Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам

• Название: Благую весть принёс я вам
• Автор: Вадим Волобуев
• Жанр: Ужасы и Мистика

---

Зато Искра не выдержала. Полная ярости, она шагнула к мужу. Прошипела:

- Что ты хочешь сделать с ними?

Головня задрал нос, прищурился, промолвил с нажимом:

- Не влезай.

Но Искра не послушалась. Всплеснула руками.

- Совсем с ума сошёл? Трёх смертей тебе мало! Хочешь всех нас перебить? Ты обезумел, Головня.

Вождь не стал отвечать. Он повернулся к Лучине, кивнул на жену. Охотник сразу всё понял: подступил к Искре, протянул руки, чтобы увести её, но замялся, смущённый. Глаза женщины метали громы и молнии. Она покосилась на мужа, затем снова посмотрела на Лучину. Процедила:

- Только посмей, червь.

Повернувшись к вождю, она сказала:

- Запомни - если хоть волос упадёт с их голов... хоть один волос... ты мне больше не муж. Так и знай.

- Не ты венчала, не тебе и разводить, - буркнул тот.

- Я тебя предупредила.

Головню затопило бешенство.

- Что, хахаля своего спасти хочешь? Думала, не узнаю о ваших шашнях?

- Что? - у неё вытянулось лицо.

Головня вскочил со шкуры, подбежал к стоявшему на коленях Теплышу.

- Повтори то, что болтал невольникам, паскуда.

Теплыш разлепил дрожащие губы.

- Ч-что п-повторить, в-вождь?

- Запамятовал? Напомнить? Не ты ли, скотина, уверял, будто к жене моей вхож? Не ты ли, мерзавец, уверял, будто ведёшь с ней крамольные беседы? Вспомнил теперь, сукин сын?

Теплыш заморгал - часто-часто.

- Н-не было такого, вождь. Землёй и небом клянусь - не было.

- Ишь ты, хвост поджал, как припекло. Да поздно. Теперь твою участь Наука решит: взвесит все проступки твои и благодеяния, и определит, куда направить: к Огню или Льду.

Искра бросилась к ним, дрожа от гнева.

- Кто тебе это наплёл? Какая зараза постаралась?

У Головни дёрнулась щека.

- Уйди.

- А вот не уйду.

Головня опять глянул на своего помощника.

- Лучина!

Тот уже был тут как тут.

- Уведи её в жилище. Она не в себе.

Но охотник опять не отважился прикоснуться к жене повелителя. Вместо этого принялся её увещевать.

- Ну, пойдём же, Искра. Не тащить же тебя. Пойдём же...

- Кончай этот лепет, - рявкнул Головня. - Бери её в охапку и неси.

Искра чуть не подпрыгнула от бешенства.

- Ты весь прогнил - от пяток до макушки. Уже и жены тебе не жаль, всех готов растоптать...

И, не дожидаясь, когда Лучина вступит в дело, она развернулась и зашагала к шкурницам. Притихшие родичи расступались перед ней, провожали почтительными взорами.

Головня хмуро смотрел ей вслед, с горечью чувствуя, что ниточка, связывавшая их, порвалась окончательно. Теперь-то уж возврата к прошлому нет. Острая боль накатила на него. Ужасно захотелось броситься за женой и помириться с ней. Но он унял порыв. Пусть себе идёт, неблагодарная, раз такая глупая.

- Братья и сёстры! - возгласил он с надрывом в голосе. - Те люди, что стоят сейчас на коленях, сговаривались погубить меня. Но великая Наука открыла мне их замыслы. И потому я, Головня, ваш вождь и проводник, решил отдать их на суд богини - пусть она решит, как поступить с их душами.

Схваченные задёргались в крепких Рычаговских захватах, Багряник завопил:

- Поклёп! Всё поклёп! Наговор это, вождь. Подлый наговор...

Ему вторил Теплыш:

- Невиновен! Невиновен! Пред Наукой и тобою - невиновен!

Головня поморщился, посмотрел на Рычаговых и выразительно чиркнул ребром ладони по горлу.

Рабы рьяно приступили к делу. Положив Стрелка и Теплыша носами в снег, начали резать глотку стоявшему на коленях Багрянику: скинули с него колпак, ухватили сзади за волосы, задрали подбородок. Багряник рычал и сыпал ругательствами. Один из рабов заткнул ему рот рукавицей, другой начал быстро пилить шею ножом, взятым у Лучины. Дело шло туго: не имея опыта в убийстве, они вскрывали шею, будто резали тушу - торопливо и небрежно. Из раны вовсю хлестала кровь, брызгавшая на палачей, но Багряник был ещё жив и хрипел, бессильно разевая рот. Потом рухнул лицом в снег и, дёрнувшись несколько раз, замер. Палачи, отдуваясь и смахивая со лбов капли пота, подступили к Теплышу. Охотник извивался и вопил, отчаянно пытаясь вырваться из рук державших его.

- Спасите, спасите! - орал он родичам. - Не хочу умирать... не хочу! Не надо!

Среди собравшихся началась какая-то суматоха и толкотня: Артамоновы, не осмеливаясь бороться с вождём, принялись мутузить исполнителей его воли - Рычаговых. Лучина бросился разнимать дерущихся, а Головня недовольно прикрикнул на палачей:

- Ну же, кончайте этого крикуна.

Вопли Теплыша сменились хрипом и глотающими звуками. Залитый кровью, охотник тоже обмяк и упал на бок, побелев лицом. Стрелок взвизгнул:

- Долой Головню!

Ему нечего было терять.

Головня втянул носом морозный воздух, рявкнул что есть силы:

- Кому ещё глотку вскрыть? Выходи по одному.

- Будь ты проклят! - завопила в ответ вдова Багряника - маленькая щекастая бабёнка. - Будь ты проклят со своей Наукой и шайкой прихлебателей. Будьте вы все прокляты, подлые убийцы. Чтоб у вас сгнило нутро, шелудивые псы! Чтоб у вас перемёрли все дети, а вы, больные и дряхлые, влачились по земле, нигде не находя приюта. Сдохните, сдохните, вонючие твари!

Она вопила, потрясая кулаками, и голос её прыгал меж окаменелых от мороза стволов берёз и лиственниц, стелился над утонувшей под настом рекой, пронзал спутанные ветви тальника, ударялся в засыпанные снегом прибрежные валуны. И ликующим эхом отозвался на её вопли крик Стрелка:

- Бейте их, братья! Бейте без пощады!

Кто-то опрокинул на спину Жара-Костореза, начал лупить его ногами, не обращая внимания на истошно оравшую Рдяницу. Заметавшегося Лучину окружили, задышали недобро в лицо. Несколько мужиков кинулось отбивать Стрелка. Рычаговых оттеснили, отрезали от вождя.

Стоявший над Стрелком невольник торопливо вонзил ему нож в глотку, пугливо бегая глазами. Его трясло. Кровь капала с лезвия на носки ходунов. Он не замечал этого, растерянно глазея на тех, кто бежал к нему. Стрелок начал заваливаться набок, кашляя кровью.

Головня, увидев всё это, сорвался с места, на ходу извлекая нож из кожаного чехла на поясе. Несколько Артамоновских мужиков попытались загородить ему путь, но отпрянули, прожжённые бешеным взглядом. Вождь подбежал к орущей вдове Багряника, заорал:

- Молчи, сука!

И ударом кулака поверг женщину на снег. А затем, не помня себя, всадил ей лезвие в грудь.

- Кто ещё хочет крови напиться? - рыкнул он на опешивших родичей.

На стоянке повисла тишина. Насупленный, Головня направился обратно к расстеленной на снегу оленьей шкуре, краем глаза высматривая Сполоха. Тот куда-то исчез - видно, утешал в жилище свою бабу, предатель несчастный. Р-размазня, рохля, собачья моча... Надо будет потолковать с ним как-нибудь.

Головня вытер нож снегом.

- Не надейтесь изменить предречённое, - прогудел он. - Воля Науки будет исполнена, даже если придётся перебить всех вас.

На вторые сутки после случившегося захромал один из быков. Сбил копыто об острый булыжник. Пришлось зарезать его, а в сани впрячь тонкожирую, едва отъевшуюся на воле, кобылу. "Ничего, - утешал себя Головня. - Голодная лошадь и сытый ездок - хорошая пара". Но всё же распорядился давать кобылам немного сена из взятых запасов - места пошли суровые, лошадей приходилось отводить на выпас к зарослям лозняка, тянувшимся по обоим берегам, и подолгу ждать, пока откормятся скудной пищей. Мужики долбили в омутах проруби, ловили сачками костистую вялую рыбу, бабы жарили её, насадив на ветки, а солоноватую чешую отдавали скотине и собакам. В пищу шла даже рыбья требуха, которой в обычные дни брезговали. Охота была плохая: лес будто вымер, изредка только находили в силках, выставляемых каждый вечер вокруг стоянки, мелких птах да бурундуков; мечтали убить сохатого - его не было. Зато в просветах меж деревьев всё чаще мелькали мохнатые тени - это волки, почуяв скорую поживу, сопровождали обоз, клацая голодными челюстями. По ночам они подбирались совсем близко, пытались утащить быка или лошадь. Мужикам приходилось, как в детстве, сторожить скотину, колотя палками по котелкам. Гулкий звон от ударов перемежался тоскливым воем хищников, жаловавшихся небу на холод и бескормицу. Собаки трусливо просились в жилища, скреблись о пологи - их не пускали: самим было тесно. Люто голодавшие, псы рыскали вокруг становища в поисках пищи и сами попадали на зуб хищникам. В какой-то день общинники вдруг заметили, что собак больше нет. "Скоро за нас возьмутся", - мрачно пророчили друг другу Артамоновы, с ненавистью глядя на вождя.

Головня теперь не ложился спать без охраны. Боялся покушения. В охранники всегда брал Рычаговских мужиков. Но даже в жилище, оставаясь наедине с женой, не находил покоя. Искра рычала на него, как разродившаяся сука на пришлого кобеля, выговаривала за каждую мелочь, и Головня едва сдерживался, чтобы не огрызаться в ответ. Беременность жены служила ей защитой. Как ни досадовал он на неё, но ругаться с матерью наследника не хотел. Она называла его убийцей и отступником, а он молчал. Она швырялась посудой в неуклюжих охранников, сбивавших горшки косолапыми ногами, он сносил и это. И лишь когда она принялась драть за волосья Зарянику, Головня взял её за запястья и тихо произнёс: "Уймись". Жена вырвалась, начала орать на чём свет стоит. А Головня смотрел на неё, расхристанную, погрузневшую, с набрякшими от недосыпа синяками под глазами, и думал: не бывает друзей, бывают люди, которые нам необходимы. Сколько сил он потратил, чтобы добиться этой девки - а теперь нужна ли она ему? Нет больше страсти, нет мечты, изрублена ножами палачей, заплутала в кронах местных сосен, нет больше тихой готовности разделять все беды и радости ближнего, а без этого какая семья? Название одно, а не семья. И он вспоминал отца, оравшего на мать, вспоминал свой тогдашний стыд за родителей, и вдруг начинал по иному думать о них. И отец больше не представлялся ему таким уж злым, а мать - средоточием заботливости и доброты. Теперь он прозревал то, чего не мог заметить тогда - мучительную невозможность двух людей преступить обычай ради душевного покоя. "Поскорей бы всё закончилось", - думал он, в очередной раз слушая ворчание жены. Думал - и сам ужасался своим мыслям. Почему закончилось? Как? Ведь он не собирался бросать жену. Но уже подспудно искал предлог для расставания, и заранее печалился разлуке, потому что чувствовал, что перечёркивает таким образом прежнюю жизнь.