Екатерина Леткова - Оборванная переписка

• Название: Оборванная переписка
• Автор: Екатерина Леткова
• Жанр: Классическая проза

(в замужестве — Султанова) — русская писательница, переводчица, общественная деятельница конца XIX — начала XX века. Свояченица известного художника К. Е. Маковского, родная тетка Сергея Маковского.

---

Ек. Лѣткова ОБОРВАННАЯ ПЕРЕПИСКА

I 20 ноября 19. года

Видите, дорогой мой другъ, я послушался васъ: вы сказали «уѣзжайте!», и въ тотъ-же вечеръ я сидѣлъ въ купэ Николаевской дороги и спрашивалъ себя: куда я ѣду? Я торопился, все бросилъ, ни съ кѣмъ не простился, кинулъ кое-какъ мои книги и работу въ сундукъ и едва-едва попалъ на курьерскій поѣздъ. Я торопился до лихорадки, точно меня гдѣ то ждало что то очень спѣшное и важное. И только здѣсь я понялъ, что важное, самое важное было тамъ, въ Петербургѣ, и мнѣ надо было бѣжать отъ него… Въ сущности мнѣ давно слѣдовало уѣхать, но не было силы этого сдѣлать, пока вы такъ властно не сказали мнѣ: уѣзжайте. Я и на этотъ разъ послушался васъ. Вѣдь вы нерѣдко говорили мнѣ въ эти два года, что я долженъ не бывать у васъ, не видѣть васъ и успокоиться. Но вы говорили это такъ ласково, такъ добро улыбались при этомъ, что я оставался.

На этотъ разъ я не видалъ ни ласковыхъ глазъ, ни доброй улыбки и уѣхалъ, или, вѣрнѣе, бѣжалъ отъ нихъ. Останься и хоть на одинъ день — мнѣ-бы не уѣхать!

И вотъ теперь, сидя здѣсь, въ деревнѣ, одинъ, подъ унылымъ свѣтомъ лампы съ зеленымъ картоннымъ абажуромъ я чувствую — нѣтъ, мало сказать «чувствую» — ощущаю всѣмъ моимъ существомъ безграничную тоску, именно безграничную: я не вижу ей ни конца, ни предѣла. Я лишилъ себя даже возможности видѣться съ вами. А вѣдь послѣдній годъ я видѣлъ васъ каждый день и это стало для меня настоящей потребностью. Вы дали мнѣ право приходить къ вамъ каждый день и я съ благодарной радостью принялъ его. Я видалъ васъ и веселую и грустную, и нарядную и домашнюю, видалъ во всѣхъ видахъ и все больше и больше привязывался къ вамъ. Вы часто говорили, что цѣните нашу дружбу, — вы особенно подчеркивали это слово — и я шелъ къ вамъ со всѣмъ, что было у меня на сердцѣ и въ головѣ, и, можетъ быть, иногда надоѣдалъ вамъ. Когда видѣлъ, что надоѣдаю — рѣшалъ уѣхать. И, наконецъ, уѣхалъ! Но, чувствую, что стоитъ вамъ написать мнѣ одно слово и я пріѣду. Неужели вы не напишете мнѣ этого слова?

С. Р.

II Турьи Горы, 22 ноября

Вы еще не успѣли получить мое письмо, дорогая Варвара Львовна, а когда получите — скажете: сумасшедшій! Сколько разъ и съ какими разными оттѣнками я слышалъ отъ васъ это слово! Да, я сумасшедшій! Я написалъ вамъ, просилъ отьѣчать, а не сообразилъ, что вы не знаете, гдѣ я. Дома я сказалъ, что ѣду въ Москву, но сказалъ это только потому, что ѣхалъ на московскій вокзалъ.

Я въ Турьихъ Горахъ. Вы не разъ слыхали о нихъ отъ меня. Это наше родовое гнѣздо; здѣсь я росъ, сюда ѣздилъ гимназистомъ и студентомъ, здѣсь похоронилъ всѣхъ моихъ близкихъ и, наконецъ, здѣсь-же провелъ мой медовый мѣсяцъ…

Въ послѣдній разъ я пріѣхалъ сюда съ тѣломъ покойной сестры Лели. Съ тѣхъ поръ я не заглядывалъ сюда. И сколько, сколько воспоминаній, мыслей и мучительныхъ думъ сразу хлынуло на меня. А сверху всѣхъ ихъ — вы, одна вы. О чемъ бы я ни вспоминалъ, по комъ бы ни грустилъ, рядомъ незамѣтно выростаете вы, и грусть становится еще острѣе и больнѣе. Вчера открыли большой домъ (я помѣстился во флигелѣ:- теплѣе), чтобы взять оттуда мебели для меня. Я какъ то сразу наткнулся на портретъ бабушки, висящій въ одной изъ ея комнатъ; сталъ смотрѣть на него и такъ и ушелъ изъ дому, не взглянувъ ни на что, кромѣ этого портрета. Онъ написанъ въ 1836-мъ году, какъ говоритъ подпись. И я смотрѣлъ на него и думалъ… Но думалъ не о той доброй старухѣ, у которой я выросъ на рукахъ, а o васъ… Покрой-ли платья, или блѣдный цвѣтъ лица, или прическа — но что-то мнѣ такъ напомнило васъ, что я не могъ оторваться отъ портрета, особенно отъ черныхъ волосъ, раздѣленныхъ посрединѣ тонкимъ проборомъ… Волнистыя пряди надаютъ на уши совсѣмъ какъ у васъ. И взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ тоже похожъ на вашъ взглядъ, хотя бабушка была, кажется, грѣшница, а вы — святая.

Напишите мнѣ, ради Создателя, поскорѣе. Что съ вами? Что вы дѣлаете? О чемъ и о комъ думаете?

Прилагаю вамъ мой адресъ и жду письма, какъ голодный хлѣба.

С. Р.

III Петербургъ, 25 ноября

Сумасшедшій, но все-таки милый Сергѣй Ильичъ!

Вы такъ поразили меня вашимъ отъѣздомъ, что я чуть не расплакалась, когда получила ваше первое письмо. Хорошо, что вы забыли приложить адресъ, а то я, навѣрное, наглупила-бы. Второе письмо попало уже въ затишье, неизбѣжное послѣ волненія, и я спокойно говорю вамъ: вы хорошо сдѣлали, что уѣхали. Вамъ ли — серьезному человѣку — жить такъ, какъ жили вы послѣдній годъ? Вамъ ли тратить время на безсмысленные обѣды, на встрѣчи съ неподходящими для васъ людьми, на выслушиваніе разныхъ глупостей и пошлостей? Вы мнѣ всегда говорили, или показывали, что дѣлаете это изъ-за меня. И я чувствовала какую-то отвѣтственность. Какъ часто я вамъ говорила объ этомъ, какъ просила васъ не ѣздить на разные глупые вечера, чтобы только проводить меня оттуда. Но вы ѣздили, и я иногда заставляла васъ сидѣть до двухъ, до трехъ часовъ ночи… Теперь все это кончено и я рада за васъ. Вы должны жить своей, полной жизнью, а не ждать чего то, что никогда не можетъ придти къ вамъ. Простите, что я говорю такъ, но мнѣ искренно хочется, чтобы вы успокоились и сбросили съ себя этотъ самогипнозъ. Иначе я не могу назвать ваше чувство ко мнѣ. Вы, вѣдь, любите не меня, а какую то не существующую женщину съ небывалыми достоинствами; когда вы говорили мнѣ о нихъ, я пыталась открыть вамъ глаза, но, должно быть, недостаточно искренно желала этого; я скорѣе берегла ваши иллюзіи, можетъ быть поддерживала ихъ. Теперь я вижу, что мнѣ было радостно казаться лучше, чѣмъ я есть, и что у меня не хватало смѣлости предстать передъ вами во всей моей правдѣ. Какъ я жалѣю теперь объ этомъ…

Во всякомъ случаѣ я рада, что вы уѣхали. Это первый шагъ къ успокоенію и, можетъ быть, самый трудный… Пишите мнѣ про себя все, что хотите; вы знаете, — никто не читаетъ моихъ писемъ.

О себѣ писать мнѣ нечего. Все идетъ по-прежнему: дома — мужъ, дѣти, посѣтители обоего пола и по самымъ разнообразнымъ поводамъ; внѣ дома — мой запой, какъ вы называете мoю школу. Я по-прежнему отдаю ей почти цѣлые дни…

О мужѣ я не могу писать вамъ; вы, съ вашей искренностъю, не выносите разговоровъ о немъ. Дѣти? Я постоянно помню, что говорить о своихъ дѣтяхъ интересно только для самой себя. Это можно сравнить съ домашней фотографіей: вы пріѣзжаете къ знакомымъ и вамъ начинаютъ показывать какіе-то бездарные снимки: это наша рѣчка, а это любимая скамейка, а это нашъ сосѣдъ по имѣнію… И такъ безъ конца… Надо смотрѣть и восхищаться! Такъ и съ дѣтьми. Но вы — другъ, и, казалось бы, должны были любить то, что я люблю… И къ Вовѣ вы — если не нѣжны, то хоть ласковы; вы какъ-то мнѣ объяснили это: «Онъ похожъ на васъ, не на него». Про моего же бѣднаго Витю вы никогда не хотѣли говорить. А онъ такой забавный, такой милый мальчикъ. Въ восемь лѣтъ онъ пишетъ почти безъ ошибокъ и вмѣстѣ съ этимъ настоящій ребенокъ, безъ умничанья и непріятной серьезности рано развивающагося мальчика. Вчера онъ гулялъ съ Вовой и Mademoiselle Lucie въ Лѣтнемъ саду и…

Простите: забыла, что не надо говорить о дѣтяхъ, забыла, что вы не любите слушать о Витѣ.

Сегодня ровно недѣля, что вы были у меня. Только недѣля! А мнѣ, кажется, я не видала васъ уже мѣсяцъ. Вы такъ разбаловали меня вашими милыми бесѣдами, чтеніемъ вдвоемъ, ласковыми взглядами, заботливой любовью. Можно ли обвинять меня, что я берегла все это и не хотѣла разбивать своими руками? Вѣдь я постоянно окружена людьми и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ одинока! Какъ бы я хотѣла вотъ сейчасъ, сію минуту увидать васъ, услышать вашъ тихій голосъ и неожиданно звонкій смѣхъ, поговорить съ вами обо всемъ — даже о себѣ! Но, пожалуйста, подольше не балуйте меня, подольше не пріѣзжайте въ Петербургъ. Вѣрьте: такъ будетъ лучше.

Вашъ бѣдный другъ В. Ч.

IV Турьи Горы, 28 ноября

Наконецъ-то! Наконецъ, знакомый крупный почеркъ, увѣренный, какъ у мужчины, и капризный, какъ у женщины! И ни слова призыва! А я то ждалъ и почти собрался въ Петербургъ…

Вы довольны, что я уѣхалъ. Я чувствовалъ это и до вашего письма. Вы устали отъ моей ненужной вамъ любви и вамъ теперь спокойнѣе, а главное, свободнѣе. И это мнѣ больно. Я точно стѣснялъ вашу свободу, накладывая на васъ какую-то отвѣтственность, какъ вы говорите; а при вашей любви къ свободѣ это, конечно, было вамъ тяжело. Теперь я совершенно ясно сознаю, какая страшная обуза — постоянно видѣть человѣка, желающаго отдать вамъ всю жизнь, когда вамъ не только его жизни, а даже его присутствія не надо. Вѣдь это настоящее мученіе! Вы сидите за ужиномъ, смѣетесь, разговариваете, а сами знаете, что онъ сидитъ тутъ же, за столомъ и тоскуетъ и ждетъ только минуты, когда поѣдетъ проводить васъ и скажетъ вамъ два-три искреннихъ слова… Я только теперь понялъ, какъ я долженъ былъ надоѣдать вамъ. И вы такая добрая и деликатная, не показывали мнѣ этого. Мы, мужчины, не могли бы скрыть раздраженіе. Мы — просто изъ эгоизма не можемъ такъ ломать себя, какъ женщины. Если мужчина ухаживаетъ — онъ, почти всегда, имѣетъ опредѣленную цѣль… А женщина можетъ быть одинаково любезна и мила и съ непріятнымъ ей человѣкомъ, и совершенно безцѣльно. Намъ не понять этого: у насъ какъ-то не укладывается въ головѣ, что можно тратить часы и даже дни на бесѣду съ немилыми и ненужными людьми, расточать улыбки и хорошія слова, когда это не доставляетъ удовольствія… Вѣдь это — выражаясь вульгарно — себѣ дороже! Только женщина можетъ проводить цѣлые часы съ немилымъ человѣкомъ, а главное, показывать, что это ей очень пріятно, когда въ сущности ничего пріятнаго нѣтъ, — а мы ловимся на это. Уже разъ я былъ наказанъ за мою наивность, и какъ жестоко наказанъ! Относительно васъ — дѣло другое. Я ни на что не надѣялся, ничего не ждалъ, но я точно считалъ себя въ правѣ пользоваться вашимъ вниманіемъ, брать у васъ время и занимать своей особой слишкомъ большое мѣсто въ вашей жизни. И только теперь, здѣсь, я понялъ, какъ долженъ былъ надоѣдать вамъ съ моей непрошенной любовью и неумѣньемъ скрывать ее и владѣть собой. Вы, такая сдержанная и уравновѣшенная, должны были не мало страдать отъ моей стремительности. Простите меня; я такъ прожилъ до сорока двухъ лѣтъ, такимъ, должно быть, и умру.