Хорхе Семпрун - Долгий путь

• Название: Долгий путь
• Автор: Хорхе Семпрун
• Издательство: Известия
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В центре романа «Долгий путь» — описание нескольких дней в вагоне поезда, переправляющего из Франции в концентрационный лагерь Бухенвальд сотни узников, среди которых находится и автор будущего романа. В книге, вышедшей почти двадцать лет спустя после воспроизведенных в ней событий, скрещиваются различные временные пласты: писатель рассматривает годы войны и фашизма сквозь призму последующих лет.

---

Эмиль был старшиной блока, мы гордились его выдержкой, его великодушием, мы восхищались тем, что весь кошмар этих двенадцати лет не стер спокойной улыбки его голубых глаз, улыбки на его изможденном, изборожденном кошмарами этих двенадцати лет лице. И вот он внезапно покинул нас, канул во мрак этих минувших двенадцати лет, стал одним из живых свидетельств бесконечного мрака и кошмаров этих двенадцати лет. В тот миг, когда эсэсовцы были разгромлены, Эмиль стал живым свидетельством их былой победы — вернее, нашего былого поражения, уже доживающего последние дни, но увлекающего за собой в могилу живой труп живого Эмиля.

Он стоял на углу возле 34-го барака уронив руки. Я отвернулся. Он уже больше не был с нами. Он был там, где была немецкая женщина из дома против крематория, где были два ее погибших сына, он был на той стороне, где была отошедшая в прошлое, но еще агонизирующая смерть. А нам — нам надо было учиться жить.

— Уж одно, я думаю, верно, — говорит парень из Семюра, — работать нас заставят до седьмого пота.

Это мы с ним пытаемся представить, на какую работу погонят нас эсэсовцы, когда мы окажемся в лагере.

— Послушай, приятель! — зовет чей-то голос за моей спиной.

Парень из Семюра оглядывается на зов.

— Это ты нам, что ли?

— Вам, — подтверждает голос. — Мне надо кое-что сказать твоему другу.

Но я стиснут грудой тел и даже не могу оглянуться на голос парня, который хочет мне что-то сказать.

— Валяй, — говорю я, а сам, как могу, пытаюсь вывернуть шею в его сторону. — Валяй, я слушаю.

Я слушаю парня, не видя его, но мой друг из Семюра его видит.

— Ты вот рассказывал сейчас о мотоцикле, — говорит тот. — Вы случаем не в маки «Табу» его пригнали?

— В «Табу», — отвечаю я. — А ты откуда знаешь?

— В «Табу» над Ларре?

— Точно. Откуда ты знаешь?

— Я там был, — отзывается голос.

— Вон что! Когда?

— Да я, можно сказать, прямо оттуда, — объясняет голос. — Месяц назад эсэсовцы прочесали округу. Нет больше никакого «Табу».

Здорово на меня подействовала эта новость — честно скажу. Конечно, я понимаю — война продолжается и не может все остаться таким, как было, когда меня арестовали. И все-таки весть о том, что эсэсовцы разгромили «Табу», здорово на меня подействовала.

— Сволочи! — говорю я. И это слово как нельзя лучше выражает мои мысли.

— Я твой мотоцикл помню, — говорит голос. — Он нам хорошую службу сослужил после вашего отъезда.

— Отличная была машина, почти новая.

Мне вспоминается наш пробег по осенним дорогам, и я аж зубами готов скрежетать при мысли, что немцы разгромили «Табу».

— Если ты и вправду тот парень с мотоциклом…

— Да кто же еще, приятель! — перебиваю я.

— Да нет, это я так, — отзывается голос. — Я хотел сказать, раз это ты, стало быть, ты приезжал к нам в «Табу» еще и в другой раз.

— Правильно, — подтверждаю я. — На машине. Мы вам оружие доставили. — Точно, — откликается голос. — Я тоже все помню как сейчас. У тебя еще револьвер был с длинным красным стволом, а мы все тебе завидовали.

Я посмеиваюсь. — Еще бы, — говорю я. — Револьвер этот мог поспорить с любым пулеметом.

— В тот раз, — продолжает голос, — с тобой приезжал еще другой парень. Длинный в очках.

Длинный в очках — это Ганс.

— Верно, — говорю я. — Он был с нами, — продолжает голос, — когда начался бой.

— Какой бой? — спрашиваю я, охваченный внезапной тревогой. — Да с эсэсовцами, — отвечает голос. — Когда они напали на нас, длинный в очках был с нами.

— Как же так? Почему он вернулся?

— Не знаю, приятель! — говорит партизан из «Табу». — Вернулся, и все тут.

— Ну, а дальше что?

— Не знаю, — отвечает голос. — Мы дрались на опушке у дороги полдня, вечер и еще часть ночи. А потом стали уходить в глубь леса, чтобы просочиться поодиночке.

— Ну а мой друг?

— Не знаю, он остался с ребятами, которые прикрывали отступление, — поясняет голос.

Ганс остался с теми, кто прикрывал отступление.

— И ты его больше не видел? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он. — Я попал в полицейскую засаду в Шатильоне уже после того, как мы разбрелись. А ребят, прикрывавших отступление, мы больше не видели.

Ганс остался с теми, кто прикрывал отступление, ну что ж — этого следовало ждать.

Потом, через два года — в тот самый год, когда я вернулся, в конце мая, мы с Мишелем обошли все фермы от Лэня до Шатильона и от Семюра до Ларре в поисках следов Ганса. Это было сразу после немецкой капитуляции; Мишелю, служившему в 1-й армии, дали увольнение на несколько дней. Мы искали следы Ганса, но следы Ганса исчезли. Стояла весна, мы доехали до Жуаньи. Мишелю удалось раздобыть машину и командировочное удостоверение. Ирен в Жуаньи не вернулась. Она умерла в Берген-Бельзене от сыпняка через несколько дней после прихода английских войск. Ее мать накрыла стол в знакомой нам кухне, а в подвале все еще держался устойчивый запах взрывчатки. Мать Ирен показала нам вырезку из местной газеты, где было рассказано про смерть Ирен в Берген-Бельзене. Альберта расстреляли. Оливье погиб в подземельях Дора. Жюльен тоже погиб, его настигли в Лароше, он дрался как лев и последнюю пулю приберег для себя. Мне вспомнилось, как он говорил: «Пытка, ребята, не для меня, если смогу — пущу себе пулю в лоб». Он и пустил себе пулю в лоб. Мы с Мишелем слушали рассказ матери Ирен, слушали ее надтреснутый голос, молча ели кролика в горчичном соусе, а вокруг нас бродили тени погибших товарищей.

А еще через неделю нам удалось разыскать одного из партизан, уцелевших при разгроме «Табу». Это был парень с фермы неподалеку от Лэня. Мы ждали во дворе фермы, пока мужчины вернутся с поля. Хозяйка поджидала вместе с нами — это ее сын уцелел при разгроме «Табу». Неторопливым, но внятным голосом рассказывала она длинную повесть этих долгих лет. Мы слушали рассеянно, нам эта повесть была известна. Теперь нас занимала не она, а Ганс, следы Ганса, память о Гансе. Хозяйка фермы рассказывала нам свою длинную повесть, по временам перебивая себя, чтобы спросить: «Может, выпьете по стаканчику вина?» — потом, поглядев на нас, добавляла: «А то сидра?» Но мы не успевали ответить, что, пожалуй, и впрямь не отказались бы от стаканчика вина, а она уже вновь принималась за свою нескончаемую повесть о долгих годах, которые только-только пришли к концу.

Накануне мы с Мишелем сидели в маленьком бистро близ Семюра, нам подали ветчину, хлеб, сыр, «шабли» — отличное вино, что правда, то правда, — и Мишель произнес, нарушив затянувшееся молчание:

— А ведь, в сущности, ты мне ничего еще не рассказал.

Я понял, о чем он говорит, но мне не хотелось понимать. Передо мной хлеб, ветчина, сыр, семюрское вино — мне надо заново приучаться к их вкусу. О них я и должен сейчас думать. И нет у меня ни малейшей охоты пускаться в рассказы о чем бы то ни было.

— Не рассказал? — говорю я. — А о чем, собственно, рассказывать?

Мишель вскинул на меня глаза.

— В том-то и дело, что я не знаю, — отвечает он.

Я отрезаю аккуратный ломтик хлеба, отрезаю аккуратный ломтик сыра, потом кладу сыр на хлеб, потом ем. А потом отпиваю глоток вина.

— Я и сам не знаю, о чем рассказывать.

Мишель тоже ест. И спрашивает, помолчав:

— Наверно, слишком много всего?

— А может, слишком мало. Слишком мало по сравнению с тем, чего не расскажешь.

Мишель озадачен. — Ты это всерьез? — спрашивает он. — Нет, — признаюсь я. — Может, это я так — для красного словца.

— По-моему, тоже, — соглашается Мишель.

— Но так или иначе, — добавляю я, — нужно, чтобы прошло время.

Мишель взвешивает мои слова.

— Пожалуй, — кивает он. — Время, чтобы забыть. А когда забудешь, рассказать.

— Пожалуй.

Больше мы к этому разговору не возвращались ни в последующие дни, когда искали следы Ганса, ни потом. А теперь, когда я все забыл — вернее, когда прошлое особенно властно завладело моей памятью, я не могу рассказать о нем Мишелю. Я не знаю, где теперь Мишель.

На другой день мы ждали во дворе фермы, и мать парнишки, который спасся при разгроме «Табу», рассказывала нам длинную повесть этих долгих лет. Потом домой возвратились мужчины. Они пригласили нас в дом, в большую продолговатую комнату, и тут нам в конце концов поднесли обещанный стаканчик вина.

В продолговатой деревенской комнате — а может, она служила кухней — было и тепло и прохладно, то есть, вернее, тепло, но временами набегала прохлада, а может, меня просто слегка знобило, то ли от усталости, то ли от рассказа о том, как разгромили «Табу», который тусклым голосом вел сын хозяина фермы, не умея ни выделить, ни подчеркнуть самые важные эпизоды этой истории, но от этого, пожалуй, его рассказ особенно на нас подействовал, не только на меня, но и на Мишеля, по-моему, тоже, так мне, во всяком случае, показалось, — простившись с хозяевами фермы, мы не обмолвились об этом ни словом. Смятение и ночь, смятение и смерть, и Ганс остался в группе, которая прикрывала отступление, то есть он не просто остался, он сознательно решил остаться, он сделал сознательный выбор. Мишель вспоминал, — да, точно, это он рассказывал мне о разговоре с Гансом и даже вспомнил, когда и где состоялся этот разговор, — Мишель вспоминал, как Ганс сказал ему: «Не хочу умереть смертью еврея!» — «Что значит смертью еврея?» — спросил Мишель. «Я не хочу умереть только потому, что я еврей». Ганс и в самом деле не хотел смириться с тем, что его судьба начертана на его теле. Только Мишель говорил мне, что Ганс выразился грубее, откровеннее — что ж, это было в его духе, Ганс в выражениях не стеснялся, маскируя крепким словцом свои самые глубокие чувства — так ведь принято называть подлинные чувства, как будто чувства обладают различным удельным весом — одни плавают на поверхности некоего водного пространства, а другие опускаются в некие заветные глубины. Но не об этом сейчас речь, а о том, что Ганс не хотел умереть, если уж ему суждено было умереть, только потому, что он еврей, он считал — так я понял из слов, сказанных им Мишелю, которые Мишель передал мне, — что этой причины недостаточно, вернее сказать, что умереть надо по более веским причинам, вернее, не умереть, а быть убитым, потому что он вовсе не хотел умирать — за это я могу поручиться, но он жаждал, чтобы немцы убили его, если уж этого не избежать, по более веским причинам, а не за то, что он еврей.