Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

• Название: Перехваченные письма
• Автор: Анатолий Вишневский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-94282-457-0

Перехваченные письма — это XX век глазами трех поколений семьи из старинного дворянского рода Татищевых и их окружения. Автор высвечивает две яркие фигуры артистического мира русского зарубежья — поэта Бориса Поплавского и художника Иды Карской.

Составленный из подлинных документов эпохи, роман отражает эмоциональный и духовный опыт людей, прошедших через войны, революцию, эмиграцию, политические преследования, диссидентское движение.

Книга иллюстрирована фотографиями главных персонажей.

---

Вчера, 5-го августа, мне доставили передачу в шестом часу, и сейчас после пошел страшный ливень. Кто попал под ливень, удалось ли укрыться или пришлось промокнуть до костей? Грустно, что изменилась погода, хотя жаловаться на лето нельзя, в общем оно было прекрасное.

Возвращаюсь к записке, которую ты пишешь. Она могла бы пригодиться в случае суда, впрочем, не имею никаких оснований думать, что таковой будет. Пользоваться же ей так, как ты предполагала, я думаю, не следует.

* * *

Что делать, что тебе пришлось взять службу, хорошо еще, что, как ты пишешь, условия, не очень тяжелые, и раз тебе это не в тягость, и даже приятно проводить так утра, что я понимаю, то я, конечно, ничего не имею против.

Ужасно, что приходится переносить бедной Ирине с передачами… Страшно меня мучит, сколько вам трудов, хлопот и сколько стоят мои передачи, когда и без того вам живется так тяжело… Если приходится платить по 1 рублю за папиросу, то доставляй только в том количестве, в каком выдают по карточкам, — папиросы, или табак, или махорку, все равно. Буду окончательно отвыкать от курения, и теперь курю уже гораздо меньше.

* * *

Неужели Ирине пришлось простоять целый день под дождем в среду? К вечеру я узнал, что до трехсот передач не было принято и было отправлено обратно. Не совсем ясно представляю себе, где приходится находиться приносящим передачи, но, кажется, чуть ли не на улице, в таком случае это ужасно в такие дождливые дни, как был в последнюю среду. Лучше мне оставаться без передачи, чем знать, что кто-нибудь из вас целый день мокнет под дождем. С ужасом думаю об осени.

Из писем сентября 1919

Ты спрашиваешь, как я в новой обстановке с переменой камеры. Могу сказать, что на прогулке (а гуляют вместе целым коридором, т.е. человек около 150) преимущественно слышны разговоры на французском, английском, немецком, польском и др. языках, из этого ты можешь судить о составе заключенных в коридоре №2. Чувствую я себя очень бодро, так что обо мне в этом отношении не беспокойся, лишь бы у вас все было благополучно. Очень жаль, что тебе приходится менять службу, которая по-видимому была подходящая, на другую, неизвестную.

* * *

Сегодня ровно год, как я сижу. Со вчерашнего дня в нашей камере появился доктор среди заключенных, австрийский военнопленный, таким образом, мы и днем, и ночью обеспечены медицинской помощью. Сейчас 9 1/2 часов, через полчаса лягу спать, так как я ложусь очень рано, часов в 10, встаю в 7.

Окна у нас по-прежнему открыты и днем и ночью, без этого было бы очень тяжело.

* * *

Сегодняшним днем начинается серия наших семейных праздников, которые опять приходится проводить врозь. Особенно грустно нам будет 12-го. Буду мысленно переживать много хороших годов, прожитых нами, и не теряю надежды, что и еще выпадут на нашу долю радостные дни.

Из воспоминаний Ирины Голицыной

Новости, доходившие от отца и других наших друзей из тюрьмы, были не слишком плохими. Мы могли носить им передачи с едой и папиросами, обменивались небольшими записками, что также несколько успокаивало. Некоторые из заключенных могли даже приходить домой в конце недели. Условия в московской тюрьме были, как кажется, намного лучше, чем в Петрограде.

Но затем случилось ужасное. Каплан стреляла в Ленина[22]. Он был легко ранен, а ее тут же схватили, но на этом большевики не остановились. Воцарился террор, и начались репрессии против невинных граждан, которые не имели никакого отношения к инциденту. Никто не мог понять, почему это делалось, как, впрочем, никто не мог понять и самих причин этой смертоносной революции…

Очень скоро до нас дошли сведения, что мой отец со многими другими государственными деятелями был расстрелян в ночь с 13 (26) на 14 (27) сентября 1919 года. Как обычно, когда совершались подобные зверства, ничего определенного не сообщалось. Всех держали в неведении, до нас доходили только слухи. Не стану говорить о том, через какое испытание мы прошли. Каждый день оставлял все меньше и меньше надежды, пока, наконец, нам не сказали всю правду.

Дмитрий Татищев — Вере Татищевой Последнее письмо

11/24 сентября 1919. № 46

Дорогая Вера, сегодня получил от тебя письмо и от Туна, оба эти письма доставили мне большую радость проглядывающим в них хорошим вашим настроением. Поздравляю тебя с третьим нашим семейным праздником в этом месяце, днем твоего Ангела, больше всего желаю, чтобы этот день никогда не проводить так грустно врознь и всего, всего наилучшего. Благодарю за Лескова и жду следующей книги с продолжением. «Некуда» читаю с удовольствием.

12/25 сентября. Здесь я прервал писание, так как пришли за мной и повели в контору тюрьмы на допрос. Продолжаю писать.

12 сентября — день такой счастливый, который второй год приходится проводить так грустно. Допрос был не длинный и, как мне сказал допрашивающий, предпринят на предмет разгрузки тюрьмы[23].

Из его слов можно было заключить, что я могу быть переведен или в лагерь, или даже в другой город. Вот в этом втором случае мне необходима верхняя одежда, которой, как ты знаешь, у меня с собой здесь нет, а так как зима на дворе, то я думаю, своевременно прямо переходить на полушубок, который здесь мне еще и не нужен, но в дороге очень пригодится, также и барашковая шапка, не мешало бы и шерстяные носки. Боюсь, как бы перевод не состоялся так же внезапно, как из Петербурга, и придется ехать без теплых вещей. Если ты считаешь, что предположение мое правдоподобно и вероятно, то пришли мне эти вещи и скорее сообщи о получении этого письма. Целую тебя и всех. Дм. Татищев.

ЧАСТЬ II БАТАЛЬНЫЕ И ТЮРЕМНЫЕ СЦЕНЫ

Глава 1 РУССКАЯ РУЛЕТКА

Офицер молодой, погон беленький,
За границу тикай, пока целенький!

Частушка

Из воспоминаний Николая Татищева[24]

— Товарищ командир, красноармеец Николай Ларищев (так была переделана моя фамилия в московском штабе) является по случаю прибытия во вверенный вам полк.

В Москве, через знакомого офицера, я записался в «Главсахар» — воинская часть по охране сахарных заводов — и был направлен в район Харькова. В окрестных лесах шалили банды «зеленых». Это были анархисты, мы должны были по возможности их вылавливать и защищать от них заводы, куда их привлекал не столько сахар, сколько производившийся там также спирт.

К весне наш дом наполнился женщинами, это были семьи начальников, приехавшие подкормиться из голодающей Москвы. Мой батальонный повеселел и начал устраивать пикники с водкой и украинским салом. Однажды вечером наша компания ехала в лодке по разлившейся реке. В это время мы увидели бегущего вдоль берега красноармейца: «Товарищ командир, идите скорей, ребята Пашку прикончили!» Действительно, во втором батальоне вспыхнули беспорядки, комячейка не доглядела и вот, к сожалению, только что убили комбата Пашкова — да, до смерти, сгрудились, окружили и закололи штыками.

Через день Пашкова торжественно хоронили. Красные знамена, оркестр, «Вы жертвою пали», но также и духовенство из местной церкви. А вечером приехала комиссия — дивизионные политруки и с ними случайно оказавшийся в Харькове сам военком Дыбенко.

Это был бывший балтийский матрос, по слухам, жестокий, по виду высокий, спокойный, превращавшийся в интеллигента.

Дыбенко сказал, что хочет поговорить с каждым из нас наедине и пошел в канцелярию. Первым был вызван батальонный, за ним Миша, потом я. Дыбенко стоял спиной к окну и стал задавать, как Суворов, короткие отрывистые вопросы. Я старался отвечать в том же тоне.

— Какие иностранные языки вы знаете?

Я ответил.

— Почему вы решили работать в «Главсахаре», а не в Комиссариате иностранных дел, где могли бы принести больше пользы?

Я промолчал, и он не настаивал.

— Хорошо ли было поставлено в Лицее изучение международного права?

— Неплохо, профессор Пиленко знал свой предмет.

— Какого вы мнения об убитом Пашкове?

— Он был начальник требовательный к себе и другим, но по характеру человек неуживчивый и тяжелый.

— Значит он не годился для должности командира?

— Ему было бы лучше работать где-нибудь при штабе, а не среди солдат, которые его не любили.

— Почему они его не любили?

— Потому что он их не уважал.

— Хорошо. Подумайте о чем мы говорили. Пока можете идти.

Эти намеки Дыбенко, по виду настроенного дружелюбно, заставили меня задуматься. Оказывается, им известна моя биография и то, что я записался в армию не под своей фамилией, что было бы опасно и в менее смутные времена. Затем мне дают совет покинуть военную службу и найти другую работу в центре, то есть возвращаться в опасную Москву. Очевидно, во мне подозревают врага, может быть, шпиона. Сейчас им не до меня, — в эти дни войска Деникина прорвали фронт и шли на Харьков, — но надо ждать, что скоро мной займутся по-настоящему. Последние слова: «пока можете идти» — не есть ли это предупреждение, почти угроза? Но может я преувеличиваю опасность? Несмотря на все, что о нем рассказывают, он все же, как будто, меня предупредил: убегай, пока не поздно.