Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

• Название: Василий I. Книга 2
• Автор: Борис Дедюхин
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-87994-052-7

Вторая книга романа-дилогии Б. В. Дедюхина «Василий, сын Дмитрия» продолжает рассказ об интереснейшем периоде русской истории, мало известном современному читателю, — о времени правления великого князя Василия I, сына Дмитрия Донского.

---

Василий безотчетно устремился навстречу огню, который разъяренным сильным зверем скакал по кремлевским кровлям, запускал когти и в великокняжеские повалуши и амбары вблизи Троицкой башни. Василий выбежал на хозяйственный двор и не мог понять, отчего так красен на нем снег — от сполохов огня или же от крови: здесь целую неделю перед свадьбой резали поросят, били птицу…

Огня было так много и был он так ярок, что, кроме него, ничего и не рассмотреть, ничего не увидеть: пропали, словно выгорели дотла, высокие строения Подола, которые совсем недавно еще четко виделись в темно-синей сутеми, даже Свибловой круглой стрельницы, что и в самую глухую ночь высится призраком, будто бы и нет сейчас, и даже самого неба со звездами, кажется, нет над пепелищем — мрак, адова темень. Но привольно ушкуйничавший в деревянных посадах Москвы огонь, забравшись в Кремль, оробел и скоро заплутался среди каменных построек, хотя и успел довольно поживиться и здесь.

Василий запрокинул голову: студеные звезды вновь высыпали на небесном пологе, перемигивались многознающе и холодно. Оглянулся на Замоскворечье: как прежде, сторожит излучину реки Москвы призрак Свибловой башни, над которой плавали, подобно белым хлопьям, церковные голуби, а вдали мерцали желтые огоньки фонарей, зажженные обеспокоенными крестьянами Воробьевских весей.

8

Софья рыдала утром столь безутешно и горестно, что Василий стал уговаривать ее и увещевать, пришел в великую досаду. Торопливо облачившись в ставшую привычной в эти дни брачную одежду — долгополый терлик и русскую шубу на соболях, он в сопровождении ближних бояр покинул Кремль, чтобы воочию убедиться в размерах постигшего Москву бедствия.

Ветер, бушевавший ночью, к утру залег, и лишь слабая поземка змеилась на открытых сквозняковых местах, перегоняя с места на место сухой черный снег, а с ним золу и пепел пожарищ.

Пристанище с амбарами и клетями сгорело до основания — лишь груды седых головней, и даже не угадать сейчас, где какие были склады. Осокори вдоль берега, обуглившиеся, без верхушек и тонких веток, походили на мертвые обрубки, лишь на одном дереве чудом уцелело старое грачиное гнездо.

На пепелище стоял на коленях, обращаясь с молитвой на едва обозначившийся синевой рассвета восток, согбенный человек в лисьей шубенке, накинутой прямо на голое тело. При виде великого князя он поднялся, и Василий узнал боярина Ивана Уду. Не знатный, худородный был боярин, однако же неустанными трудами и рвением сумел умножить то скудное наследие, что оставили ему дед и отец. Худощавый, узкобедрый, с длинной русой бородой, он выделялся всегда среди бояр второй руки, Василий давно заприметил его и подумывал о том, чтобы приблизить к себе. Сейчас Уда имел вид прискорбный, будто меньше ростом стал, будто в глубокой старости и немощи пребывал.

— Гостиный двор с кружалом у него сгорели, — сообщил Василию Данила. — И портновская с готовым товаром и сырьем. И скотный двор с припасами…

— Ничего не осталось, — подтвердил сам Уда. — Осталось только псалмы петь.

— И без тебя будет кому христарадничать, ты лучше приходи ко мне на службу. Ты ведь, помнится, с отцом на Куликово поле ходил?.. Ну вот и славно. Не последняя то рать была, беспокойно и нынче на порубежье.

— Эдак, эдак, — неопределенно отозвался Уда и воздел руку для молитвы. Оглянулся окрест, но все ближние церкви торчали черными головами без куполов и крестов, и он снова стал бить поклоны на восток, произнося истово и скорбно заупокойный псалом: — На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона…

— Добро сгорело — это бы ладно, — говорил Данила, — дите малое погибло. — И он показал взглядом на сидевшую поодаль на обгорелых бревнах молодую бабу. Она держала на руках запеленутое тельце мертвого ребенка и причитала:

— Погорели у беднушки мои цветные все платьица, и жемчужно, ожерельице не видать мне боле, беднушке!..

— Разумком от горя тронулась, — пояснил Данила.

Василий подошел поближе, заглянул через плечо скорбно согнувшейся бабы. И отпрянул: жена Уды лелеяла на руках черную головню — вот чем завершилась коротенькая жизнь ни в чем не винного человечка.

— А как там? — Василий показал рукой в сторону Неглинной, где занялся вчера пожар.

— Все выгорело, остались на берегу железный язык да большущая медная лепешка, — сообщил Григорий Бутурлин. — Может, княже, из нее можно мельничный жернов изделать?

Василий не ответил, но и не рассердился на вздорное предложение молодого боярина, подавлен был той картиной, что с рассветом виделась все отчетливее и все безнадежнее.

— Хлеба у тебя сколько сгорело? — спрашивал один купец другого.

— Почитай, три тысячи коробей.

Тишина была в ответ на это признание — каждый подумал про себя: «Много! Три тысячи коробей — это ведь двадцать тысяч пудов!»

Простоволосый дед слезился красными глазками и жаловался, показывая на опаленную свою бороду. К ногам его жалась черная собачонка с обгоревшими усами и бровями, растерянно ощупывала себе морду сжатой в комок лапой.

— Данила, скажи ему, чтобы завтра пришел в Кремль, дадим вспоможение из основного истиника или из сбора[33].

Нуждавшиеся в помощи княжеской казны и общества объявлялись со всех сторон, и в несметном количестве.

Кожемяка повел показывать обгоревшие чаны с дубившимися и квасившимися в них шкурами.

Сапожник тащил на пепелище своего подворья, показывал, что удалось ему спасти от огня, — обгоревшие тюки овечьей шерсти и несколько начатых валкой, несоразмерно больших валенок.

Скорняк ходил с двумя покрытыми окалиной вислыми замками — все, что осталось от двух его амбаров с мягкой рухлядью и скорами.

Утлая старушка безмолвно тыкала перстом в кучу угля и золы, где была вчера ее избушка — пусть на курьих ножках, однако же дом родной, приют и упование…

Обезумевшие от горя люди — смерды и купцы, седельники, чеботари, златокузнецы, древоделы, лодейники, медники и иных дел мастера — лезли к великому князю со своими скорбями, рассчитывая на немедленное вспоможение. Данила терпеливо объяснял им порядок возмещения убытков от пожара, добавляя для острастки:.

— Не первый раз Москва горит, сами знать должны!

Сказал Данила громко, чтобы все слышали, и добился своего — даже утлая старушка воспрянула и разговорилась.

— Я-то думаю, чегой-то у меня в дому мыши пропали? Невдомек было, что перед пожаром, надо бы мне всю деревянную посуду да постелю на двор вынести… Не догадалась, а теперь вот какие убытки. Верно ли баишь, боярин, что князь все оплотит?..

— А мне и не надо ничего, у меня ничего не погорело, — выкрикнул одноглазый юродивый и заголил обезображенное язвами тело. — Мы с князем сочтемся на том свете горячими уголечками! Скоро уж, скоро архангел затрубит! — И юродивый припустил вприпрыжку к Кремлю, откуда долетел слабый благовест к заутрене.

Старые бояре утешали, как умели.

— Хорошо, свадьбу успели сыграть…

— А то бы что?

— Что?.. Помнишь, двадцать пять лет назад Москва также вот дотла выгорела?.. Дмитрию Ивановичу пришлось тогда свою свадьбу с Евдокией Дмитриевной на Коломне устраивать…

— Э-э, не потому Дмитрий Иванович в Коломне решил тогда гулять, это он назло Олегу Рязанскому делал, то была зело мудрая затея…

Василий вернулся во дворец. Софья была все в том же положении, в каком он ее оставил. От неутешного рева рот ее распух, она просто ревела без слов, но, увидев мужа, запричитала вполне внятно:

— Зачем было носить подарки в повалушу, когда столько много палат и комнат здесь… И кровать брачную зачем в холодные сени…

— Софьюшка, обычай таков, — пыталась утешить ее жена Владимира Андреевича Серпуховского Елена, тоже литвинка по происхождению, дочь великого князя Ольгерда Гедиминовича. — Молодоженам полагается первую ночь под холодным потолком провести, чтобы не очутились они под землей. Для тепла-то ведь на потолок землю насыпают[34].

— Глупый русский обычай! — И Софья снова зашлась в голос, вспомнив, видно, сгоревшую в неотапливаемых летних сенях широкую, мягкую постель с лебяжьими перинами, с одеялом, сшитым из кизылбашской золотой камки на соболях с горностаевой опушкой, с черевчатой сафьяновой кровлей — кровать брачную, привезенную ею в качестве приданого из Гданьска.

Данила пробурчал:

— «Лучше бы ми железло варити, нежели со злою женою быти», — как говаривал мой тезка[35].

А Василий вспомнил жену Ивана Уды с обуглившимся трупиком на руках, старика с опаленной бородой, схватил Янгин витень — вот чему не сгореть, не пропасть! — и уж замахнулся на глупую свою жену, но в последний миг сдержал руку, только щелкнул в воздухе всеми тремя волосяными хвостиками плети. Отошел кокну, повертел в раздумье кнутовище, скользнул взглядом по надписи: «Руби меня татарская сабля, не бей царская плеть»… Смутно подумалось, что свадьба хоть и пышно да громко прошла, но было в ней больше уставного обычая, нежели души, а Софья, может быть, тоже это чувствовала сердцем: не из-за дурацкой же крытой постели она убивается, в самом-то деле?.. А еще подумалось, что, может, кто-то сглазил Софью — ведь девкой-то она не такой была? Злое чародейство мало ли от кого могло проистекать, хоть от той же Янги… Известно по семейным преданиям, что великий князь Симеон Гордый по кончине первой жены своей сочетался в 1345 году браком с Евпраксией, дочерью одного из князей смоленских, но через несколько месяцев отослал ее к отцу, для того что «великую княгиню на свадьбе испортили: ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец». Может, и Софью…