Александр Петров - Меморандум

• Название: Меморандум
• Автор: Александр Петров
• Жанр: Современная проза

Вспомнить всё, забыть не вправе, на войне как на войне

---

Еле дождавшись вечера, когда семья собралась у телевизора смотреть вторую серию фильма «Мертвый сезон» и программу «Время», едва превозмогая творческое волнение, заправил в каретку пишущей машинки лист бумаги и двумя пальцами набил текст:

«После уроков, выйдя из душной постылой школы на свежий воздух, я решил не торопиться домой, а прогуляться по прозрачно-желтой улице. Вдруг пришло острое чувство скорой потери чего-то очень дорогого. Может быть, кто-то из близких умрет, не дай Бог; или сам привычно заболею? Поймал себя на том, что обхожу солнечные пятна на асфальте, вдохнул горьковатый воздух с ароматом дыма от костра — где-то рядом мальчишки сжигали опавшие листья, пробежался глазами по кронам деревьев, сильно пожелтевшим, изрядно облысевшим — наконец, понял: ушло лето, сырая печальная осень приведет за собой зиму с мокрым снегом, вьюгами, морозами. Разгадав тайну внезапной потери, как ни странно успокоился: если что-то нельзя предотвратить, нужно просто принять это как должное, смиренно и достойно. Шаг мой еще более замедлился, я почти остановился, вглядываясь в тающие следы лета, буйства природы, чтобы запомнить каждую мелочь, чтобы приятных воспоминаний хватило до весенних теплых дней».

Пока я плелся по солнечной желтой улице, растягивая время, меня обогнала старушка, опираясь на деревянную палку с изогнутой ручкой и черным наконечником. Обычно эта женщина двигалась быстро и даже порывисто, но в этот прозрачный желтый день и она еле тащилась, глубоко вдыхая горьковатый воздух с запахом прелых листьев и дыма.

МарьЯкльна работала в нашей школе учителем музыки и пения, без нее не обходилось ни одно торжество — она всегда восседала за пианино и толстыми корявыми пальцами легким касанием пожелтевших клавиш извлекала из черного музыкального ящика волшебные звуки. Мне нравилось наблюдать за ней, как она двумя пальцами небрежно перелистывает страницы старенькой нотной книжки с загнутыми пожелтевшими краями, как величественно садится на табурет с круглым черным сиденьем на длинной винтовой ножке, как важным поклоном седой головы дает команду начинать песню, как дирижирует толстыми короткими ручками, хромает на опухших ногах, опираясь на палку; размашисто поправляет роговые очки с толстыми мутноватыми стеклами, выписывает отметки в дневниках, поскрипывая стальным перышком в фиолетовых чернилах — всё, что она ни делала, получалось смачно, вкусно даже и очень привлекательно.

Так гуськом — она впереди, я за ней — дошли мы до кирпичного дома. МарьЯкльна похлопала по карманам плаща, открыла и перетряхнула на весу потертый кожаный ридикюль времен расцвета НЭПа и растерянно оглянулась.

— Мальчик, мальчик, как тебя…

— Алексей, к вашим услугам, — кивнул я по-старинному, попав под очарование пожилой музыкантши.

— Мальчик, ты понимаешь, — задыхаясь от волнения и смущения, зачастила она, — я забыла ключи дома, там никого, а мне срочно очень нужно туда.

— Алексей, — повторил я упрямо.

— Да, прости, Алеша, — проскрипела она. — Так ты мне поможешь? Пожалуйста!.. — Её обворожительные морщинистые ладони в серых, коричневых и фиолетовых пятнах сложились в умоляющий жест католической монахини. Я зачарованно смотрел на эти руки и не мог оторвать глаз. Передо мной промелькнула череда картинок, в которых эти корявые пальцы брали немыслимые аккорды, порхали над желтыми клавишами, перелистывали нотные страницы с изжеванными уголками…

— Конечно, МарьЯкльна, к вашим услугам, — без поклона, но с должным гусарским шиком произнес я нечто, казавшееся мне в тот момент уместным, максимально выпрямив сутулую плебейскую спину.

— Залезь, залезь сюда, вот сюда, — она повела волшебной рукой в сторону широкого окна на первом этаже, — пройди в коридор и разыщи в моей синей кофте на вешалке ключи, они должны быть в кармане, там должны быть, ключи.

Я поставил у ее белесых растоптанных башмаков портфель, запрыгнул на выступ цоколя, вцепился правой рукой в раму чуть приоткрытого окна и заглянул внутрь.

— Там на подоконнике стоит кастрюля, она мешает открыть створку.

— Какого цвета кастрюля? — резко переспросила старушка.

— Желтая в синий горошек, — доложил я.

— Нинкина, — вздохнула она и, выпятив губы, задумчиво добавила: — она меня точно убьет, зараза. Весь день вчера борщ варила, я чуть слюной не захлебнулась. У меня никогда такой борщ не получится. Точно прибьет! Слушай, мальчик…

— Алексей, к вашим услугам, — просипел я, стоя на дрожащих от натуги ногах в неудобной позе альпиниста без снаряжения на крошечном уступе вертикальной скалы, под которой зияет километровая бездна.

— Алеша, а ты не мог бы как-нибудь аккуратно подвинуть борщ, чтобы его не разлить?

— Попробую, МарьЯкльна, но за успех операции не ручаюсь, — прошептал я и стал медленно открывать створку окна внутрь кухни. Кастрюля оказалась гораздо тяжелей, чем я предполагал. Когда я раскрыл створку наполовину, желтая трехлитровая образина в синий горошек замерла на самом краю подоконника, я затаил дыхание. Пролезть в образовавшуюся щель я никак не мог, а двигать бесценный борщ дальше, значило навлечь на седую голову учительницы вполне обоснованный гнев соседки по коммунальной квартире.

Я посмотрел на старушку и виновато покачал головой: сейчас рухнет. И тут мой печальный взор уперся в костыль! Он всегда-то казался мне волшебным, как впрочем и все, чего касалась эта кудесница, но в ту роковую минуту его потертый, исцарапанный образ будто ударил мне по голове, породив замечательную идею. Я попросил палку, просунул ее рукояткой вперед и медленно принялся открывать створку окна, удерживая кастрюлю деревянным крюком на краю, не позволяя синим горошкам упасть. Наконец, вспотевший и бордовый от натуги, я протиснул тело внутрь кухни, осторожно нагнулся, сдвинул кастрюлю в безопасное место и спрыгнул на пол. Из-за окна раздался победный вопль.

Я нашел вешалку, синюю кофту, извлек из кармана связку ключей и впустил в дом хозяйку. Она влетела, двинула меня округлым плечом по груди и понеслась в туалет. Выйдя оттуда, тщательно вымыла руки в ванной и приказала мне сделать то же. Музыкальная старушка намазала черствый хлеб желтоватым сливочным маслом, посыпала крупным сахарным песком и протянула мне, запить дала малиновым компотом из банки с того же подоконника. Убедившись, что ученик накормлен и в ближайшие часы от голода не сомлеет, она потянула меня за рукав в комнату. Кроме металлической кровати и свободного крошечного участка паркетного пола в центре, всюду лежали ноты и книги по музыке. Который уж раз кольнула досада: мне так и не удалось научиться читать музыку по нотам, а то бы в этой музыкальной кунсткамере было бы чем поживиться.

Я представил себе, как взял бы в руки вон тот пожелтевший от времени разлинованный лист, пробежался глазами по значкам и крючкам, а они зазвучали бы в голове мощным симфоническим оркестром… Внешность старушки, поведение, жесты рук, одежда и обстановка в комнате — всё это говорило, насколько мало интересует эту женщину бытовая часть жизни и насколько высоко парит ее душа в невидимых таинственных высотах, богатых невыразимо роскошными звуками. Она усадила меня на траченный молью шерстяной плед, небрежно брошенный на жесткую постель, и наконец, заняла привычное место у пианино.

— Так чем же вас отблагодарить, юноша? Какую вещь исполнить в вашу честь?

— Алексей, — напомнил я и углубился в зияющий пустотой архив собственной музыкальной памяти. На поверхности, между собачим вальсом, музыкальным вступлением к программе «Время» и гимном Советского Союза нашлась печальная картинка из фильма «Чапаев», где лысый белогвардеец играет на рояле «Лунную сонату» Бетховена. Произнес название опуса вслух, и замер.

С полчаса, как зачарованный, смотрел я на эти старческие руки в пятнах и морщинах, на сгорбленную спину, на седые растрепанные волосы, опухшие ноги, нажимающие педали, — вся эта телесная немощь извлекала из черного пыльного пианино такие прекрасные звуки, столь нежные и задумчивые… Меня подхватили теплые струи упругого ветра, за спиной взмахнули крылья, и я подобно перелетной птице, ожиревшей от обильного северного корма, тяжело оторвался от влажной сочной травы, пристроился в самый хвост огромного клина, устремившегося в жаркие страны — и полетел, поплыл в кружении воздушных вихрей выше и выше, в синее, синее небо. По щеке текла слеза, я невольно шмыгнул носом, старушка оглянулась и удовлетворенно улыбнулась. «Спасибо вам, дорогая наша МарьЯкльна, ох, какое же вам большое-пребольшое спасибо», — стучала в висках взбаламученная кровь.