любопытство проявила:

   — Нешто у них жёнки...

   — Хатуни, — поправил Семён.

   — Всё одно. Неужто жёнки в мужние дела встревают? Вон, глянь-ка, как!

   — Не всё так. Только Тайдула, она царица особенная.

Настасья ревниво помолчала, утешилась:

   — Ну и что? А я вон монастырский Спасов храм расписываю.

   — Сама нешто? — буркнул Семён.

   — А Тайдула, что ли, ярлык сама писала? — нашлась Настасья. — А ну-ка, поглядим... — Она скосила глаза на грамоту, которую держал перед собой Семён, прочитала вслух: — «Акхозя, Мухтар, Учагуй, Каранчий писали». Вона — четыре дьяка писали! — победно заключила она. Рассмеялась: — А за меня три изографа в Спасе на Бору пишут.

Феогност рассказывал, как ордынцы выкручивали из него деньги, на какие коварства пускались, и всё это было понятно и известно слушателям, удивительным казалось лишь то, что это коснулось самого святителя, словно простого смертного человека.

   — Но сильнее всего я страдал от лебеды, — пожаловался он голосом очень болезненным.

   — От... лебеды? Это кою у нас в голодные годы в квашне замешивают? — не поверил Семён Иванович и покосился на братьев, которые от изумления онемели.

   — От неё, от неё...

Братья снова опасливо переглянулись: уж не повредился ли головой владыка от непосильных страданий?

   — Нешто ты её ел заместо хлеба?

— Не то, сын мой духовный. Лебеда та необычайно буйно цветёт, не то что в Москве. Тьма-тьмущая пыльцы её В воздухе носится. Абы тучи в грозу, только незримые. Залетает пыльца эта мне в нутро, и у меня дых спирает, в грудях давление, носа будто и нет, ртом воздух хватаю, как рыба на песке, а облегчения всё равно нет.

   — От пыльцы невидимой? Она же столь ничтожна, даже и не пыль дорожная! — никак не мог понять и поверить Семён. Да и никто из слушателей не знал, как в такое чудо верить, но возражать или сомневаться никто не смел.

   — Да, дети мои духовные, много на свете есть вещей незримых, но как невидимость души не отрицает бытие её, так и цветень лебеды, сокрытая от людских очей, есть не что иное, как Божие творение. — Феогност видел в глазах слушателей сомнение и неумело скрываемое недоверие, однако прощал их великодушно, только добавил: — Храни вас Господь от эдакой напасти!

Несмотря на физическую умученность, Феогност не выглядел сломленным и подавленным. В больших карих глазах его можно было заметить победительное мерцание, говорил он негромко, но с величавым достоинством, двигался степенно, без суетности. Феогност не мог предвидеть, что через несколько столетий христиане причислят его к лику святых как пострадавшего за православную веру мученика, он только знал, что ценой перенесённых страданий не просто спас Русскую Церковь от поборов и полётной разорительной дани, но защитил от иноверцев и язычников высокую правоту учения Христа.

Причастившись и получив благословение владыки Феогноста, братья великого князя со своими боярами и челядью отправились в свои уделы: Ивану по Смоленской дороге до Звенигорода предстояло проехать пятьдесят вёрст, Андрею по Переславскому пути до Радонежа — сорок шесть.

Глава двадцатая

1

Умели же наши далёкие предки выбирать столь безошибочно и с таким вкусом место своего обитания! Взглянешь на вбегающие от реки Москвы вверх по Сторожевой горе слободы, да только и подумаешь: именно для человеческого жилья уготовил эти дивные места Создатель! А облюбовавший их человек выстроил на гребне детинец, огородил его, встал на ветру и выдохнул:

   — Звени! Город!

Довелось Ивану побывать в краях чужедальних, загадочных, привлекающих уж тем одним, что там всё не так, как у нас. Притягательны и Солхат, и Сарай, и Дикое Поле, но только чувствуешь себя всегда там беспокойно, неприютно. Иное дело — родные места. Они могут показаться скучными из-за своей повседневности, привычности, но стоит вернуться сердцем в них, воссоединиться с родной красотой, так уж и не захочешь больше ехать за тридевять земель. Прислушиваясь к шелесту листвы, к приглушённому клёкоту пробивающегося через вековые коренья деревьев родника, к вкрадчивому посвисту затаившейся иволги, к визгу зайца в чаще, ощущаешь, сколь таинствен знаемый с детства лес, сколь богат он своей внутренней жизнью — вряд ли меньшей, нежели пёстрый и разноязыкий восточный город.

Миновали последнюю заставу ещё затемно. Окольничий Онаний ехал во главе поезда, за ним держался след в след на высокой спокойной лошади князь Иван. Раскачиваясь в седле, он всматривался в темень окружающего леса, прислушивался к новым звукам. Разбушевавшаяся ли Волга, беспокойные ли степные ветра, летняя гроза или зимняя вьюга — всякая стихия настраивает на затемнённый, сокровенный лад, но таинственнее, неизведаннее и очаровывающее всего — многоструйный шум леса. Это впервые почувствовал Иван на реке Сестре, когда возвращались из Новгорода в Москву. Затем ещё не раз оказывался он в ночном лесу, стал, кажется, привыкать к нему, но вот сейчас снова то же: трепет, жуть, смутная опасность. Захохотала сова. В кронах еле просматриваемых на тёмном небе деревьев мечется какая-то нежить. Мелькнул под ногами мышачий огонёк. Всего-то светящаяся гнилушка, а в темноте — ярче полымя. Случись тот пожар в Москве ночью, куда бы больше несчастья принёс. Да и так — двадцать восемь церквей, страшно подумать... Но всё равно, нет оправдания Семёну за его грубость. Зараз сумел обидеть Ивана, Настасью, Чижа и всех ни за что. А ведь, может быть, он сам в том пожаре больше других виноват: говорил ему Алёша Хвост, что надо дружину по тушению пожаров укрепить, а он — потом, потом, как съезжу в Орду... Вот и съездил...