Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 2

• Название: Из пережитого. Том 2
• Автор: Никита Гиляров-Платонов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Ники́та Петро́вич Гиля́ров-Плато́нов (23 мая 1824, Коломна — 13 октября 1887, Санкт-Петербург) — русский публицист, общественный деятель, богослов, философ, литературный критик, мемуарист, преподаватель (бакалавр) МДА (1848–1855). Примыкал к славянофилам.

---

Но до роспуска оставалось еще два дня. Следующий день был канун публичного экзамена. Год был курсовый, переходный. На этот раз Семинария была, между прочим, и ревизована. Ревизором был назначен викарный архиерей Виталий. Экзамены частные все были мною уже сданы, и от них осталось, между прочим, неутешительное для меня воспоминание. Ревизор нашел, что отвечающий ученик плохо прочитал какой-то пример, кажется, отрывок из проповеди Массильйона о Страшном суде. Захотелось ему испытать искусство чтения. Как первого ученика, вызвали меня.

— Знаете оду «Бог»?

— Знаю.

— Прочитайте-ка.

Я начал. Прослушал архиерей несколько и отпустил со словами:

— Э, батюшка, и вы читать не умеете.

Прошатался я утро по Москве; обедать зашел к другому двоюродному брату, Ивану Васильевичу, в Овчинниках. Тары да бары до вечера. Однако не ночевать же мне здесь. Это будет даже подозрительно: у одного брата сегодня, у другого завтра. Я отправился снова шататься и забрел в Александровский сад. Здесь в гроте нахожу господина, разговорясь с которым узнал, что это землемер, командированный куда-то за тысячи верст. Очень долгая, занимательная для меня беседа; я вызнал о землемерии все, что только можно вызнать в такое короткое время; между прочим узнал, каким великим опасностям подвергались землемеры во время генерального межевания и каким оригинальным средством спасались. Для крестьян это было дело невиданное и непонятное, а интересов касались кровных. Когда все попытки к словесному убеждению истощались, а крестьяне свирепели и принимались за колья, наступая на межевщика, он раскидывал астролябию и садился под нее, окружив ее цепью вдобавок. В суеверном страхе крестьяне отступали.

Однако ночь, и собеседник мой со мной распростился. Куда же я? Раскинулись по небу звезды, все тише и тише на улицах. Не только экипажи, но и ваньки замерли. Разве те с громом промчатся, которых так затейливо наименовала одна служанка своей барыне, воображая, что выражается высоким и приличным материи слогом:

— Настасья, Настасья, — будит встревоженная барыня горничную. — Встань, посмотри-ка, никак пожар! Где? Что? Куда это пожарные едут? —

Встала горничная, посмотрела и лениво ответила:

— Э, матушка барыня! Успокойтесь, это не пожар; это с духовенством проехали.

Да, за полночь уже. Прошел я на набережную. Вот «Волчья долина», знаменитый трактир-вертеп, о котором я наслышался от Перервенца. Зашел бы туда; но у меня нет даже пятачка. Я предался размышлениям, между прочим, о знаменитом соловье, заслушиваться которого приходили тысячи. За четверть версты было его слышно. Набережные были полны слушателями, а трактир выручал тысячи от слушателей-посетителей. Но другой трактирщик-соперник подучил злого человека: подошел гость к дорогому певцу и окормил его. Опустел трактир, опустела набережная.

А вот Каменный мост. Не здесь ли, не в сегодняшнюю ли зиму подшутил Александр Антонович протодьякон над жуликами, дерзнувшими было напасть на него, одиноко шествовавшего ночью? Схватил обоих за шиворот, одного одною рукой, другого другой, перекинул чрез каменную ограду моста и, тряся над шипящею внизу водой, запел своим знаменитым басом: «Во Иордане крещающуся…» Однако здоров Александр Антонович! Ломаются ли и гнутся ли под ним рессоры? Знаменитого «Тверского» придворного протодьякона извозчики, сказывают, перестали возить, не брали ни за какую цену.

Куда же идти? Повернул снова в Александровский сад и направился к любимому месту, к гроту. Там уже есть кто-то, в чуйке, в картузе, лежит на скамье, спит, по-видимому; сомнительный субъект! Однако последую примеру. Я сел, надвинул картуз немного на лоб и скоро задремал. Долго ли я проспал, неизвестно; но когда проснулся, неизвестного в чуйке не было уже. Утро с полным солнцем, и та специальная вонь, которая отравляет самые восхитительные летние утра в Москве. Она, вонь, как будто тоже встает утром и совершает свой туалет. Вечерняя и ночная вонь неприятны, а утренняя и того тошнее, может быть, по противоположности с ярким солнцем и по воспоминанию, которое вызывается о благоухании луга и леса в этот час.

Немного посидев, я прошел в Охотный ряд, чрез Театральную площадь, обогнул Китайскую стену и явился в Семинарию. Приготовление к экзамену, как прошлым годом, как всегда. Вот богословы с тетрадками ходят; ведь им экзамен главный. Вот младшая братия; ей нет экзамена сегодня; ее потянут завтра. Вот ректор и профессора на крыльце в ожидании владыки.

— Ну, что вы боитесь, что тревожитесь? Соберите все спокойствие, будьте смелее. Чего бояться? Ведь кто? Ведь владыка, ведь он наш отец — чего бояться?

Такими словами успокаивает своих птенцов отец-ректор, держа конспект в руке, которая ходит ходенем.

— Ну, что бояться, чего бояться? — повторяет он, а рука продолжает трястись, и листы конспекта гремят, как будто ветер по ним ходит.

Но вот зазвонили, владыка приехал, его высаживают из кареты и ведут, почти несут по лестнице. Лиловая ряса с белым клобуком выделяется среди черных ряс и черных профессорских фраков с белыми пуговицами.

Зала богословская тесна, она не может вместить всей семинарии, тем более что целая треть отведена для экзаменующих. Скамьи вынесены. Ученики стоят, те классы, которым испытание предстоит ранее других. Вперед протиснуться нельзя, духота непомерная. В этот-то достопамятный день случилось происшествие, повергшее всех в ужас. При тесноте, вызываемые к ответу продвигались, но почти не отделялись от прочих, стоящих позади. Вызывают ученика. Он отвечает частию по собственной памяти, частию по подсказу сзади стоящего суфлера. Встает митрополит внезапно из-за стола, берет собственноручно суфлера и выводит вон с гневным напоминанием, что шепотник по-гречески называется ЄЉќЃo oб (диавол). Шепотником оказался ученик первого разряда, будущий студент. Пропал он! Нет, не напрасно же говорил ректор, дрожа всем телом и чуть не стуча зубами: «Ведь он наш отец! Чего бояться?» Шепотник только тем и отделался, что его вывела высокопреосвященная рука.

Отошел экзамен, и я направился на Ильинку, где ночевал третьего дня. Пообедал. После обеда является третий брат, Смирнов младший, Дмитрий Васильевич, дьячок из Покровского-Глебова. Человек веселый и любил выпить. Поздоровался со мной.

— Как поживаешь?

Я отвечал с грустью, что очень дурно.

— Exclusus (исключен)? — спросил он с участием.

Он вспомнил, должно быть, свою участь в свое время. «Какая ирония судьбы! — подумал я про себя. — Мне, первому ученику, выражают участливую боязнь, не исключен ли я за малоуспешность!»

— Нет, — отвечал я вслух и передал вкратце свое бегство или изгнание. С Дмитрием Васильевичем я мог говорить откровеннее; он ближе тех братьев мне по летам.

— Ну, что это, пустое! — сказал он, успокоившись. — А пойдем-ка с нами. Брат, пойдем, — обратился он и к Василию Васильевичу.

Мы отправились в полпивную. Я хотя вообще и не пил, но на этот раз не смел отказаться, боясь огорчить гостеприимца. Я пил осторожно, но два брата — очень изрядно. Василий Васильевич был особенно охотник до пива. Он нажил даже неестественную полноту от пива и пальцы у него были как огурцы. Эти пальцы переживают теперь второй период. Прежде Василий Васильевич был дьячком в Черкизове. В те времена он был не только худощав, но руки его были тем замечательны, что вполне не разжимались. Они имели вид граблей, пальцы не выпрямлялись. Он был необыкновенно работящ: соха, топор, вожжи не выходили из его рук и произвели эту постоянную скрюченность. Но по поступлении в Москву на богатое место, доход которого равнялся священническому и даже превосходил умеренное содержание, добываемое священником среднего прихода, Василий Васильевич пополнел, разботел, расцвел, лицо его закруглилось и залоснилось, а пальцы не только выпрямились, но раздулись: прежде он не мог рук разжать вполне; теперь, наоборот, трудно прижать пальцы к ладони.

— А что, брат, пойдем-ка ко мне ночевать, в Покровское! — пригласил меня Дмитрий Васильевич.

Я рад был идти и дальше, лишь бы ночевать под кровлей. И мы отправились. Но прежде чем выйти за заставу, мы еще порядочно поколесили. Куда-то все нужно было ему зайти. Первоначально зашли в Певчую (переулок, бывший на месте теперешних Теплых рядов). Здесь Дмитрий Васильевич предполагал купить картуз. Долго торговался с картузником, долго выбирал, наконец, купил. Спрыснуть надо; зашли снова в полпивную, оттуда в Охотный ряд, за провизией. Из лавки в лавку. Опять пересмотр товара, опять торговаться четверть часа; наконец и здесь кончили. Отправились куда-то еще, не помню куда, но мы очутились к ночи на Знаменке, совсем не по дороге в Покровское. В большом трехэтажном доме, против Пашкова дома, огни. «Это пансион, — пояснил мне Дмитрий Васильевич, — и здесь бал». Вышли, наконец, за заставу; здесь заходить уже некуда было. Сильно нагруженный, пришел младший Смирнов домой и начал бурлить. Жена качала ребенка в люльке. Приглашая меня к себе, он расписывал Покровское как рай небесный и что я чудеснейшим образом отдохну и освежусь пред экзаменом после двухсуточного мытарства; но оказалось, что он живет в крошечном чуланчике и мне почти лечь негде. Дом отдан был в наем дачнику.