Алексей Смирнов - Несъедобные

• Название: Несъедобные
• Автор: Алексей Смирнов
• Жанр: Русская классическая проза

---

"А так называемая сетевая литература?"

"Читают человека, а не то, что он пишет, - ответил N. непререкаемым тоном. - Художественное произведение становится продолжением чата. Там, правда, изредка попадаются любопытные вещи. Я знаю один роман, по форме похожий на скорпиона: плотное, мерзкое тело и самоубийственный хвост-довесок, сужающийся, заворачивающийся в крючок и увенчанный жалом.".

"Каковы ваши творческие планы? Не думаете ли вы, упаси господь, отойти от дел?"

"Бестактный вопрос, - N. немного обиделся. - Но я, так и быть, подскажу тебе лучший способ отвадить писаку от его занятия - заставь его почитать что-нибудь недосягаемое: того же Набокова. Любой писатель мелкой, средней и крупной, но волосатой, руки, который мало-мальски в разуме, обязательно спросит себя: ну куда, куда я суюсь? И между тем, однако, - увлекся N., как раз Набокову приходится особенно несладко... впрочем, об этом после", и он внимательно посмотрел на меня, ожидая главного. То ли ему самому не терпелось, то ли он раскусил меня и догадался, что интервью - неудачная ширма.

Я невпопад подумал, что все литературные жанры сведены к психопатологии. Герои одни и те же, меняются только кондиции. С одними и теми же ублюдками в разных условиях делай, что хошь, а те все смотрят оловянными зенками и подчиняются.

Видно было, что N. больше не хочет отвечать на мои вопросы. Вместо этого он задал свой:

"Ты никогда не замечал, что некоторые творения проталкиваются помимо воли создателя, когда ему вовсе не хочется сочинять, и он занят чем-то другим - насвистывает, читает, спит?"

"Нет, - сказал я довольно резко. - Мне кажется, что в этом деле всегда лучше руководиться рассудком".

"И добродетелью, - ехидно докончил N.; впрочем, беззлобно. - А штука, между нами говоря, заключается в том, что это твое собственное я, твой дух, по закону сродства прилипает к тебе и диктует условия. Ты ведь явился разнюхать про мои опыты? Так чего же мы ждем? Приступим, дружище", последнее слово прозвучало с оскорбительной издевкой.

"Как тебе будет угодно", - сказал я холодно и напряженно.

N. вынул из буфета намоленное, как я вдруг подумал, блюдце, позвал жену и попросил принести свечи. Та вошла в комнату, всем видом показывая неодобрение затеи; к этому недовольству примешивался испуг. Она взяла какую-то книгу, прочла заглавие и дрожащими руками положила ее на место, вышла вон.

"Свечи, если задуматься, ни к чему, - весело признался N. - Они, если угодно, дань оккультной традиции, знак вежливости. Таинственная тьма и робкий свет во тьме; вкрадчивое самоуничтожение воска. Будь добр, передай-ка мне яблоко".

Я молча вручил ему огромный плод по имени Джонатан. Увидев мой выбор, N. всплеснул руками, потом засмеялся:

"Не то! Это слишком большое".

И снял с подноса крохотное безымянное яблочко.

"Ты будешь катать его, - угадал я. - Можно ли ожидать столоверчения?"

"Это занятие не для меня, - ответил N. - Это наживка для демонов, тогда как духи соблазняются яблоками. Они подлетают, увлекаются фруктовыми корпускулами, застывают - и вот уж полдела сделано. Остается поглубже вдохнуть и принять их в себя".

На это я вздохнул, но по другой причине.

"И кто же наш гость?"

N. потер руки, подмигнул мне и назвал свое подлинное имя.

"Ну да, - он энергично закивал, потешаясь над моим недоумением. - Разве ты не знаешь? Я вызываю себя. Псевдонимы, как ты догадываешься, в этом деле плохая подмога. Всегда можно вызвать себя одного, ибо только к себя я имею достаточное сродство. Тот, кто заявит обратное - либо шарлатан, либо дурак".

"Но зачем?"- я, стараясь выглядеть поумнее, чем представлялся со стороны, притворился непринужденным вопрошателем и даже лихо выкусил бок отвергнутому Джонатану.

"Очень полезно для сочинителя, - N. принялся зажигать свечи. Откровенно говоря, вызвать духа способен лишь настоящий писатель. Его собственный дух после смерти тела пребывает в подвешенном состоянии. Полководцы, президенты, серийные убийцы недоступны, они в аду. Не достучаться и до рая, - N. дунул на спичку. - А мы, литераторы, несъедобны, мы существуем в форме безумных, нигде не востребованных фантазий. Я говорил о Набокове: неуемность его фантазии сослужила ему, должно быть, дурную службу. Болтается теперь неприкаянной, призрачной бабочкой на перепутье, и всюду, куда ни торкнется - занято, заперто, входа нет. Горюет, мечтает быть реальным аналогом пошлейшего из своих монстров, каким-нибудь Альбинусом, который пускай и лижет сковороду, а то и вовсе переселился в навязанного воображением мотылька, зато наслаждается определенностью и уверен в завтрашнем дне. Впрочем, черт с ним. Ты готов? Перестань жевать свое яблоко. Это отвлекает. Сиди тихо и наблюдай, хотя я не думаю, что тебе удастся что-нибудь заметить".

Я тоже так считал - в лучшем случае, если сойти с ума и поверить сказанному, N. мог закричать ослом, как только медитация ввергнет его в состояние просветленного эпилептического экстаза. Не сам же он прилетит, белым призраком в ночной рубахе, да с чародейными гуслями.

"Как прикажешь тебя понимать - "несъедобны"?"

"Об этом писал Сведенборг, - сказал N. - Писатель может вызвать самого себя из загробного мира в форме фантазии, потому что писатели не горячи и не холодны, они несъедобны, их выблевывают и они живут по ту сторону в виде голого вымысла. Изблеванность из уст Создателя - наихудшая участь. Где именно они находятся - неизвестно. Куда блюет Создатель? Это основной вопрос философии. В экскременты писатели не годятся, но и в кровь не поступают".

Для придания веса своим словам, N. взял со стола стопку рукописей.

"Вот он я, - сказал он просто. - Причина и следствие".

"Это мастурбация", - негодующе возразил я.

Он взвесил в руке написанное и строго посмотрел на меня:

"Нет. Это самооплодотворение. Откуда, по-твоему, взялись сонные прозрения Кольриджа, Достоевского - Маяковского, наконец? Помнишь его канитель со строчкой про "единственную ногу"? Однако пора - помолчи, пожалуйста. Это не займет много времени".

Делать было нечего, и я повиновался.

Комната N. была бедна обстановкой, сидеть на табурете было жестко; из-под двери тянуло капустной помойкой, в кухне что-то гремело. N., в трусах до колен и вытянутой майке, расположился за столом; ему не хватало лишь карикатурного граненого стакана. Свечи потрескивали; яблочко, чуть порченое, покоилось в блюдце. Я думал, что N. прикроет глаза, но он их, напротив, вытаращил, глядя в одну точку, поверх свечей. Указательным пальцем правой руки он слегка поддел блюдце, и яблоко тронулось в путь; вмешательство же большого, супротивного пальца заставило его сменить траекторию. Я засек время - не знаю, зачем. Происходящее казалось мне надуманным мракобесием. Вдруг я заметил, как N. нахмурился. Он оставил блюдце в покое, и яблоко замерло. N. поднял руку и сделал движение кистью, как будто кого-то приглашая - очень маленького, неразличимого с дальнего расстояния.

"Что ты мне показываешь? - пробормотал он сердито. - Что это за чушь?"

N. изменился в лице, на котором теперь проступила отчетливая тревога. Он в нетерпении махнул, и пламя пригнулось.

"Не надо мне памятников и эпитафий, - сказал он гневно. - Убери же белиберду. Плевать я хотел на итоги - там было что-то еще, перед ними..."

"Хорошо, - минутой позже он вымученно согласился. - Давай сюда свой список".

Я подался вперед, потому что N. просунул руку под майку и взялся за холодное сердце.

"Не может быть, - глухо проговорил N. - Не может быть!" - повторил он в неожиданной ярости, резко встал и смел со стола все - блюдце, яблоко, свечи. На звон стекла прибежала жена, но N. вытолкал ее обратно за дверь. Потом воззрился на меня, не понимая, что я тут делаю. Я оглянулся в поисках какого-нибудь предмета, годного для защиты. Теперь я видел, что N. совершенно помешался. Но мне не пришлось обороняться: взор N. прояснился, он узнал меня.

"Мне конец, - молвил N. убитым голосом. - Мне явлены послесловия, энциклопедия моих терминов и персонажей в четырех томах, комментарии, аутореференции плюс протяженный мемуар. И ничего сверх. Он говорит, что это все".

"Фантазия безгранична, - я не сдержался и сообщил своим словам беспощадную язвительность. - Как же так? Не лучше ли обратиться к уму водителю, так сказать, ритма?"

"Мне ни к чему такое водительство, когда водить уже нечем", - N. снова сел, состарившись на двенадцать лет.

"Теперь ты, конечно, повесишься или запьешь?"- я изучал его, зная, что легкость и непринужденность существования не позволят N. выполнить эти действия.

N. мрачно посмотрел в направлении кастрюльного звона.

"Не знаю, - сказал он после долгого размышления. - Мне не хочется писать эти энциклопедии. Я предпочел бы оставить их в форме нереализованной возможности. Но она, - он кивнул на дверь, - она будет счастлива, - и он перевел взгляд на яблоко, которое откатилось в пыльный угол; на осколки разбрызганного блюдца, на податливые свечи. - Или не будет", - заключил N.