Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

• Название: Шейх и звездочет
• Автор: Ахат Мушинский
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-298-00398-2

Судьба свела под одной крышей старинного особняка на тихой тенистой улице Казани, друзей-подростков, астронома и дезертира. С каждым днем растет пропасть между домочадцами и человеком, выдающим себя за фронтовика, а на самом деле все годы войны прятавшимся в тылу.

Эта книга и о первой отроческой любви. Это и объяснение в любви автора родному городу, родной улице, отчему дому, которого давно уже нет.

---

Сентябрьский день распогодился, было тепло.

— Красота-то какая! — воскликнула Юлька, оглядывая с голубятни округу. — Море золота! И голубятня, братцы, это не голубятня, а волшебный фрегат. И парус имеется, — показала она на лаву. — И плывем мы с вами, братцы-пираты, прямо по золоту. Справа червонные волны, слева янтарные...

— И куда плывем? — спросил Киям-абы, вскарабкавшийся на крышу первым, но все еще не отдышавшийся.

— На разбой, — ответила, не раздумывая, Юлька.

— Зачем же плыть куда-то, когда золота за бортом полно, — усмехнулся Шаих и заметил: — А странно нынче деревья желтеют — с макушек, а снизу не сдаются.

— Ничего странного, — сказал Киям-абы. — Верхушки желтеют — к смерти стариков.

— Нашли о чем.... — с напускной сердитостью сказала Юлька. — Голуби, глядите, боятся нас, не садятся.

Птицы кружили над лавой, садились на крышу дома, опускались на вскопанную крупными комьями землю огорода. Высоко в воздухе оставались лишь Верный с подругой.

— Летают, — сказал Киям-абы. — Соскучились друг по дружке.

— Взаперти, наверно, держали, — сказал Шаих, — а Верный сильно летный голубь, неволи не терпит.

— Спущусь на берег, — продолжая внучкин образ о голубятне-корабле, сказал Киям-абы, — а то как пугало тута.

— Да что вы, Киям-абы.

— И к Николаю Сергеевичу зайду.

Шаих пошел провожать гостя.

Когда они, мирно беседуя, поднимались на крыльцо-боковушку, из дверей дома навстречу им выплыл Гайнан Фазлыгалямович.

— О-о, неразлучные друзья, салямчик! Не ко мне ли? А-а, понимаю, понимаю, к господину звездочету кунаки, а в третьи я не сгожусь?

Можно было подумать, что он пьян. Но он был трезв.

К тому времени отношения Шаиха с отчимом окончательно определились: друг друга они терпеть не могли и друг от друга это почти не скрывали. Не стеснялся Гайнан и друзей Шаиха, выкобенивался, как мог, невзирая на возраст, и особенно у Николая Сергеевича, к которому продолжал заходить пофилософствовать и который, не подозревая открытой насмешки, пускался с дезертиром в диспуты на полном серьезе.

Кто же знал, что он дезертир!

С Киямом-абы он держал себя построже, даже как-то избегал его, но, бывало, в подпитии или просто в благодушном расположении духа, позволял себе вольности и с ним.

— Ах, ах, ах! Вы торопитесь, не смею задерживать, не смею задерживать. А как ваше здоровье, Киям Ахметович, что-то у вас видок не совсем того? Фронтовые контузии, небось, опять? Надо беречь себя. Сами не поберегемся, никто не поберегет. Да, да, да... А вы по крышам, за чиграшами этими, — он кивнул на Шаиха, — не угонишься. А хотя, конечно, голуби — это прекрасно. Летите, голуби, лети-и-ите-е...

Этими словами из песни его выступление обыкновенно заканчивалось. И на этот раз Гайнан не изменил своей привычке. В руке он держал лопату, в другой — ведро.

— Пошел на ямки воровать картошку, — беззастенчиво проинформировал он и не сошел, а по-молодецки спрыгнул с крыльца, якобы уступив дорогу многоуважаемым кунакам.

Проводив Кияма-абы до Николая Сергеевича и побыв у него немного, Шаих вернулся на голубятню. Но без прежней искорки в глазах. Но вот сели на лаву Верный с верной своей подругой, заворковали, всколыхнули в Юльке любопытство, удивление, восхищение и пулеметную очередь вопросов, и Шаих, отвечая на них, позабыл о ненавистном отчиме.

Глава девятая

38. А шмайсер не нужен?

Первая стычка с пасынком у Гайнана произошла буквально через неделю после свадьбы.

Понедельник, утро. Гайнан проснулся со страшного перепоя, голова трещит. Слазил в буфет, прошелся по комнате, пошарил там-сям — опохмелиться нечем. Тут появился пасынок. Заговорил с ним доверительно, как мужчина с мужчиной, поделился незавидным положением, а тот смотрит волком, именно волком, а не волчонком. Так и не сбегал за бутылкой, сколько ни уговаривал. И денег ему предлагал за великий труд — нет, отказался от денег, не нуждаюсь, сказал. Ах, миллионер выискался! Да знаешь ли ты, что такое деньги, видал ли ты их в глаза-то разок, сирота казанская, твою богу мать! А вот он, Гайнан Фазлыгалямович, не так давно лопатой их загребал, голову пивом в бане полоскал, хлеб мешками под буксующие грузовики бросал, когда кое-кто загибался с голода. И сейчас, слава аллаху, Гайнан Фазлыгалямович не побирается. В цирке дела идут превосходно. Вот не вышел сегодня на работу, никто и слова не скажет, не пикнет никто, потому что, во-первых, конечно, понедельник в цирке день отнюдь не тяжелый, а во-вторых и в главных, потому что все у него в руках — склад, мясо... — и через это все — все. И заезжий гастролер-дрессировщик, и земеля-директор, который жрет говядину не хуже тигра, и еще кое-кто за цирковыми пределами. Жить уметь надо. И это не так просто, ибо уметь жить — это искусство почище балета, вертеться приходится о-ей и такие па выделывать, чтобы ни грамма брачка, иначе освистают, на Колыме проснешься.

И надо же, за тот философски насыщенный урок, который ни в одном университете не услышишь, благодарность: «Я вот выведу тебя на чистую воду!» И это после того, как он его, можно сказать, усыновил, после того, как поднял их с матерью из нищеты и убожества. Хороша плата! Хороша, нечего сказать. За свой же грош ты же и хорош. А ведь этот спиногрыз и в самом деле продаст. Ни за лонюшку табаку... И загремишь, и застучишь по рельсам на стыках в края восходящего солнца, докуда в сорок пятом так и не смогли довезти — сбежал, отстал от поезда в Абакане. Оттого что заменили ему в честь победы вышку на пятнадцать лет трудовой деятельности в Сибири, чувства признательности к советским властям в душе не зародилось и преклонения перед гуманным законом не выработалось, и он сделал то, что сделать в радостный май сорок пятого большого труда не представляло. Сбежать, однако, мог каждый мало-мальски умный человек, а вот сохранить себя на воле — без документов, денег, без одежды приличной, провизии, когда тебя уже по всем станциям на пути в Европу встречает почетный караул, — другое дело. Нет, он не баран, чтобы, вылупив глаза, помчаться на запад, он двинул по Енисею на юг, занырнул в Кызыл и прожил там у одной узкоглазой поварихи, знавшей по-русски ровным счетом два слова, полгода. Затем жительствовал в Таштаголе (в Кемеровской области), в казахском городишке Карсакпай, в Сызрани, и в пятьдесят седьмом вернулся под флагом реабилитированных жертв сталинских репрессий в магнитом тянувшую Казань с документами, в которых именовался Г. Ф. Субаевым.

На просторных полях Ямок Гайнан копал картошку, и разные мысли одолевали его сократовское чело. Картошка была неизвестно чьей посадки, но к законной ответственности его привлечь не могли, так как посажена она была незаконно — местными «частниками» на в общем-то хоть и бросовой, но все-таки государственной территории. Поэтому он рыл без опаски, с головой уйдя в свои размышления.

«И мяса ведь не ест, гаденыш, и денег не берет. Ненормальный какой-то. Как я его не смог приручить? Ненормальный — вот и не смог. Но ничего, ничего, жизнь — борьба, а бороться мы умеем».

Но больше всего тревожило и злило Гайнана то, что Шаих не верит в его боевое прошлое, не верит, что он «военный» майор. С ним о чем-нибудь отвлеченном, а он сверлит глазами, точно всю подноготную знает. Разве мог мальчишка из двух-трех промашек в обыкновенном трепе о войне сделать сколь-нибудь точный вывод, докопаться до истины, без фактов, без специальных знаний, опыта? Подумаешь, по пьяной лавочке перепутал в журнале на картинке танк с самоходкой, а однажды в один и тот же день предстал в своих рассказах утром артиллеристом, а вечером — и опять по пьяни — разведчиком. Выкручивался: без очков, мол, не вижу — это про журнал, а про артиллериста и разведчика сказал — ничего удивительного, да, был разведчиком в артполку.

Гайнан утешал себя, что все-таки ловко выходил из ситуаций, которые создавал его первейший враг — язык. Не таким пинкертонам мозги канифолил. Однако какой-то мерзкий внутренний голосок нет-нет да и зачинал нашептывать: а ведь он не по тем мелочам тебя судит, а по всему твоему житью-бытью, по каждому твоему шагу, по краденому мясу, по фасонным весам, при помощи которых ты обвешиваешь... Надо же было и этим похваляться! Под балдой, конечно. Много пьешь, милок, много. А еще — и это хуже — уверовал в безнаказанность, в сверхчеловеки себя записал, в сверхумные, что ты, у него же не голова, а Организация Объединенных Наций! И не можешь понять, что тебе пока просто везет, стечение обстоятельств, просто не до тебя было в войну, и теперь то же самое, кому в голову придет, что под обыкновенными шляпой и пиджаком осьминог. Кто в тебя вглядывался? Никто. И первый же человек, внимательно на тебя посмотревший, даже не человек — мальчишка, сразу понял, что ты за фрукт.

Невеселые размышления Гайнана прервали два далеких, еле слышных хлопка, будто кто пастушьим кнутом стеганул. Гайнан прислушался. Все оттуда же, со стороны озера, приютившегося за извивом оврага, вместе со всполошенным вороньим граем ветер донес еще два точно таких же отрывистых хлопка. Нет, эти выстрелы не пастушьего кнута дело, это нечто другое, такое, чего давненько не приходилось слышать.