Всеволод Соловьев - Большой человек

• Название: Большой человек
• Автор: Всеволод Соловьев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Всеволод Соловьев так и остался в тени своих более знаменитых отца (историка С. М. Соловьева) и младшего брата (философа и поэта Владимира Соловьева). Но скромное место исторического беллетриста в истории русской литературы за ним, безусловно, сохранится.

Помимо исторических романов представляют интерес воспоминания

---

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВѢКЪ (Изъ моихъ воспоминаній)

I

Я зналъ Ѳедора Михайловича Достоевскаго не просто какъ знакомаго — онъ былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ увлеченій моей юности, онъ былъ моимъ учителемъ и исповѣдникомъ. Особенныя обстоятельства помогли моему съ нимъ сближенію съ первой же минуты нашей встрѣчи, и сближеніе это относится именно къ тому періоду его жизни, когда онъ былъ почти одинокимъ и поддерживалъ сношенія только съ ограниченнымъ кружкомъ своихъ старыхъ друзей.

Къ то время Достоевскій имѣлъ на меня рѣшительное вліяніе, и я придавалъ большое значеніе почти каждому сказанному мнѣ имъ слову. Поэтому я имѣлъ обычай тогда же записывать многіе наши разговоры, его разсказы, и по преимуществу разсказы о себѣ самомъ. Я храню нѣкоторыя его интересныя письма. Все это даетъ мнѣ теперь возможность сразу и легко разобраться въ моихъ воспоминаніяхъ, не боясь ошибокъ моей памяти.

Мнѣ только жаль, что я не могу въ настоящее время разсказать всего, что у меня записано и что я помню — я не хочу обвиненій въ нескромности, не хочу много говорить о живыхъ еще людяхъ, и потому мнѣ остается представить только «отрывки» изъ моихъ воспоминаній о Ѳедорѣ Михайловичѣ. Жаль мнѣ еще и то, что, говоря о немъ, я неизбѣжно долженъ говорить и о себѣ; но самое свойство и форма личныхъ воспоминаній должны въ этомъ оправдать меня передъ читателями.

Достоевскій сдѣлался любимѣйшимъ моимъ писателемъ съ той самой поры, когда я прочелъ первую изъ повѣстей его, попавшуюся мнѣ подъ руку, — а это случилось въ самые ранніе годы моего отрочества. Всякій художникъ-писатель тогда легко овладѣвалъ моей душой, увлекалъ и заставлялъ переноситься въ міръ своихъ образовъ и фантазій. Но, выходя изъ-подъ этого обаянія я сейчасъ же и отрезвлялся. Не то было со мной при чтеніи Достоевскаго.

Это чтеніе составляло для меня высочайшее наслажденіе и въ то же время муку. Страстный, страдающій авторъ съ первой же страницы схватывалъ меня и уносилъ противъ воли въ свое мрачное царство, гдѣ онъ собиралъ все, что только есть томнаго, больного, мучительнаго и безобразнаго въ нашей общественной и личной жизни, гдѣ свѣтлые и здоровые образы являются какъ исключеніе. Я чувствовалъ, что онъ вскрываетъ такую глубину человѣческаго «я» и освѣщаетъ въ ней такія явленія, что становилось страшно. Онъ находилъ выраженіе самымъ неуловимѣйшимъ ощущеніямъ и мыслямъ. Это былъ какой-то, горячечный сонъ — яркій, мучительный, потрясающій. Грезилось что-то огромное, сложное. Все перепутано, все кружится, несется въ страстномъ вихрѣ, и надъ всѣмъ этимъ царитъ одно томительное, давящее, и необычайное, сильное ощущеніе. И вдругъ этотъ мракъ, этотъ ужасъ озаряются кроткимъ свѣтомъ, раздается голосъ любви, прощенія, примиренія. Страхъ отходитъ изъ глубины души, поднимаются тихія слезы…

Чтеніе окончено, но впечатлѣніе его остается надолго. Нервы потрясены, мысль работаетъ. Этотъ горячечный сонъ, въ которомъ почти всегда такая путаница образовъ, положеній, въ которомъ все сбито въ одну кучу, часто пригнано въ одно мѣсто, къ одной минутѣ, не смотря на всю свою видимую фантастичность, оказывается полнымъ самой живой, самой глубочайшей жизненной правды.

Этотъ мучительный міръ, эти стоны и вопли страждущей, загрязненной души человѣческой, порывающейся изъ своей грязи, ищущей правды и свѣта и спасаемой любовью — были всегда близки и понятны даже полуребенку, не знавшему жизни. Но время шло, и то, что сначала воспринималось только инстинктивно чуткими нервами, съ каждымъ годомъ сознательнѣе и яснѣе запечатлѣвалось въ мысли.

Появленіе «Преступленія и наказанія» было для меня огромнымъ событіемъ. Я читалъ эту книгу дни и ночи; кончалъ и опять перечитывалъ. Я очень много пережилъ въ то время и вышелъ изъ этой школы совсѣмъ измѣненнымъ.

Потомъ, каждаго новаго романа Достоевскаго я дожидался съ лихорадочнымъ волненіемъ. Но я дожидался не одного романа, но и его автора, потому что этотъ авторъ выступалъ изъ-за каждой строки, и я, никогда не видавъ его, былъ уже съ нимъ близко знакомъ и горячо любилъ его.

Все, что можно было узнать о немъ, объ его жизни — я узнавалъ, но этого оказывалось очень мало: я не встрѣчался съ людьми, хорошо его знавшими… Еще прошли года, и именно тѣ года первой юности, которые играютъ такую важную роль въ жизни каждаго человѣка, когда идетъ такая неутомимая внутренняя работа. Измѣнялись мысли, взгляды, вкусы, многое передѣлывалось — оставалось, однако, неизмѣннымъ вліяніе творчества Достоевскаго и его собственнаго нравственнаго образа, запечатлѣннаго въ его твореніяхъ.

Я кончилъ университетскій курсъ, переѣхалъ изъ Москвы на житье въ Петербургъ, только что начиналъ знакомиться съ самостоятельной жизнью. У меня не было никакихъ знакомствъ съ литературными кружками и хотя Алексѣй Ѳеофилактовичъ Писемскій далъ мнѣ, передъ отъѣздомъ изъ Москвы, нѣсколько рекомендательныхъ писемъ къ его петербургскимъ пріятелямъ-литераторамъ — я не воспользовался этими письмами. Я печаталъ гдѣ приходилось лирическія пьески безъ своей подписи, и этимъ все ограничивалось.

II

Въ самомъ концѣ 1872 года, я прочелъ въ газетахъ объявленіе объ изданіи журнала «Гражданинъ» подъ редакціей Достоевскаго. Я думалъ, что онъ все еще заграницей; но вотъ онъ здѣсь, въ одномъ городѣ со мною, я могу его видѣть, говорить съ нимъ. Меня охватила радость, волненіе. Я былъ ужасно молодъ и не сталъ задумываться: сейчасъ, же отправился въ редакцію «Гражданина» узнать адресъ новаго редактора. Мнѣ дали этотъ адресъ. Я вернулся къ себѣ, заперся и всю ночь напролетъ писалъ Достоевскому. Мнѣ любопытно было бы прочесть теперь письмо это. Можетъ быть въ немъ было очень много лишняго, но во всякомъ случаѣ я сказалъ ему все, что могъ сказать человѣку, котораго любилъ такъ долго и который имѣлъ на меня такое вліяніе.

На слѣдующее утро я послалъ это письмо по почтѣ и ждалъ. Прошло три, четыре дня — никакого отвѣта. Но я нисколько не смущался, былъ совершенно увѣренъ, что Достоевскій не можетъ мнѣ не отвѣтить.

Наступилъ новый 1878 годъ. Перваго января, вернувшись къ себѣ поздно вечеромъ и подойдя къ письменному столу, я увидѣлъ среди дожидавшихся меня писемъ визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянулъ — «Ѳедоръ Михайловичъ Достоевскій».

Съ почти остановившимся сердцемъ я прочелъ слѣдующее:

«Любезнѣйшій Всеволодъ Сергѣевичъ, я все хотѣлъ вамъ написать; но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь заѣзжаю и не застаю васъ къ величайшему сожалѣнію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.»

«Крѣпко жму вашу руку. Вашъ Ѳ. Достоевскій».

Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мнѣ отвѣтитъ; но эти простыя и ласковыя слова, это посѣщеніе незнакомаго юноши (въ письмѣ своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мнѣ такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ началѣ восьмого я поѣхалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 ротѣ. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мнѣ указали отдѣльный флигелекъ въ глубинѣ двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мнѣ сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нѣсколько разъ и уже съ видимымъ недоумѣніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»

— Дома Ѳедоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.

— Дома-съ, а барыни нѣту — въ театрѣ.

Я взобрался по узкой, темной лѣстницѣ, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.

— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.

Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинетѣ. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бѣдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горѣли двѣ свѣчи, лежало нѣсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стѣнѣ рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью Ѳедору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тѣмъ же красноватымъ, уже совсѣмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мнѣ въ глаза черезъ восемь лѣтъ, на первой панихидѣ… Затѣмъ нѣсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрѣлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замѣтилъ — я увидѣлъ только сутуловатую фигуру, сидѣвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ входѣ и вставшую мнѣ навстрѣчу.