Джонатан Литэм - Сады диссидентов

• Название: Сады диссидентов
• Автор: Джонатан Литэм
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-085499-8

Джонатан Литэм – американский писатель, автор девяти романов, коротких рассказов и эссе, которые публиковались в журналах The New Yorker, Harper’s, Rolling Stone, Esquire, The New York Times и других; лауреат стипендии фонда Макартуров (MacArthur Fellowship, 2005), которую называют “наградой для гениев”; финалист конкурса National Book critics Circle Award – Всемирная премия фэнтези (World Fantasy Award, 1996). Книги Литэма переведены более чем на тридцать языков. “Сады диссидентов”, последняя из его книг, – монументальная семейная сага. История трех поколений “антиамериканских американцев” Ангруш – Циммер – Гоган собирается, как мозаика, из отрывочных воспоминаний множества персонажей – среди них и американские коммунисты 1930–1950-х, и хиппи 60–70-х, и активисты “Оккупай” 2010-х. В этом романе, где эпизоды старательно перемешаны и перепутаны местами, читателю предлагается самостоятельно восстанавливать хронологию и логическую взаимосвязь событий.

---

Скоро наверх поднялся и Ленин Ангруш.

– Стакан чаю! – потребовал он, прежде чем поздороваться с Мирьям, и с притворным гневом хлопнул ладонью о буфетную стойку – в ответ бармен лишь приподнял брови. А потом лицо кузена Ленни, напоминавшее бородатый кулак, как бы разжалось: он улыбнулся, обнаружив легкое семейное сходство с Розой – щель между передними зубами. А коренные зубы являли собой зону бедствия – черноту пополам с золотом. “Здорово!” Он схватил в охапку Мирьям, вместе с ее клетчатым пальто и сумочкой, будто колбасу. Потом выпустил – и подверг дотошному осмотру. В его взгляде читались одновременно презрение, обожание и чувство вины. Черные волосы у него на голове всюду были на удивление одинаковой длины – и брови-щетки, и борода, наползавшая на губы, и волосы на макушке были в точности такие же, как и поросль, лезшая наружу из ушей, точно по его голове проехалась газонокосилка. Выгибом спины он напоминал раввина, а вот глаза выдавали еретика. То, что под его дурно пахнущим черным пальто виднелись кое-какие отличительные признаки хиппи – заношенная вудстокская футболка с птицей, сидящей на гитаре, истрепанный шерстяной тканый шарф радужной расцветки вместо ремня на сальных брюках от костюмной пары, – нисколько не меняло общего впечатления от его облика: казалось, этот человек целиком принадлежит прогорклому, выродившемуся прошлому, а в настоящее его впихнули силком, с превеликими мучениями.

Наряд самой Мирьям – когда она наконец освободилась от пальто – показался Цицерону скорее каким-то маскарадным костюмом, чем просто одеждой: желтая футболка с шелкографическим портретом Граучо Маркса, надетая прямо на голое тело, без лифчика, белый джинсовый пиджак, серьги в виде пацификов и малюсенькие темно-красные солнечные очки а-ля Джон Леннон. Иногда Цицерон недоумевал: неужели хиппи сами себя воспринимают всерьез?

Как бы то ни было, кузен Ленни глазел на ее соски, будто на карманные часы гипнотизера: если он и дальше будет так отвлекаться, то Цицерон явно получит преимущество в предстоящем шахматном матче. Да какой же он ей кузен? Скорее, сексуально озабоченный злосчастный дядюшка – вот о чем думал теперь Цицерон, стоя перед ним, сунув кулаки в карманы своей спортивной куртки с надписью “Том Сивер № 41 Метс” и разглядывая его в упор. Роза говорила о нем как о ровеснике Мирьям, а выглядел он как минимум лет на двадцать старше. Ленни пока даже не взглянул на Цицерона – во всяком случае, так показалось Цицерону. Когда же он взглянул, то у Цицерона появилось ощущение, что его поймали за руку: потеряв бдительность, он изучал его дотошно и неспешно, будто Ленин Ангруш – кинолента, проецируемая на экран, а не живой человек, который тоже способен посмотреть тебе в глаза.

– А почему мне никто не сказал, что этот черный Фишер – еще и человек-гора?

К тринадцати годам Цицерон уже привык к манере Розы представлять его людям, которые затем принимаются беззастенчиво издавать восклицания в его адрес. Восклицания бывали самые разнообразные. Так что он оказался готов и к “человеку-горе”, и к “черному”, и к “Фишеру” – и выбрал только то, что его интересовало.

– Вы правда играли с Фишером?

– Один матч. Вничью. – Беспокойные глаза Ленни обратились к Мирьям: – Это ты ему сказала?

– Да мог бы уж сам догадаться, что про Фишера ему говорила Роза, – ответила Мирьям. – Ты лучше сам все ему расскажи.

– Это был сеанс одновременной игры – Фишер играл сразу против двадцати. Мы сидели под натянутым тентом, а он прохаживался между нами, поглядывал на доски и небрежно делал ходы. Будто муравьев со столиков с бутербродами смахивал – вот как отлетали съеденные фигуры. Он разносил нас в пух и прах. Думаю, на моей доске он просто забыл пешку – может, соринка ему в глаз попала, кто знает, день был ветреный. Позиция у меня была прочная, и я был последний, кто еще держался. Но, надо сказать, я изрядно наложил в штаны, когда Фишер целиком сосредоточился на мне. Я предложил ничью, и он ее принял. Может, у него в контракте говорилось, что он не должен унижать всех до одного, что надо оставить в живых хоть одну опознаваемую фигуру – чтобы черни было кому хлопать, не знаю. А может, ему просто хотелось поскорее отделаться от меня, может, он проголодался. В любом случае я тогда, в своих обосранных трусах, закончил вничью матч с Бобби Фишером. В Кони-Айленде, в мае тысяча девятьсот шестьдесят четвертого.

Ленни внимали все присутствующие в зале – не то с уважением, не то с усталым раздражением, трудно сказать. Возле окна, выходившего на Макдугал-стрит, освободились столики. Кто-то принес Ленни стакан чаю.

– Играй белыми, – приказал он, уже берясь за черные фигуры.

– Он не нуждается в снисхождении, – возразила Мирьям.

– А я и не делаю снисхождения, ты не думай. Я хочу посмотреть, как он будет нападать. Если у него нет нападения – значит, дело швах. Судя по его куртке, он – лидер и любит победителей. Ну, вот пускай и покажет мне, что умеет побеждать.

– Чтобы понять моего кузена Ленни, – сказала Мирьям, – для начала нужно осознать вот какой факт: он – единственный житель Куинса, который лишил себя удовольствия болеть за “Чудо-Метс”.

– Ха! Да эти “Метс” – просто опиум для народа. Пускай она расскажет тебе, малыш, что твоя любимая команда – это могила всего социалистического бейсбола в Америке.

– Ленни знал Билла Ши, – туманно пояснила Мирьям. – Ну, того самого Ши, в честь которого называется стадион. Он и сколотил “Метс”. А у Ленни имелись совсем другие планы.

– Не произноси больше имя этой бешеной собаки. Можешь рассказать ему потом – только чтоб я не слышал. Он зарезал “Пролетариев Саннисайда”. Твоя команда, малыш, – это плод преступления. Только без обид, ладно?

– Играй-ка лучше в шахматы, – сказала Мирьям. – Или, может, ты его боишься?

– У него же белые, Мим. Я жду дебюта вундеркинда.

Мирьям утащила от чужого столика стул из гнутой фанеры и уселась рядом с Цицероном, словно сама собиралась играть на его стороне. Цицерон выдвинул королевскую пешку. Ему нужно было отлить, но он ничего не сказал. Ленни, хрюкнув, оторвал указательный палец от уха и быстро вытолкнул собственную пешку, так что расстановка фигур вышла зеркальная. А потом в бой вырвались кони. Отрешившись от неприятного, тошнотворного окружения, Цицерон пытался сосредоточиться на возможных действиях фигур, а между тем большое окно второго этажа запотевало от табачного дыма, от чужих отрыжек и кишечных газов. Мирьям, не глядя на доску, помахала рукой кому-то на улице – наверное, это был ее знакомый, какой-то музыкант, тащивший огромный футляр не то с контрабасом, не то с грузом гашиша на целый миллион долларов. Мир за окном имел массу оттенков, а может, еще и звуков – причем это были не только громогласные крики спорщиков, которых еще не оповестили об их собственной смерти, приключившейся чуть раньше – наверное, еще в конце 1950-х. А вот внутри шахматного магазина, если не считать невероятно радужного кушака кузена Ленни, все оставалось черно-белым. Там, снаружи, 1970-й год был не просто возможностью – до его наступления оставались считанные недели. А здесь, внутри, даже слухи о “Спутнике”, пожалуй, сочли бы небылицами. За этим стеклом, как в бутылке, было закупорено некое сгущенное вещество, вроде помады для волос. И кони Цицерона беспомощно вязли в этом веществе. Собственно, одного из них кузен Ленни только что заманил в западню и убрал с доски, застав Цицерона врасплох.

– Ты проиграешь эту игру. Тебе нравятся монеты, малыш?

– Никогда о них не думал.

– А зря, они того стоят. Нумизматика – это целый мир, захватывающий и драгоценный. Потому что, скажу тебе откровенно, вот это никуда тебя не приведет.

– Занимайся игрой, Ленни, – вмешалась Мирьям.

– Да я умею играть и разговаривать одновременно – особенно с твоим протеже. У него начисто отсутствует наступательная тактика.

– Откуда тебе знать – после шести-то ходов?

– Да ты даже на доску не смотришь. Ходов сделано уже шестнадцать. То, что нужно, я уже увидел. Ты, как и положено гражданским, желаешь увидеть, как прольется кровь. Если тебе так нужно, чтобы я поставил ему мат, – пожалуйста, специально для тебя могу это сделать, но мальчишка-то и сам уже видит, что пора сдаваться.

Цицерон поглядел на Мирьям, потом снова на доску. Если бы он не видел старообразного лица Ленни, а только слышал его перебранку с Мирьям, то еще мог бы поверить, что они двоюродные брат и сестра. Ленни, как и Мирьям, не смотрел на доску. Цицерон изучал положение фигур в одиночестве – если не считать пристального, веселого и в то же время скептического взгляда Граучо Маркса, глазевшего с футболки Мирьям. Цицерон думал, что у него еще остается шанс. Он заметил одно уязвимое место и отправил на разведку своего уцелевшего коня. Но, стоило ему выпустить коня, как он мгновенно понял – и это понимание разлилось по нему, будто краска стыда, – что Ленни только и ждал от него этого последнего рокового шага. Как только фигура коснулась доски, налетела рука Ленни, схватила слоновую пешку и выдвинула ее на клетку вперед, угрожая фигурам Цицерона одновременно тремя бедствиями. Оба это прекрасно понимали. Вопрос был лишь в том, кто откроет глаза Мирьям.