Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

• Название: Шейх и звездочет
• Автор: Ахат Мушинский
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-298-00398-2

Судьба свела под одной крышей старинного особняка на тихой тенистой улице Казани, друзей-подростков, астронома и дезертира. С каждым днем растет пропасть между домочадцами и человеком, выдающим себя за фронтовика, а на самом деле все годы войны прятавшимся в тылу.

Эта книга и о первой отроческой любви. Это и объяснение в любви автора родному городу, родной улице, отчему дому, которого давно уже нет.

---

— Отец так и не вернулся после того?..

— Не вернулся, — бесстрастно вторит ему Николай Сергеевич. — Вещи только вернулись. В тридцать восьмом. Посылкой. В фанерном ящике с письмом в нем. Но ни обратного адреса, ни адресата.

— Друзья, значит. А что в письме?

— Констатация гибели.

— И место захоронения?

— Нет. Только почтовый штемпель Караганды. Но и на том спасибо.

— Ему же Трудовая крестьянская партия, я слышал, инкриминировалась...

— Ни в какой он партии не состоял, Сема. А выступал сам от себя лично. Бывая на селе при сельхоззаготовках, пытался доказать, что середняк — не кулак, что крестьянин с двумя коровами и лошадью раскулачиванию не подлежит.

— В тот год весь Наркомзем взяли, — взмахивает ухоженными ногтями на крепких пальцах Семен Васильевич. — Но меняются времена. Должны пересмотреть место крестьянской оппозиции в истории развития страны. И промпартии, и Союзного бюро РСДРП...

— Пересмотрят и вернут отца.

— Ну уж, Николай, не будь ребенком. Уж скоро нам самим в ночь погружаться, а ты родителя своего воскресить хочешь.

Из бессвязной беседы я мало что понимаю, но запоминаю. Автоматически. Как магнитофон, все подряд— и нужное, и ненужное. Вчерашнее вот не помню, а тогдашнее... Удивительное устройство память!

— Пора мне, — шепчет Юлька.

— Посидим еще, — уговаривает Шаих. — Отец же здесь.

— Пусть... А мне пора. — И в полный голос: — Чаю напились, согрелись. Большое спасибо, Николай Сергеевич, за гостеприимство.

Николай Сергеевич не знаю, чему извиняется и, многажды кланяясь, провожает нас до двери. Семен Васильевич кричит вслед дочери:

— Юличка, я скоро вернусь, пусть мама не беспокоится.

Шаих идет провожать Юльку до дому. Я прощаюсь с ними внизу, на крыльце.

44. Звездопад

Порой мне кажется: Шаих — это я сам. По крайней мере, он — неотъемлемая часть меня самого. Иногда я почти физически раздваиваюсь на Шаиха и себя, но чаще я слит с ним в одно существо. И чем больше лет проходит с того времени, когда мы были вместе, чем старше становлюсь, тем сильнее ощущение нашей двуединой целостности. С годами я все больше и больше убеждаюсь: дружба — это не само общение, не что-то материальное, не бутылка вина в складчину, не общая служебная лямка, не польза подчиненному от начальника, или наоборот — начальнику от подчиненного, а нечто большее, такое, что можно назвать духом. Можно быть далеко друг от друга, за морями, за океанами, одного может и в живых уже не быть, но от духа настоящей дружбы далеко быть невозможно. Твой друг всегда в тебе, а ты в нем. Любовь — да, требует присутствия. Дружба — нет. Она много выше эгоизма плоти. Потому-то любовь между мужчиной и женщиной, не осененная духом истинной дружбы, в конечном счете обречена на крах. Подумайте, почему, например, говорят «подруга жизни», а слово «любовница» утратило свое первозданное значение? А в старину ведь «любовница» означало — возлюбленная.

Провожал Юльку в тот вечер Шаих долго. Они хотели дождаться ее отца в подъезде. Она волновалась за отца: один, ночью... Увидеть его в окно и разойтись. Она домой, Шаих — на этаж повыше, чтобы без лишних слов затем разминуться с родителем.

После семейной сцены осенью и инфаркта у отца Юлька изменилась к нему. Она сказала нам как-то: это очень страшно обидеть человека и потом вдруг почувствовать, что ты больше никогда не сможешь, не успеешь ни вымолить прощения, ни загладить вину перед ним. К отцу в больницу она бегала каждый день. И тот страх остался в ней. Она стала испытывать то, чего раньше ни cном ни духом не ведала, стала бояться за мать, за деда, за брата, волноваться за отца, которого раньше побаивалась и не любила.

Семен Васильевич задерживался.

Задерживались поэтому друг подле друга и Шаих с Юлькой. Они целовались, греясь у горячей гармошки батареи и любуясь легким снежком не снежком, а какой-то бестелесной искрящейся пыльцой за окном. И луна в небе, и звезды. И вот такой вот снег.

Выглядывали на улицу, не идет ли отец. Скрипели по жесткому снегу до школы, замерзали разом и опять спешили к горячей батарее.

Давно ли были первые поцелуи, робкие признания, давно ли будущее казалось в радугах и цветах. Но жизнь беспроблемной не бывает. Бывает какое-то время, но недолго. Шаих не хотел признавать этого. «Нет проблем, — в который раз пытался он уверить и успокоить Юльку насчет себя. — Велика ли беда из дому уйти! Голова на плечах, руки-ноги целы, не пропаду». — «Ты меня удивляешь», — в который раз удивлялась Юлька его беспечной самоуверенности. Но к тому вечеру, кроме чисто увещевательной поддержки, у нее появилась практическая мысль.

— Шаих, дай слово, что выполнишь мою просьбу, — сказала она, отстранившись от поцелуя.

Шаих усмехнулся:

— Запрещенный прием применяешь.

Но прием уже был применен, и Шаих, вяло посопротивлявшись — «чего ты хочешь?» да «скажи так», сдался:

— Даю... Честное слово.

Юлька заправила белую, влажную прядку волос под белую, влажную шапку, опустила руки на его плечи.

— Я посоветовалась с дедой... и уж не помню, кто из нас первый предложил, да это и не важно, короче, мы вместе с ним предлагаем тебе перейти жить к нам. Пока... — Ладонью Юлька прикрыла Шаиху рот. — Пока тебе не дадут общежитие в техникуме. Или еще где. Поживешь у нас. Я предоставляю тебе свою комнату. Сама к матери перейду.

— О чем ты говоришь?! — освободил наконец лицо от баррикады Юлькиных пальцев Шаих. — Я? К вам? В качестве кого? В качестве приживалы?

— Вы живете втроем в одной комнате, Шаих, — зачастила Юлька, — мы вчетвером — в пяти. Разве это справедливо? Сашина комната вовсе пустует. Но я тебе предлагаю свою. На правах друга предлагаю, друга — не невесты, не бойся.

Шаих, откинувшись, расхохотался.

— В качестве жениха я как раз-то с удовольствием и вкатился бы в ваши хоромы. А так чего — ни сват, ни брат, ни квартирант? К слову, брату твоему не хватило места в квартире, а мне должно хватить?

— Перестань, ты же знаешь ситуацию с Сашей. Он хотел разделиться, отец против, но ни я, ни мама, ни деда тут ни при чем.

— А когда меня начнете выселять, при чем окажетесь? Или уж ни при чем Семен Васильевич будет?

Квартира, между прочим, ему дана, профессору. А вы решаете...

— Одному человеку четырехкомнатная фатера не предоставляется, хоть министром будь.

— У вас пятикомнатная, — уточнил Шаих.

— Одна самодельная, — Юлька отвернулась к окну и продолжала уже равнодушно: — Квартира нам выдана всем, в том числе и ветерану войны, инвалиду, в том числе и мне...

— Не сердись, Юльк, я не хотел. — Шаих обнял ее и тоже устремил взор в окно, где все так же кружил снежок не снежок, а какая-то искрящаяся пыльца. Соседи, словно сговорившись, уединения их не нарушали, попритихли в своих квартирах, не шастая, как обычно, туда-сюда.

— И я не хотела... — прошептала Юлька. — Хотела как лучше. — Помолчали. — А слова данного ты все-таки не сдержал.

— Какого?

— Выполнить мою просьбу.

— Ну, Юлька, договорились же, — взмолился Шаих. — Ну, спасибо тебе. Но и меня пойми. Как бы поступила ты на моем месте?

— Я бы? Я б согласилась, собрала бы чемоданчик и — здрасьте, принимайте! Но меня никто никуда не зовет.

— Придет время и позову, если раньше кто-нибудь не позовет. — Шаих насупился. — Знаешь, Юль, и у меня к тебе просьба. Обещай исполнить.

— Обещаю, — с любопытством обернулась к Шаиху Юлька.

— Как надоем тебе, так сразу же скажи, ладно? Сразу, чтобы в тягость я тебе ни минуты не был.

— Обещаю, — сказала Юлька. — Но и ты обещай, если я тебе надоем, то и тотчас же...

Выяснение отношений прервало появление во дворе темной, сгорбленной, боязливо семенящей по скользкому насту фигуры Семена Васильевича.

Юлька с Шаихом не разбежались, как предполагалось, а вышли ему навстречу вместе.

Он вышел от нас в начале двенадцатого. Никого в жизни не провожавший дальше своего порога, Николай Сергеевич увязался за дорогим гостем и проводил его до школы, откуда тому до дому было рукой подать. Я слышал, как они выходили. На кухне, в сенях они продолжили какой-то свой неоконченный разговор. Как сейчас помню, начат он был до нашего прихода к Николаю Сергеевичу с катка, а продолжен после того, как мы ушли от него.

— Довольно ворошить прошлое, — сказал Николай Сергеевич. Он всегда говорил громко.

— Я пред тобой, Николай, как на духу, повинился. — Голос профессора тише, но тверже. В нем одновременно и горечь долгих, бессонных раздумий, и сладость освобождения от какого-то тяжелого душевного груза, и определенность.

— Сема… — попытался вставить слово Николай Сергеевич, но ему это не удалось.

— Погоди, Николай, погоди... Знал бы, сколь много я отдал бы за возможность переписать кой-какие страницы моей жизни. Какие опечатки в ней, какие ошибки! Как судьба сурова своей необратимостью!

— Сема...

— Погоди, Николай, погоди...