Вальтер Беньямин - Улица с односторонним движением

• Название: Улица с односторонним движением
• Автор: Вальтер Беньямин
• Жанр: Философия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91103-123-7

Вальтер Беньямин начал писать «Улицу с односторонним движением» в 1924 году как «книжечку для друзей» (plaquette). Она вышла в свет в 1928-м в издательстве «Rowohlt» параллельно с важнейшим из законченных трудов Беньямина – «Происхождением немецкой барочной драмы», и посвящена Асе Лацис (1891–1979) – латвийскому режиссеру и актрисе, с которой Беньямин познакомился на Капри в 1924 году. Назначение беньяминовских образов – заставить заговорить вещи, разъяснить сны, увидеть/показать то, в чем автору/читателю прежде было отказано. «Улица с односторонним движением» – это книга обманутых надежд и тревожных ожиданий. И еще: в этой книге среди детских игрушек, воспоминаний о навсегда ушедшей жизни, старых интерьеров и новых свидетельств тихой мещанской радости можно, присмотревшись, различить давно уже поселившуюся там мощь революции. Ее ритм – это не тяжелая солдатская поступь, а легкая походка возлюбленной, а значит, она уже давно одержала победу в наших сердцах.

---

Я приехал в Ригу, чтобы навестить подругу[22]. Ее дом, город, язык были мне незнакомы. Меня никто не ждал, я ни с кем не был знаком. Два часа бродил в одиночестве по улицам. Такими я их больше никогда не видел. Изо всех дверей вырывалось пламя, каждый камень высекал искры, и каждый трамвай казался пожарной машиной. Ведь она могла выйти за дверь, появиться из-за угла или сидеть в трамвае. Но из нас двоих первым увидеть другого должен был я, любой ценой. Ведь если бы она заложила фитиль, бросив на меня взгляд, – я бы взлетел на воздух, словно склад с боеприпасами.

Первая помощь

Чрезвычайно запутанный квартал, сеть улиц, которую я годами избегал, вдруг разом предстал передо мной в совершенно ясном свете, когда однажды туда переехал любимый человек. Это было так, будто в его окне поставили прожектор, рассекающий окрестность пучками света.

Внутреннее убранство

Трактат – это арабская форма. Его внешность не выделяется и не бросается в глаза, как фасад арабских построек, устроение которых становится заметно лишь во дворе. Так и упорядоченное строение трактата, неразличимое извне, открывается лишь изнутри. Если он состоит из глав, то они обозначены не словами, а цифрами. Поверхность размышлений в нем не оживляется иллюстрациями, она, скорее, покрыта сплетениями орнамента, который обвивает ее целиком, не прерываясь. В орнаментальной плотности такого изложения различие между тематическими рассуждениями и экскурсами стирается.

Бумага и канцелярские товары

КАРТА ФАРУС.[23] – Я знаю одну задумчивую особу. Там, где я привычно обнаруживаю имена своих поставщиков, место хранения документов, адреса моих друзей и знакомых, час свидания, у нее поселяются политические термины, партийные девизы, исповедальные формулы и приказы. Она живет в городе лозунгов и обитает в квартале верных клятве и побратавшихся вокабул, где каждый переулочек исповедует свой цвет, а на каждое слово эхом отзывается боевой клич.

НАБОР ЖЕЛАНИЙ.[24] – «И тростник творит добро – с ним весь мир прелестней. – Ты, тростник, мое перо, – Подари нас песней!»[25] – этот текст идет вслед за «Блаженным томлением», словно жемчужина, выпавшая из открытой раковины.

КАРМАННЫЙ КАЛЕНДАРЬ. – Мало что так характерно для северянина, как то, что, полюбив, он должен прежде всего и любой ценой побыть наедине с собой, самому вначале осмыслить свое чувство, насладиться им, а уж потом идти к женщине и открыться ей.

ПРЕСС-ПАПЬЕ. – Площадь согласия: обелиск. То, что было там захоронено четыре тысячи лет назад, стоит теперь в центре величайшей из всех площадей. Если бы это ему предрекли – какой был бы триумф для фараона! В центре первого царства западной культуры будет стоять памятник его господства. Но как в действительности выглядит эта слава? Никто из десятков тысяч, проходящих мимо, не останавливается; никто из тех десятков тысяч, кто останавливается, не может прочесть надпись. Вот так всякая слава выполняет обещанное, и ни один оракул не сравнится с нею в лукавстве. Ибо бессмертный подобен этому обелиску – он управляет духовным движением, окруженный его шумом, и никому нет пользы от захороненной в нем надписи.

Галантерейные товары

Неподражаемый язык черепа: абсолютную невыразительность – черную пустоту глазниц – он объединяет с самым диким выражением – оскалившимися рядами зубов.

Тому, кто ощущает себя брошенным, чтение приносит страдания: страница, которую он хочет перевернуть, уже разрезана, так что даже ей он больше не нужен.

Дары должны поражать – чтобы тот, кому их преподносят, содрогнулся.

Когда один почтенный, блестяще образованный и элегантный друг переслал мне свою новую книгу, я с удивлением обнаружил, что, намереваясь ее раскрыть, поправил галстук.

Кто следит за манерами, но не приемлет лжи, тот похож на человека, который хоть и одевается модно, но при этом гол как сокол.

Если бы чернила из-под пера текли с той же легкостью, с какой вьется дым сигареты, я оказался бы в Аркадии своего писательского ремесла.

Быть счастливым – значит уметь без страха заглянуть в себя.

Крупным планом

ЧИТАЮЩИЙ РЕБЕНОК. – Берешь книжку в школьной библиотеке. В младших классах книги распределяют. Только изредка осмеливаешься высказать свои пожелания. Часто видишь, как книги, которых так ревностно жаждал, попадают в чужие руки. Наконец ты получал свое. На неделю ты целиком подпадал под власть текста, стихия его охватывала тебя мягко, вкрадчиво, неотвратимо, окружала вплотную, как снежная пелена. Ты вступал туда с безграничным доверием. Тишина книги, манившей все дальше и дальше! Содержание было вовсе не так важно. Ибо ты читал ее еще в те времена, когда сам выдумывал для себя истории на ночь. Ребенок пытается найти их след, наполовину занесенный снегом. Читая, он зажимает уши; стол, на котором лежит его книга, слишком высок, рука постоянно придерживает страницу. Ему пока трудно разглядеть приключения героя за мельтешением букв, как трудно распознать человеческую фигуру и послание за завесой метели. Он дышит воздухом событий, и дыхание героев овевает его. Он гораздо ближе к персонажам, чем взрослый. Он неимоверно захвачен происходящим и сказанным, и когда встает из-за стола, целиком покрыт прочитанным, как снегом.

ОПОЗДАВШИЙ РЕБЕНОК. – Кажется, что даже часы на школьном дворе сломались по его вине. Они показывают: «Опоздал». В коридор, по которому он крадется, из дверей классных комнат, доносится бормотание – ведутся тайные переговоры. Учитель и ученик за этими дверями – заодно. Или же все тихо, как будто кого-то ждут. Он неслышно дотрагивается до ручки двери. Место, где он стоит, залито солнечным светом. Тут он, осквернив ясный день, открывает дверь. Он слышит голос учителя, грохочущий, как мельничное колесо. Он вот-вот угодит в жернова. Голос грохочет дальше в том же ритме, но работники теперь сваливают все на новичка; в его сторону летят десять, двадцать тяжелых мешков, ему приходится тащить их до парты. Каждая нитка его пальтишка покрыта белой пылью. Каждый его шаг гулко раздается, словно шаги проклятой души в полночь, и никто его не видит. Сев за парту, он тихо трудится вместе со всеми, пока не прозвенит звонок. Но нет ему в том благодати.

РЕБЕНОК, ВОРУЮЩИЙ СЛАДОСТИ. – Его рука пробирается в щель едва приоткрытого буфета, как влюбленный в ночи. Освоившись в темноте, она нащупывает сахар или миндаль, изюм или варенье. И как любовник обнимает девушку перед поцелуем, так и у руки свидание с ними происходит прежде, чем рот отведает их сладости. И мед, и горстки изюма, даже рис сами ластятся к руке и отдаются ей! Сколько страсти в этой встрече двоих, ускользнувших наконец от ложки. Благодарно и необузданно, как та, кого похитили из родительского дома, клубничное варенье без булочки отдается лакомке, словно под открытым небом, и даже масло отвечает нежностью на дерзость поклонника, вторгшегося в девичью спальню. Рука, этот юный Дон Жуан, вскоре уже проникла во все каморки и чуланы, за нею все осыпается и рушится – девственность, восстанавливающаяся безропотно.

РЕБЕНОК, КАТАЮЩИЙСЯ НА КАРУСЕЛИ. – Платформа с послушными зверями вращается невысоко над землей. На этой высоте приятнее всего мечтать о полете. Начинается музыка, и ребенка резким движением уносит прочь от матери. Сначала ему страшно покидать мать. Но потом он замечает, насколько уверен в себе. Он восседает на троне, как непоколебимый владыка своего собственного мира. Вокруг стоят в почетном карауле деревья и туземцы. Тут на востоке вновь появляется мать. Затем из джунглей выступает верхушка дерева, какой видел ее ребенок тысячи лет назад, какой видит впервые сейчас, на карусели. Его зверь предан ему – как безмолвный Арион, ребенок уплывает на своей безмолвной рыбе, деревянный бык-Зевс похищает его, словно беспорочную Европу. Вечное возвращение всех вещей давно стало истиной, известной даже детям, а жизнь – старым, как мир, опьянением властью, где инсигнии владыки – громыхающий оркестрион в центре карусели. Музыка замедляется, пространство начинает заикаться, и деревья приходят в себя. Карусель становится ненадежной опорой. И появляется мать, как глубоко забитая свая, на которую ребенок, пристающий к берегу, набрасывает швартовый своего взгляда.

НЕРЯШЛИВЫЙ РЕБЕНОК. – С каждого найденного камня, с каждого сорванного цветка, с каждой пойманной бабочки начинается у него коллекция, и вообще все, чем он владеет, составляет для него одну-единственную коллекцию. Эта страсть у него являет свое истинное лицо, строгий индейский взгляд, чье пламя горит в глазах и у антикваров, исследователей, библиофилов, но уже замутнено и напоминает манию. Едва только ребенок появляется на свет, он становится охотником. Он охотится на духов, чьи следы чует в вещах; между духами и вещами проходят его годы, и за это время в его поле зрения не появляется ни одного человека. Он как во сне – не знает постоянства; он думает, что все само случается с ним, попадается ему на глаза, с ним сталкивается. Годы его кочевий – часы в лесу грез. Оттуда он притаскивает добычу домой, чтобы ее очистить, привязать, расколдовать. Его ящики должны стать арсеналом и зверинцем, музеем криминалистики и криптой. «Убраться» – значило бы уничтожить строение, забитое колючими каштанами – палицами, фольгой от конфет – залежами серебра, строительными кубиками – гробами, кактусами – тотемными столбами и медными монетками – щитами. Ребенок уже давно помогает матери складывать белье в шкаф, отцу – в библиотеке, тогда как в своих собственных владениях он до сих пор непостоянный, неполноправный гость.