Клаудио Магрис - Вслепую

• Название: Вслепую
• Автор: Клаудио Магрис
• Издательство: Река времен
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-85319-120-4

Клаудио Магрис (род. 1939 г.) — знаменитый итальянский писатель, эссеист, общественный деятель, профессор Триестинского университета. Обладатель наиболее престижных европейских литературных наград, кандидат на Нобелевскую премию по литературе. Роман «Вслепую» по праву признан знаковым явлением европейской литературы начала XXI века. Это повествование о расколотой душе и изломанной судьбе человека, прошедшего сквозь ад нашего времени и испытанного на прочность жестоким столетием войн, насилия и крови, веком высоких идеалов и иллюзий, потерпевших крах. Удивительное сплетение историй, сюжетов и голосов, это произведение покорило читателей во всем мире и никого не оставило равнодушным.

---

Вместе навсегда, куда бы ни занесла нас судьба. Особенно в тюрьме, где мне приходится терпеть её пьяные побои. Брак — это согласие быть вместе и в горе и в радости, так уж написано, а значит, и в позоре. Если Мария… Ей нравится выкрашивать лицо в разные цвета, как делают это туземные женщины, превращаться в дурнушку. Так она расхаживает по Хобарту, и ей плевать на зубоскальство окружающих. У Медеи тёмная, как у всего населения Колхиды, кожа. В постели, то есть на служащих нам постелью драных покрывалах, Мария приказывает мне называть её Валлоа: так звали женщину-вождя одного племени, которая лично убила капитана Томаса и мистера Паркера. Моя женщина угрожает прикончить меня и так сильно его сжимает, что кажется, будто она хочет выдавить оттуда то редкое семя. Потом она засыпает и начинает храпеть. В её влажной от пота ладони остаётся моя бесчувственная плоть, её рука добра и представляет собой защищающую моллюска от бушующего моря раковину.

82

Компенсация для тех, кто принял участие в Черной войне, составляет сто пятьдесят фунтов. Для всех, кроме меня — мне дают двадцать пять. Я инвестирую их в небольшую ферму: убогий участок иссушенной земли, который больше ест, чем кормит, — так вскоре у меня заканчиваются и эти деньги. Наше убогое жилище совсем приходит в упадок, а последняя остающаяся в карманах мелочь уходит исключительно на ром. В Бонегилле выбор был больше, почти люкс: овсяная каша, пусть немного прогорклая, фасоль, жареная картошка, порой даже холодное мясо.

Да уж, в Бонегилле мы бастовали. Позже, намного позже, да… Но там я ещё был мужчиной, несмотря на живший в моих воспоминаниях, занозой в душе и грузом на сердце, концлагерь. Знаете, что-то такое, что поселяется в тебя и пожирает изнутри, делая так, что ты попадёшь в мир иной из-за первой же простуды? Вот я и здесь, доктор Ульчиграй. Должно быть, это и есть другой мир. Естественно, он разительно отличается от того, какой я себе воображал, но то, что он другой — это факт. Очутившись здесь, не важно, в качестве врача или пациента, можно поставить на себе крест. В Бонегилле я пока не до конца всё это осознавал, что-то во мне до поры сопротивлялось. А позже…

Я не сдался, просто мужчина всегда должен думать в первую очередь о себе и своей семье: добывать пропитание, кров, заботиться. Сотрудничество с «Колониал Таймс» в качестве свободного журналиста, рецензия на Адама Смита и нечестивца Мальтуса. Последний выступает против Бога, потому что, по его мнению, абсолютно все существа на планете должны быть счастливы в равной мере. Дети — благословение Божие. Я, мы… Если бы Мари, Мария… Если бы я сам… Что это? «Замечания по системе фундирования и долгосрочных займов», ах да, это мой памфлет на тему государственного долга Англии, первый написанный мной в Австралии текст по политической экономии, блистательное предложение по покрытию того гигантского дефицита и сбалансированию бюджета.

Две сотни непроданных экземпляров. Работа на ферме «Роуланд» идёт ещё хуже; чтобы выучить хоть что-то, я продолжаю изучать данный мне Россом «Календарь садовода и фермера», но меня всё равно увольняют, ничего не заплатив, и, следовательно, лишив возможности покрыть суммы штрафов за бог знает какую по счету пьяную драку Норы. В целях заработка я сочиняю семейную проповедь на Рождество 1832 года и пишу пару статей в газету «Колонист». Когда же я начинаю требовать полагающуюся мне плату, суд утверждает, что единственное написанное «более известным как бывший король Исландии Йорген Йоргенсен» — это адреса на конвертах. Тогда я устраиваюсь на лодку инспектировать вместе с таможенниками берег от Хобарта до Лонсестона. Я провожу следствие и обнаруживаю, что судьи с контрабандистами заодно, за что вскоре мне вчиняют иск за клевету. Когда Нора схлопотала трёхмесячный срок заключения за очередную попойку, меня гонят ещё с одного с мучениями полученного места в скотоводческом хозяйстве в Оатлендсе.

Была ли это Партия, как завуалировано намекал команданте Карлос, тем самым недвусмысленно мне угрожая? Партия ли вставляла мне палки в колеса повсюду, чтобы заткнуть мне рот, дабы я ни слова не проронил о Голом Отоке? Да какие там слова? Кто об этом вообще захочет вспоминать? Я никому не желаю причинять вред. Мы приехали сюда, на юг, за работой, и никакое это не вторжение людей низшей расы, как наш приезд окрестили австралийские власти, любящие погорланить почем зря. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! До тех пор, пока мы не едины, всегда найдутся хозяева, которые будут обращаться с нами как с животными. Разумеется, для них весь мир населён исключительно одними тварями, которыми они помыкают. Наверное, когда они смотрятся в зеркало и видят там своё рыло, им кажется, что это кто-то другой.

Они считают, что таковы все, кроме них, и что людей с мордой вместо лица следует держать подальше от своих домов: во льду, на ветру, в тюрьме, в концлагерях. В 52-м Бонегилла была настоящим концлагерем. Как писала наша газета «Ризвельо»: «Кругом обманутые, брошенные на произвол судьбы, забытые, порабощенные итальянские рабочие». «Коммунистические агитаторы, — гневно гремели полицейские и австралийские дипломаты, — пятые сталинские колонны», а наши правители, послы и консулы бормотали нечто нечленораздельное о том, что в целом наши эмигранты не могли быть коммунистами, что итальянское правительство первым никогда такого бы не допустило, может быть, кто-то среди них, но по массе своей нет, бравые ребята, благонадежные, что итальянским верхам понятна реакция австралийского кабинета, и что эти досадные трудности непременно будут преодолены, как убеждена Италия, в ближайшем будущем, а пока…, и так далее.

Нас были тысячи: каторжники, эмигранты, переселенцы, перемещенные лица… Конечно, я посчитал и себя самого тоже, несмотря на то, что тогда меня звали иначе, не стоит объяснять, почему. Однажды вмешалась в ход событий армия, и в Бонегиллу въехали четыре танка, — такова была реакция на нашу мирную демонстрацию протеста: были сожжены дотла несколько бараков и церковь. Чего только не писали об этом коммунисты из «Ризвельо» и, откровенно говоря, проклятые фашисты из «Фьямма[74]»: на правительство посыпались обвинения в попустительстве и игнорировании того, что произошло; когда-то достопочтенный Кнопвуд точно так же закрыл глаза на убиение ни в чём не повинных аборигенов. Затем всё немного поутихло, и мне удалось найти работу в Тасманской Гидроэлектрокомиссии. Именно там, в Хобарте, я и встретил Марию. Ах, нет же, она осталась там, в Европе… Растворилась в зеркалах крутящейся двери кафе «Ллойд».

83

Ну, и хорошо. Я действительно подписывал для газеты «Колонист» конверты с корреспонденцией и ничего более: здесь, на юге, всяк выкручивается, как может. Слава Богу, доктор Росс меня заметил и поручил написание моей автобиографии для хобартского альманаха. Это было нужно, чтобы подкорректировать ранее опубликованную версию книги «Религия Христа»: уж слишком много бед она мне принесла. Необходимо было восстановить правду. Я сразу же принялся за дело. Так хорошо сидеть с ручкой в руках и ничего не писать. В «Ватерлоо Инн» очень тусклое освещение, но его достаточно, чтобы видеть бумагу и постепенно рождающиеся на ней слова. Всё прочее отходит на второй план: Нора тараторит какие-то пошлости, двери открываются и закрываются, то впуская новых, то выпуская старых посетителей, кто-то с соседнего стола выкрикивает какую-то сальность, — всё это теряется в общем ощущении застоявшейся вони и копоти. Я тоже пью, пью, пишу и уже не понимаю, кто пьян, а кто нет, возвращается ли Нора из тюрьмы или её вновь забирают в КПЗ. Один раз её упекли на целый месяц. Так здорово давать вещам осуществлять их течение, не стряхивать с пиджака капли. Жизнь налаживается благодаря ручке и нескольким листам бумаги. Я так рад, что здесь мне тоже разрешили взять ручку и бумагу: монитора мне не достаточно. Так как вы настаивали, я, конечно, научился им пользоваться, маневрировать клавишами и рычажками, но у меня гораздо лучше получается управлять диктофоном. Он сам по себе, я сам по себе. Бумага всё-таки — идеальный инструмент.

Столько всего следует сказать и столько опустить. Хотя бы потому, что количество листов в моём распоряжении ограниченно. Я составляю список ошибок, — такая у меня слабость, — с целью вынести в конец самые грубые совершённые мною промахи в качестве назидания и морали. Для того, чтобы мораль была поучительной, нужно внести ясность в порядок событий… Итак, я меняю информацию и даты, дабы придать связности фактам; я говорю, что прибыл в Исландию по собственной воле и что был одним из первых, кто переплыл Басский пролив на «Леди Нельсон». Я прощаю всех, кто меня когда-либо очернил, предал или сдал. Я прощаю Партию, то есть самого себя, и повторяю услышанную мной где-то фразу: «Жизнь этого человека стала бы безукоризненным романом, если бы была описана с большим вниманием к правде». Меня называли и игроком, и вором, и шпионом, и нищим, и отвергнутым, и каторжником, и много того хуже…, даже пиратом. Тем не менее, ничего страшного.