Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне

• Название: Не прикасайся ко мне
• Автор: Хосе Рисаль
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1963

В романе известного филиппинского писателя Хосе Рисаля (1861­–1896) «Не прикасайся ко мне» повествуется о владычестве испанцев на Филиппинах, о трагической судьбе филиппинского народа, изнемогающего под игом испанских колонизаторов и католической церкви.

Судьба главного героя романа — Крисостомо Ибарры — во многом повторяет жизнь самого автора — Хосе Рисаля, национального героя Филиппин.

---

— А меня нет, — возразила другая. — Я бы не горевала, если бы это случилось с моими обоими сыновьями.

— Что вы говорите, капитанша Мария? — воскликнула первая, всплеснув руками.

— Мне нравится, когда сыновья чтят память отцов, капитанша Тинай. Что сказали бы вы, будь вы вдовой, если бы услышали подобные слова о своем супруге, а ваш сын Антонио опустил бы при этом голову и смолчал?

— Я отказала бы ему в благословении! — воскликнула сестра Руфа из братства терциариев. — Но…

— Отказать в благословении? Никогда! — возразила добрая капитанша Тинай. — Мать не должна так говорить! Но не знаю, как поступила бы я, не знаю… Думаю, что просто умерла бы, а его… Нет! Боже мой! Но я прогнала б его с глаз долой, впрочем… А как думаете вы, капитанша Мария?

— Во всяком случае, — заметила сестра Руфа, — нельзя забывать, что поднять руку на священную особу — это большой грех.

— Память отцов еще более священна! — возразила капитанша Мария. — Никто, даже сам римский папа, а тем более отец Дамасо, не вправе оскорблять их святую память!

— Что правда, то правда! — пробормотала капитанша Тинай, дивясь мудрости обеих. — Где это вы научились так умно рассуждать?

— А как же быть с отлучением и проклятием? — сказала Руфа. — Значат ли что-нибудь почести и доброе имя в этой жизни, если мы обрекаем себя на вечное проклятие на том свете? Все так мимолетно, однако отлучение… Оскорбить слугу господа!.. Этого никто ему не простит, никто, кроме папы!

— Его простит бог, который велит почитать отца с матерью; бог от него не отвернется! И я вам говорю: если этот юноша придет в мой дом, я его приму и найду для него доброе слово. Если бы у меня была дочь, я хотела бы иметь его зятем: хороший сын всегда будет хорошим мужем и добрым отцом, поверьте мне, сестра Руфа!

— Нет, я с этим не согласна; говорите, что хотите. Но пусть вы и правы, я всегда буду больше верить священнику. Прежде всего надо спасать свою собственную душу. А как думаете вы, капитанша Тинай?

— Ах, сама не знаю! Вы обе правы, и священник прав, но ведь бог тоже, наверное, прав! Я ничего не знаю, я совсем глупая… Вот что я сделаю: скажу-ка своему сыну чтобы он бросил ученье! Говорят, что ученые кончают жизнь на виселице. Пресвятая Мария! Ведь сын-то мой хочет ехать в Европу!

— Как же вы намерены поступить?

— Прикажу никуда от меня не отлучаться; зачем ему наука? Не сегодня-завтра все мы умрем, мудрецы умирают равно как и невежды… Главное, прожить жизнь тихо-мирно.

И добрая женщина вздохнула, подняв глаза к небу.

— А я, — сурово произнесла капитанша Мария, — если бы я была так богата, как вы, то разрешила бы своим сыновьям путешествовать: они молоды и должны когда-нибудь стать людьми… Самой-то мне недолго осталось жить, увижусь с ними в иной жизни… Дети должны стараться стать чем-то большим, чем их родители, а мы, опекая их, не даем им мужать.

— Ах, какие у вас странные мысли! — с ужасом воскликнула капитанша Тинай, молитвенно складывая руки. — Словно вы не родили в муках ваших близнецов!

— Именно потому, что я родила их в муках, вырастила и воспитала, несмотря на нашу бедность, я не хочу, чтобы после стольких стараний, которые так дорого мне обошлись, они остались бы жалкими недоучками…

— Мне кажется, вы не любите своих детей так, как велит бог! — сказала назидательным тоном сестра Руфа.

— Простите, каждая мать любит своих детей по-своему: одни любят их для себя, другие — следуя чувству долга, а третьи — ради самих детей. Я принадлежу к последним; так учил меня мой муж.

— Все ваши мысли, капитанша Мария, — заметила Руфа нравоучительно, — не очень благочестивы; вам бы стать сестрой святого Франциска, святой Риты или святой Клары!

— Сестра Руфа, когда я стану достойной сестрой людям, я постараюсь стать сестрой святым, — ответила та с улыбкой.

Чтобы закончить эту главу о пересудах и хоть немного познакомить читателей с тем, что думали о случившемся простые крестьяне, мы пойдем на площадь, где под навесом беседуют некоторые из них, и найдем там нашего знакомого, того, что превозносит жизнь докторов.

— А больше всего жалко, — говорил он, — что школу теперь уже не достроят!

— Как?! Почему?! — с любопытством вопрошали окружающие.

— Не быть моему сыну доктором, придется ему быть извозчиком! Все, конец! Погибла школа!

— Кто сказал, что школа погибла? — спросил дюжий крестьянин со скуластым лицом и плоским черепом.

— Я! Нет больше школы! Белые отцы назвали дона Крисостомо «плибастером»[128].

Все недоуменно переглянулись. Это слово они слышали впервые.

— Ругательство, что ли, какое? — отважился наконец спросить скуластый крестьянин.

— Самое худшее слово из всех, какие один христианин может сказать другому!

— Хуже, чем «тарантадо»[129] и «сарагате»?[130]

— Ну, уж не хуже, чем «индеец», как бранится альферес.

Тот, чей сын должен был стать теперь извозчиком, помрачнел; другой почесал затылок и задумался.

— Наверно, это все равно что «бетелопора»[131], как бранится альфересова старуха! Хуже не придумаешь, разве что плюнуть на святые облатки с причастием.

— Нет, это еще страшней, чем плюнуть на святые облатки с причастием в страстной четверг, — мрачно ответил собеседник. — Вы знаете, что такое «испичосо»?[132] Достаточно так назвать человека, чтобы гражданские гвардейцы из Вилья-Абрилье загнали его к черту на рога или бросили в тюрьму; ну, а «плибастер» гораздо хуже. Телеграфист и писец говорят: «Если христианин, священник или испанец назовут словом «плибастер» другого христианина, — скажем, кого-нибудь из нас, — это все равно что прочитать над кем-нибудь из живых «сантусдеус» или отслужить по нем «реквимитернам»[133]. Если тебя хоть раз назовут «плибастер», можешь исповедоваться и платить долги, — нет тебе другого выхода, как только головой в петлю. Ты ведь понимаешь, телеграфист и писец — люди знающие: один разговаривает с проводами, а другой пером строчит да болтает по-испански — и ничем больше не занимается.

Всех охватил ужас.

— Пусть меня заставят носить башмаки и всю жизнь пить эту кобылью мочу, которую называют «пивом», если я хоть раз дам назвать себя «плибастером»! — поклялся один крестьянин. — Был бы я богат, как дон Крисостомо знал бы испанский язык, как он, да мог бы управляться с ножом и ложкой, чихал бы я на всех священников!

— Как увижу первого служаку, который кур воровать будет, назову его «палабистером»… а потом пойду и исповедаюсь! — пробурчал тихо кто-то из крестьян и пошел прочь.

XXXVI. Первая туча

В доме капитана Тьяго царило не меньшее смятение, чем в умах простонародья. Мария-Клара только и знала, что плакала, не слушая утешений тетушки и Анденг, своей молочной сестры. Отец запретил ей разговаривать с Ибаррой до тех пор, пока святые отцы не простят его.

Капитана Тьяго, занятого приготовлениями к достойной встрече генерал-губернатора, вдруг вызвали в монастырь.

— Не плачь, доченька, — говорила тетушка Исабель, протирая замшей сверкающие зеркала. — Его опять приобщат к церкви, напишут святому папе, мы сделаем хорошее подношение… Ведь отец Дамасо всего-навсего упал в обморок, он же не умер!

— Не плачь! — тихонько говорила Марии-Кларе Анденг. — Уж я постараюсь, чтобы ты с ним увиделась: для чего тогда исповедальни, если не грешить? Все простится, как покаешься священнику!

Наконец капитан Тьяго вернулся. Женщины пытались прочитать на его лице ответ на многие вопросы, но лицо капитана выражало одно уныние. Беднягу даже пот прошиб; он вытирал рукой мокрый лоб и не мог вымолвить ни слова.

— Что с тобой, Сантьяго? — тревожно допытывалась тетушка Исабель.

В ответ он только вздохнул, смахнув слезу.

— Ради бога, говори! Что случилось?

— То, чего я боялся! — простонал он, чуть не плача. — Все пропало! Отец Дамасо велит расторгнуть помолвку, — иначе быть мне проклятым и в этой и в иной жизни! Все твердят то же самое, даже отец Сибила! Надо, мол, закрыть перед ним двери моего дома и… Но я ведь должен ему больше пятидесяти тысяч песо! Я сказал об этом святым отцам, а те и ухом не повели. Что хочешь потерять — пятьдесят тысяч песо или свою бессмертную душу? Ох, святой Антоний! Если бы я только знал!

Мария-Клара рыдала.

— Не плачь, дочь моя, — прибавил он, обращаясь к ней, — не пошла ты в свою мать, та никогда не плакала, разве только случайно… Отец Дамасо сказал мне, что из Испании приехал один его родственник… он его в женихи тебе прочит…

Мария-Клара заткнула уши.

— Ты что, спятил, Сантьяго? — прикрикнула на него тетушка Исабель. — Нашел время говорить про другого! Ты думаешь, твоя дочка меняет женихов, как рубашки?

— Я понимаю, Исабель, дон Крисостомо богат, а испанцы женятся только из любви к деньгам. Но чего ты от меня хочешь? Мне тоже пригрозили отлучением, сказали, что я подвергаю большой опасности не только душу, но и тело. Тело, слышишь? Тело!