Николай Никонов - Солнышко в березах

• Название: Солнышко в березах
• Автор: Николай Никонов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Повести уральского писателя Николая Никонова («Солнышко в березах», «Глагол несовершенного вида») автобиографичны. Неторопливая манера повествования придает произведениям писателя характер особой задушевности, правдивости. Наряду с изображением человеческих отношений, судеб, автора интересуют проблемы отношения к богатствам земли.

---

Был, конечно, и еще один путь… Не раз видел, как в базарной толчее на вокзале и в давке за билетами режут карманы, потрошат «гомонки» у зазевавшихся. Особенно страдали от жуликов простодушные деревенские женщины, приезжавшие в город с молоком и варенцом, и, наверное, эта напасть в конце концов научила баб начисто отвергать карманы, а прятать деньги в самых укромных местах — в лифчиках и под подолом, за резинками штанов. Но и воры специализировались тоже. Я видел, как жулики наваливаются «кодлой», создают вокруг намеченного «карася» невероятную толкучку, как с талантом фокусника простофиле-продавцу всучивают бумажную «куклу» вместо настоящих денег, видел, как два жулика, взяв у покупателя по сапогу, дают тягу — «вострят лапти», тут их не догнать никакой милиции, никаким сыщикам, потому что сыщик не знает всех дворов, ходов-перелазов, а вор знает, у него все рассчитано… Однако я не решался на подобное, наверно, очень уж прочно была вложена в меня бабушкой заповедь: «Не укради», а может быть, не оказалось в моем генетическом коде какой-нибудь там Х-У-соответствующей хромосомы… Хромосомы не хромосомы, а вот был у нас в школе, в той, где я сперва учился, мальчик — Витя Проскуряков. Отец у Вити какой-то замзав, мать — артистка, в школу Витю водили бабушки, а Витя воровал все, что ему попадало под руки: карандаши, ручки, пеналы, учительницыны очки, два раза его поймали в раздевалке — шарил по карманам…

Я не любил ребят с бойкими взглядами, с мягкими, потаенно-хищными улыбками, с грязными руками в наколках. Они всегда как-то сгорблены, поворачиваются быстро, на оттопыренных ушах мешковатые кепки, руки держат в карманах. Не любил их подружек, хотя всегда тянуло глядеть на их короткие юбки, шелковые чулки, крашенные брови и челки. Подружки, не выходя, терлись у кино, меня знали, подмигивали даже, а две как-то сами подошли, пригласили заходить, дали адрес. Это после того, как меня прихватила милиция. К подружкам я не пошел. Не поколебался. Они ведь тоже принадлежали к миру улиц, запруженных рынком, к проплеванным вокзалам, милицейским коридорам, у них была какая-то своя, неприятно-ненужная мне стезя. А я любил свое одиночество, искал подобных себе, и если тяготился, что не нашел пока в этом классе, в новой школе, то думал, что все еще впереди — и встречи, и друзья, и еще, может быть, не слишком осознанно любил свою свободу, нескованность, необремененность.

Я очень люблю лес, и однажды мне пришла странная мысль, что могу заблудиться сам в себе, могу найти в себе безымянное озеро, какой-нибудь вековой дуб, необычайный и не виданный никем, и поляны во мне есть, луговины с цветами, просеки есть, прорублены добрыми людьми, есть болота, топи, трясины, есть уже одичалые пустоши, где ничего-ничего не растет, а только один бурьян. Может быть, потому я люблю деревья, рощи, дальние синие боры, запах и вид полей, их углубленное молчание, облака, тучи, росные полосы на крышах к утру. Да только ли я? Кто живой не любит солнце, теплые пальцы летнего дождя, синь предгрозья, стекло заморозков, рябь ручьев? И девочки нравились мне тоненькие, тихо-задумчивые, как бы еще не уяснившие своей жизненной определенности, только начинающие жить в ней. И странно — право: нравились еще самые здоровые, толстые, розовые женщины, чьи-то благополучные жены. Они так улыбчивы, нескончаемо добры, что, кажется, не способны ни на что более, кроме доброты, и похожи на землю в самую лучшую пору лета с долгим, ясным, счастливым теплом. Моя мать была такой… До войны.

А еще я любил свои немногие потрепанные книги, даже их запах, и все те места на земле, где живут в манящей безвестности мои прекрасные Ornithoptera и Protracheata.

Все лето я думал, мечтал, вспоминал. Когда загорал на крыше, ходил встречать эшелоны, готовил немудрый обед — овсяный кисель, картошка, суп из листовой свекольной ботвы, — думал о девочке с нетугими широкими косами, видел красный шерстяной жакетик, не один раз из-за этого жакетика пальцы мои попадали в кипяток, под нож, в мясорубку, где я крутил распаренный овес. Я не мог теперь уже освободиться от нее, если бы даже хотел, а я не хотел освобождаться, хотел думать о ней и видеть ее, она все время была со мной, и я даже с ней советовался о чем-то, спрашивал согласия и позволения. Вспомню ее короткий взгляд, волосы, косы, чулки, туфельки — всю ее чистую, опрятную, как птичка. Девочки, наверное, в большинстве своем чистюли, но мне нравится именно ЕЕ чистота, и самому хочется быть чище — раньше об этом я как-то не думал, не обращал внимания. А теперь… Эх, если б мне костюм…

Подошел август и с ним еще один вид заработка: я стал ездить по грибы. Леса у нас со всех сторон, но и грибников — чуть не каждый, кто свободен — в лес, хлеба не хватает, поневоле станешь брать грибы. Мне это нравилось больше всех остальных моих «промыслов». Не надо никого обманывать, кроме железнодорожных контролеров, а ездить на крышах, на подножках с ветерком — одно удовольствие. И целый долгий день в лесу! Ходишь по нагретым смолистым соснякам, спускаешься в комариные ельники, забредешь в осинники и в липняк — везде бывают свои грибы. На припеках в бору, по склонам ищешь маслята, и много попадает, да все червивые, в тени под кустами и елками бычки, синявки, в светлом лесу — подосиновики, в темном — рыжиков найдешь по опушке, гнезда груздей в глубине. Только белые грибы редко попадают. Всего один раз набрел я на поляну, далеко было, в старом-престаром липовом лесу. Такой лес у нас редкость: дуплистые, перестойные липы с черными уродливыми макушками и древняя ель, обломлена молнией, растет одним боком. Грибы стояли тут в нетронутом великолепии, большие, маленькие, кучками, порознь — везде виднелись коричневые подпеченные шапочки. Они точно ждали, видели и звали меня, а может, наоборот, испугались и оцепенели. Припал на колени, холодок жадности, насыщения грибным счастьем так и ходил взад-вперед по спине. Я набрал полный кузовок отборных крепких грибов: хоть рисуй, хоть нюхай, хоть в руке подкидывай — не сломаются, а сколько осталось еще разломанных, гнилых и потрухших. Такое было один раз, как вообще один раз, наверное, совершается желаемое или бываешь близок от него, дается и просится оно в руки, а прозевал, проморгал — и нет уже, и одни только сожаления, да еще убеждаешь себя: не оно было, ОНО еще придет…

Тогда легко было идти домой. А обычно возвращаешься: ноги едва несут, плечи ноют, рука с корзиной затекла, и знаешь, что на пальцах плоские бело-красные надавы, в глазах сушь и резь, целый день ведь напрягался, искал глазами, и одна только мечта: скорей бы до дому и — спать, спать, сунуть к порогу корзину, дойти до своей прохладной кровати и бухнуться на ощупь, не раздеваясь, одновременно ощущая лишь сладкую боль в ногах и опадающую темень забытья… А на другой день все болит, ноги «отщекотил» — ступать больно, выспаться бы досыта, а надо вставать, сортировать добычу — похуже себе, получше на базар. Сидишь, перебираешь грибы, обрезаешь заново корешки, думаешь: самое-то противное впереди — торговать. Торговать. У-у… Торговать!

Стыдно ужасно стоять за лосненым дощатым прилавком вместе со старухами, женщинами, девчонками, раскладывать товар, сносить всякие взгляды, ухмылки, приноравливаться к покупателю. Бывало, подойдет такая тетя, чаще всего с виду расползня и неряха, в каком-нибудь залосненном на животе салопе, в перекрученных винтом чулках, или вообще один чулок спал — висит колоколом, и не из бедных она, те редко торгуются, а из таких, знаете, у которых всегда кошелек с двумя медными шишечками, рыжий, тертый, а в кошельке тридцатки, пятерки, рублики: все аккуратно расправлено-разглажено, каждая монетка в своем месте лежит — подойдет она, посмотрит так вот и начинает: «Пачом? Да ты что? Ты с ума сошел? Где виданы такие цены? Ты же храбитель… Да-да… Ты храбитель. Ну, хочешь?» — назовет цену обидную, в треть запрошенного. Даже отвернешься с досады. Думаешь, иди-ка ты к черту. Нет, не уходит. Стоит, щупает, перебирает грибы. «Ну, отдаешь?» — «Нет, что я дурак, что ли? Их, белых-то, в день пяток не найдешь. А вы… Сами бы походили — попробовали…» — «А-а, говори мне… Хрибов пално. Ну, сколько же ты хочешь? Ну, реально, только реально. Ты же просишь сумасшедшие цены…» — «Вовсе я ничего не прошу, что я, нищий, что ли, просить». — «А я тебе даю не деньги? Не-ет? Ну? Ну, стой… А хрибы-то червивые…»

Сама все щупает, мнет, колупает. Прямо дрожишь от злости — и прогнать ее как?

«Ну, что же ты. Давай — отдавай…» Назовет полцены. «Больше тебе никто не даст». А сама все щупает. Вы ведь знаете, у белых-то грибов шапочка такая нежная, бархатная или вот, как тонкая замша, на ней каждый отпечаток остается, темнеет. Кто потом после нее такие перещупанные грибы брать захочет? А, тут еще гляди-поглядывай, чтоб сборщик не подкатил. Очень надо мне сбор за торговлю платить! У меня торговли-то всей… Приходится глядеть и чтоб из ребят школьных кто не узнал. Увидят — разнесут по белу свету, тогда в школу лучше не приходи. Торговец… Раз чуть-чуть не сгорел совсем. Разложил грибы, корзинку опорожнил, поднял голову — батюшки! Лис с Официантом! Идут, плюют семечками. Увидят — крышка! Хуже Официанта сплетника не найти. Я — под прилавок затаился, а сверху, как назло, спрашивают, спрашивают, в спину стучат. Выглянул наконец осторожно. Уходят… Слава тебе, господи! Не заметили… Пронесло.