Николай Никонов - Солнышко в березах

• Название: Солнышко в березах
• Автор: Николай Никонов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Повести уральского писателя Николая Никонова («Солнышко в березах», «Глагол несовершенного вида») автобиографичны. Неторопливая манера повествования придает произведениям писателя характер особой задушевности, правдивости. Наряду с изображением человеческих отношений, судеб, автора интересуют проблемы отношения к богатствам земли.

---

У входа оглядывали друг друга, обменивались тумаками и толкались плечо в плечо, но, в общем-то, все больше глядели на узкую улицу за разломанный забор с никогда не затворяющимися косыми воротами. Смотрели, как по сухой, по-летнему белеющей булыжником улице, по истертым тротуарчикам кругом в яркой траве по двое-трое стекаются к школе девочки. Неведомые, отделенные, непонятные существа… Существа в юбочках, в передничках, в чулочках, существа совсем не похожие на нас — с другими глазами, ногами, руками, какие-то особенно чистые, бесконечно опрятные. Они улыбались нам, косились на нас, некоторые пунцово краснели, скрываясь в вестибюле — там встречали дежурные девятиклассники (десятого в нашей школе не было, вместо десятого еще недавно уходили на фронт).

Я стоял в толпе, был обще со всеми счастлив, спокоен, мне было по-прежнему весело, даже лучше, чем раньше, потому что убедился — одет не хуже других, и, значит, все хорошо. Мне всегда бывает так перед вечерами, и мне ли одному? Канун лучше праздника, мечта лучше действительности. А девочки шли, красивые и скромненькие, тоненькие и довольно пышные, кареглазые и с глазами, как ясное послегрозовое небо, и с темными ночными глазами, и с глазами зеленовато-прозрачными, как лягушачьи икринки, — давно, в детстве, нашел я в залитой водой траве такие глазенки-глазки и подумал тогда, что это, может, глаза самой земли. Многое приходило в голову — и смешное, и глупое, и дикое, пока смотрел на кружевные воротнички, платьица, аккуратные косы, то распущенные по спине, то заплетенные благообразными уздечками… Например, я вспомнил, как первый раз увидел голую женщину, совсем голую, и было это так. В один летний сухой день, когда я играл на дворе, в ворота сильно застучали. Я испуганно побежал отворить: «Зачем было стучать, когда ворота просто так открываются, лишь давни на щеколду?» Но там стучали, в подворотню видны были чьи-то пыльные стоптанные башмаки, чьи-то грязные босые ноги. Очень робко я отворил. В дверях стояли две женщины-цыганки. Старуха в грязном пиджаке, в длинной сборчатой цветочной юбке, седая баба-яга, а за ней молодая черноглазая цыганка в рыжем плаще. Я боялся цыган и хотел захлопнуть дверь или убежать, но старуха не дала и говорила что-то грубым непонятным голосом, заходя во двор. На мой крик, лай собаки выбежала бабушка и тоже стала выпроваживать цыганок.

— Хлэба дай. Одэть дай… — сказала тогда старуха и вдруг дернула молодую за плащ. Он распахнулся, и я с ужасом, с каким-то ознобом увидел, что девушка-цыганка совсем голая с торчащими розово-смуглыми грудями и черным треугольником под выпуклым блеснувшим на солнце животом.

Помню, как бабушка оттолкнула меня, помню, как захлопнулись ворота и как обжигающая нелепостью мысль, что я видел голую женщину, преследовала меня еще долго-долго и вот вспомнилась здесь. Зачем вспомнилась — ведь девочки ничуть не походили на ту желтую телом цыганку, которой бабушка вынесла потом за ворота целую ковригу хлеба и что-то из одежды.

Некоторые девочки были в белых передниках. Не было только искусных челочек, подведенных ресниц, голубых век, не было тех платьев-распашонок, в каких теперь ходят рослые студентки, а тогда носили разве что в яслях. Не было обольстительных туфелек и ажурных чулочков — но мы глазели на девочек, как провинциалы в зверинце глазеют на обезьян, впрочем, скорее обезьян напоминали мы, а они были скромным человечеством, достойно текущим мимо, не обращающим внимания на то, на что его не стоит обращать. Девочки шли, и толпа у крыльца редела. В зале на втором этаже забухал духовой оркестр железнодорожников, специально приглашенный для бала. И сразу всех точно вымело, побежали наверх… Музыка на многих действует подобно магниту. А я остался один, стоял и улыбался, совсем забыв про свою гримасу железной суровости. Все было столь ново, что даже прислушивался к себе — что-то просыпалось во мне с этими звуками, томило недоумением, непонятностью, невысказанностью. Это ОНО вместе со мной вслушивалось в звуки, то рыдающе-певучие, то хорально-торжественные, плывущие из раскрытых и разбитых окон в желтое, розовое и зеленое небо к навострившим уши тополям. «Ти-хо… во-круг… Сопки пок-ры-ты мглой… Вот из-за туч… блеснула луна…» — всем и каждому известные тогда слова вальса «На сопках Маньчжурии». Вальс играли в парках, и на вокзале, и по радио. Я повторял слова про себя, а оркестр покрывал их печальным и мужественным геликоновым гудением: тру-ру-рру, ру-рру, ру-рру…у… у…у… Мерно отбухивал большой барабан, дробно перещелкивал такты малый. Вздрагивало здание школы. Позванивало в лад непрочное стекло. Кончалось мое отрочество…

В школу больше никто не шел. И я не торопился туда. Зачем? И здесь мне хорошо. Словно, по мере того как смеркалось, становилось печальнее и холоднее, я сам как-то отвердевал, взрослел душой, таким чувствовал себя. Медленно, чтоб не спугнуть эту нахлынувшую взрослость, я вытянул из кармана коробку папирос. Ради такого вечера купил вчера на толкучке у вокзала. «Северная Пальмира»! Настоящая. Папиросы продавал сгорбленный болезнью и старостью еврей с красными моргающими и слезящимися глазами. У него были распухшие, обваренные веки без ресниц. Он нисколько не удивился, что я покупаю такие папиросы, ловко двигая пальцами пересчитал деньги — никогда бы не подумал, что старик может так считать, — сунул мне коробку и, воровато оглядываясь, вытянул из старой кирзовой сумки новую, запечатанную такой же глянцевой наклейкой с табачным листиком. Не знаю — зачем купил «Пальмиру». Отдал последние деньги. Похвастать? Вроде бы — нет… Перед кем? Да и расхватают все сразу. Разве что хотелось добавить себе взрослости, а то просто еще жило во мне детство, любопытство — никогда не пробовал коробочных папирос. Люди, курившие их, казались мне страшно солидными, необыкновенными. А папироса оказалась сырой — еле раскурил, — непривычно кислой и слабой на мой грубый вкус курильщика листовой махры, горького «Норда» и вонючей «Ракеты». «Тоже мне «Паль-ми-ра», — подумал я и вдруг забыл о дымящейся кислятине, потому что в матовом остывающем небе родилась, вознеслась над тополями и поплыла сияющая бело-голубая звезда, она родилась так неожиданно, что я сперва не понял, что это, а звезда взбиралась выше и выше, оставляя колючий искристый хвост и вот, вспыхнув ослепительно, склонилась, распалась угольками — они погасли где-то за окраиной, может быть, не долетели до земли. Грязный след остался там, где она всходила, и плыл долго, дольше, чем сама звезда…

Я увидел двух девочек, идущих к школе, очень спокойно, очень независимо. Одна была неуклюже толста, такая кубышка, без талии и без шеи, на коротких и тоже толстых ножках. Ее лунно-круглое лицо только молодость не давала назвать безобразным. Оно было доброе, детское и беспомощное. Другая же была, другая была… другая была… Я уставился на нее, как на диво, и девочка тотчас, коротко глянув, независимо опустила ресницы, прошла мимо.

Она была не красавица. Нет. Нет. Это слово как-то к ней не подходило. Но она была — лучше! Лучше красавицы! Это я понял в одно мгновение, тотчас же, как понял и то, что ждал ее все эти прошлые свои дни, ее именно, вот такую, вот эту. Простите меня, если здесь слишком много жадного и собственного, но я чувствовал, что она была «моя», даже если никогда такой не станет. Это я знал точно, уверенно. Я знал ее. Только вот — как? Где? Когда? Откуда она? «Постой, постой», — кажется, бормотал я, хватаясь за свою стриженую голову. Папироса мешала мне, и я бросил ее. «Постой, постой»… Наверное, я был похож на сумасшедшего… «Постой, постой… Она… Она же дикая собака динго!! Из той книги! Вылитая она! Та, в которую влюблялись Коля и Филька! Дикая собака динго… «Повесть о первой любви». Странная книга, которую я читал, читал, и все хотелось понять, до дрожи, до скрытых слез, потому что в душе все время жило такое же острое, ждущее, не утоленное — только не знал к кому, — а такое же, точно… И ту девочку я полюбил по книге и страдал, что ее нет, что, может быть, не было на самом деле, а все это придумал тот писатель. Нет, я не слишком сомневался: конечно, так было, только где она — гордая скромница Таня? Куда уехала? Где живет? Помню, ночами думал о ней, думал постоянно. Она все время жила во мне, как тлеющая искорка. И вот она! Она… Удлиненное остренькое личико, глаз, ясно блеснувший из нежных ресниц, нетугие широкие косы, тоже нежно, детски и девичье расходящиеся от разделенной пробором головы. Косы удобно лежат на красной шерстяной кофточке. Из-под кофточки школьная коричневая юбка, простые, в резинку, чулки на приятных ногах и коричневые туфли, тоже очень обыкновенные, с пуговкой на боку, в таких ходят маленькие, а на ней они лучше всех. Это была девочка, девочка во всем: от кружевных белых нарукавничков до детской ложбинки на склоненной шее — все схватил я и понял за четверть минуты, пока они проходили в вестибюль.