Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

• Название: Судьбы Серапионов
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-7331-0168-7

Книга Б. Я. Фрезинского посвящена судьбе петроградских писателей, образовавших в феврале 1921 г. литературную группу «Серапионовы братья». В состав этой группы входили М. Зощенко, Н. Никитин, Вс. Иванов, М. Слонимский, К. Федин В. Каверин, Л. Лунц, И. Груздев, Е. Полонская и Н. Тихонов.

Первая часть книги содержит литературно-биографические портреты участников группы (на протяжении всего творческого и жизненного пути). Вторая — на тщательно рассмотренных конкретных сюжетах позволяет увидеть, как именно государственный каток перемалывал судьбы русских писателей XX века, насколько губительным для них оказались попытки заигрывать с режимом и как некоторым из них удавалось сохранять человеческое достоинство вопреки обстоятельствам жестокого времени. Автор широко использовал в книге малоизвестные и неопубликованные материалы государственных и частных архивов. В качестве приложения публикуются малоизвестные статьи участников группы, а также высказывания их коллег, критиков и политиков 1920-х гг. о Серапионовых братьях.

---

А в Париже с Эренбургом Полонская встретилась лишь в Русской Академии, которую посещали находившиеся в Париже русские поэты, художники, скульпторы. Произошло это в начале 1914 года. В книге «Встречи» об этом сказано так: «В „Академии“ я встретилась с Эренбургом, которого потеряла из виду…». Понятно, какие чувства скрыты за этим небрежным «потеряла из виду»…

К 1914 году Полонская была уже без пяти минут врач и продолжала сочинять стихи.

К 1914 году у Эренбурга вышло уже четыре книги стихов, о которых писали Брюсов, Волошин, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич. Встретившись с Полонской в Русской Академии, Эренбург подарил ей последний свой сборник «Будни» (Париж, 1913), запрещенный цензурой к ввозу в Россию, надписав его так: «Милому Пятиугольному 1914 Эренбург» (Пять углов — место Петербурга, неподалеку от которого на Боровой 14, а потом на Загородном 12 жила семья Мовшенсонов; в квартире на Загородном 12 Елизавета Григорьевна по возвращению в Питер потом прожила всю свою жизнь) — по-видимому это первый автограф Эренбурга Лизе, и она сберегла его. Отзвук новой встречи с Эренбургом есть в письме Полонской к матери 31 марта 1914 года, где речь идет об успехах ее парижских друзей: «Другой мой знакомый выпустил книгу стихов[983], а третий, которого ты знаешь, книгу переводов — антологию[984]. А впрочем мы предполагаем издать сборник стихов парижских поэтов, в котором приму участие и я». В книге «Встречи» Полонская рассказывает, что после того, как она прочла свои стихи в Русской Академии, Эренбург предложил напечатать их в журнале «Вечера», который он тогда издавал (наверное, об этом журнале и шла речь в цитированном письме).

Четыре стихотворения Полонской под псевдонимом Елизавета Бертрам[985] («Улыбнуться издали…»; «Над решеткой Вашего окна…»; «У тебя при каждом резком слове…»; «Когда я буду старой…») появились во втором и, как оказалось, последнем номере «Вечеров» перед самой мировой войной — это ее первая публикация; следа событий 1909 года в этих стихах не прочесть….

Свои впечатления об Эренбурге той поры Полонская поведала в книге «Встречи» с некоторым сдвигом по времени: «Эренбург увлекался в то время стихами Франсиса Жамма, поклонника „Цветочков святого Франциска Ассизского“. Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты[986], которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений». На самом деле увлечение пантеизмом Жамма было уже позади, как и намерение принять католичество — Эренбург специально ездил в бенедиктинский монастырь, но, как сказано в одной его автобиографии, «не получилось» (был какой-то эмоциональный, психический срыв — такое тогда бывало с Эренбургом: у него с детства случались припадки истерии, в Париже к этому добавились наркотики, к которым одно время приохотил его Модильяни).

Встречи 1914 года оборвала Первая мировая война. Эренбург пытался записаться добровольцем в Иностранный легион, но его не взяли по здоровью; он долго бедствовал (переводы из России прекратились с войной), а с 1915 стал корреспондентом русских газет на франко-германском фронте. Полонская, как молодой врач, на фронт призвана была — она служила врачом военного госпиталя в осажденном немцами Нанси, а затем в Париже. В марте 1915 года всем россиянам, окончившим иностранные медицинские факультеты, разрешили держать экзамены и получить диплом врача в России. Длинным путем через Балканы Полонская добралась до дома и в Юрьеве, сдав экзамены, получила диплом. Затем служба врачом на Юго-Западном фронте, замужество (отношения с мужем, инженером Львом Давидовичем Полонским, по-видимому, складывались не очень простые), затем там же в Киеве в декабре 1916 года рождение сына Миши, как оказалось, единственного и любимого. Потом снова на короткое время фронт и в апреле 1917 года (революция!) возвращение в Петроград. Здесь в июльские дни Полонская совершенно случайно встречает Эренбурга и сердце её, конечно, ёкает (у него за плечами были два года работы военным корреспондентом: множество очерков в «Утре России» и в «Биржевых ведомостях», а также книга «Стихи о канунах»). Годы спустя эта встреча была описана в книге «Встречи»: «Как-то переходя Владимирский проспект, я внезапно увидела Илью Эренбурга, моего парижского друга. Он не заметил меня, у него на плечах сидела длинноногая девочка, свесив ножки в длинных чулках через его грудь. Он придерживал ее рукой с озабоченным видом, а рядом с ним шагала, что-то объясняя обоим, первая жена Ильи Катя Шмидт. Я так растерялась от этой встречи, что даже не окликнула их. Про себя я решила, что они, очевидно, только вернулись в Россию[987], в родной для Кати Петроград. Я знала, что в нашем городе живут ее родители…»

До начала их переписки оставалось пять лет, до встречи — семь…

1917–1921 годы Полонская безвылазно прожила в голодном Питере — работала фабричным врачом, растила сына, писала стихи, находила время посещать литературную Студию. В жизни Эренбурга эти годы отмечены политическими и географическими метаниями: Москва — Киев — Крым — Грузия — Москва; красные, белые, внутренняя тюрьма на Лубянке, служба в Наркомпросе. Уезжая в марте 1921 года из Москвы на Запад, Эренбург увозил в сердце суровый, но и романтический образ послереволюционной России (оставаться здесь жить у Эренбурга уже не было сил, но на Западе именно романтический образ тогдашней России помогал не порывать с родиной), и, когда, десятилетия спустя, он пытался восстановить этот образ в мемуарах, старые строки Полонской (он цитировал их еще в «Новой русской книге»[988]) показались ему самыми точными:

Но грустно мне, что мы утратим цену
Друзьям смиренным, преданным, безгласным,
Березовым поленьям, горсти соли,
Кувшину молока, и небогатым
Плодам земли, убогой и суровой[989].

Переписка, встречи

1. 1920-е

На рубеже 1921–1922 годов в Питер дошли номера берлинского журнала «Новая русская книга», в котором начал печататься, обосновавшись сначала в Бельгии, а затем перекочевав в Берлин, Илья Эренбург. Так Полонская узнала о его местонахождении; она отправила ему в Берлин только что вышедшую в издательстве «Эрато» свою первую книгу стихов «Знаменья» — это, по существу начало их переписки, продолжавшейся (с перерывами) сорок пять лет. Полонская сохранила почти все письма И. Г (может быть, не уцелело самое первое), Эренбург же, когда в 1940 году в Париж вошли гитлеровцы, сжег хранившиеся у него письма — так что целы лишь полученные после его возвращения в СССР (1940 г.) — их Эренбург хранил более или менее тщательно.

В огромном эпистолярном наследии Эренбурга его переписка с Полонской уникальна как по хронологической ее протяженности, так и по доверительности и душевности тона. Известная сухость и деловитость вообще характерны для писем Эренбурга, но, пожалуй, писем к Полонской это коснулось гораздо меньше, чем большинства других его писем. Мастер самых разнообразных литературных жанров, Эренбург эпистолярного жанра не любил; писатель, он всегда очень много работал, и собственно на письма у него уже не оставалось душевной энергии. То, что для Цветаевой и Пастернака было частью их литературного труда, не менее значительной, содержательной, эмоциональной и художественной, нежели стихи и проза, для Эренбурга, как правило, — лишь вынужденная необходимость (исключения были редкостью). Обычно в его письмах 1920–30-х годов деловые сюжеты оживляются двумя-тремя фразами о новостях, о книгах, о себе, но, повторюсь, письма к Полонской наиболее раскованные, хотя в них тоже присутствуют «дела». А основной объем послевоенных писем Эренбурга вообще осуществлялся литературным секретарем по его конкретным указаниям, сам же Эренбург писал только близким друзьям или в случаях, которые считал особенно важными — разумеется, все письма к Полонской собственноручные; если со временем было совсем тяжко — посылались телеграммы. Что касается писем Полонской, то, видимо, самая интересная и раскованная их часть — как и в случае писем Эренбурга — относилась к 1920-м годам и судить об этих письмах можно лишь отраженно (по ответам на них), т. е. предположительно. В 1920-е годы Эренбург постоянно жалуется на лапидарность писем Полонской — это не значит, что они обязательно коротки, просто ему хотелось, чтобы столь нравящиеся ему послания были бы длиннее и, всяко, не короче его достаточно подробных эпистол. Послевоенные письма Полонской заметно многословнее ответов на них.

Переписка сразу же установилась интенсивная (только за 1922–1925 годы сохранилось 62 письма Эренбурга к Полонской). Для Эренбурга это было время широкой и, может быть, даже неожиданной для него популярности как прозаика (с выходом романа «Хулио Хуренито» он стал одним из самых читаемых авторов). Для поэтессы Полонской это также плодотворные и успешные годы — равноправная участница группы «Серапионовы братья», она много пишет, печатается, выходят ее лучшие стихотворные книги; при этом она продолжает свою медицинскую практику на фабрике имени Клары Цеткин.