Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

• Название: Шейх и звездочет
• Автор: Ахат Мушинский
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-298-00398-2

Судьба свела под одной крышей старинного особняка на тихой тенистой улице Казани, друзей-подростков, астронома и дезертира. С каждым днем растет пропасть между домочадцами и человеком, выдающим себя за фронтовика, а на самом деле все годы войны прятавшимся в тылу.

Эта книга и о первой отроческой любви. Это и объяснение в любви автора родному городу, родной улице, отчему дому, которого давно уже нет.

---

...Шевелилась листва, воробьи бесновались все неистовее. Веселый народ — воробьи, им все нипочем — жара, мороз...

Дома ждало письмо из Ленинграда. В нем сообщалось, что Татьяна Родимцева и Семен Пичугин соединяются брачными узами и приглашают Николеньку на свадьбу.

Семена Пичугина после окончания университетского курса хотели оставить на кафедре — как незаурядного математика и общественника, но он отказался, распределился в местный научно-исследовательский институт, с которым у него были завязаны хорошие деловые связи еще с первого курса, а потом представился случай, и он уехал в Ленинград, на службу не ахти какую, но в Ленинграде жила и работала после университета Родимцева Таня.

Как и Николай, Семен переписывался с ней. Но в отличие от друга, чьи письма носили сугубо дружеский характер, Семен Пичугин любви своей не сдержал и в одном из посланий излил переполненную пламенем душу на двадцати четырех страницах машинописью. За этим письмом, вернее, бандеролью, послал свои лучшие стихи, наиболее полно передававшие его отношение к Тане, а затем, изловчившись, подался в Северную Пальмиру сам.

Откровение Семы для Тани не было полной неожиданностью. Ее удручала сдержанность другого постоянного корреспондента — Николеньки Новикова, отвечавшего на письма аккуратно, однако за ровным каллиграфическим, специально для нее, почерком многое, она чувствовала, не проглядывалось. Каково у Николеньки настоящее положение дел в затянувшихся на годы взаимоотношениях с университетом? Как больная его матушка? Как у Сергея Андреевича с работой? Радостными-то вестями Николенька — это да, делился, не скупясь. Они в основном касались науки, литературы... Частенько и стихи свои присылал, но все о том же — о внеземных цивилизациях, торжестве всепобеждающего разума, о переменных затменных звездах... Он сам для нее казался одним из затменно-переменных светил. В паре с Семеном. Друзья в ее глазах то вспыхивали поочередно, то взаимозатмевались, а то сверкали одинаково ярко, щедро высвечивая достоинства друг друга. И сколько раз она ловила себя на раздвоенности, на мысли, что не может сказать себе четко и однозначно, кто .из друзей для нее кто. Оба были дороги, оба занимали и голову, и сердце — ее горячее девичье сердце, ее холодную, рассудительную голову математика. И только много позже, настолько поздно, что уже позднее некуда, ей открылся арифметически ясный ответ.

Говорят, головой надо думать. Не всегда, оказывается. Порою возникает необходимость довериться сердцу...

Трудно не ошибиться в одиночестве.

А она была одинока. Очень одинока. Пусть и Ленинград за окном, но не родной же город, пусть и Нева, но не Волга, пусть и Невский, но не Алмалы, да и коллектив на работе, да и соседи по квартире — не Сема с Николенькой, не родители. Только вдали от друзей поняла, насколько близки они ей по духу, с беспечального детства друзья-братцы.

И вот один из них приезжает и протягивает руку. Специально ради нее приезжает. Она знает о его любви к ней, лишь не знает, почему она соглашается с предложением выйти за него замуж, когда сердце негромко и терпеливо продолжает ждать другого, который вошел в ее жизнь тоже в детстве, попозже лишь, неуклюже вошел, даже смешно, однако все равно красиво, как все у него было красиво и честно в их верной дружбе в далеком городе на Волге.

А вошел он так.

Летним утречком девочка Таня поливала герань. На подоконник вспрыгнул кот Черныш.

— Брысь, брысь, — погнала его ласково Таня.

Кот, однако, не спрыгнул на пол, а подался в сторону, и горшочек с цветком полетел из окна второго этажа на улицу. Таня испугалась, закрыла глаза и ни жива, ни мертва опустилась на стул. В доме, кроме нее, никого не было. В прихожей скоро позвонили. На неживых ногах Таня открыла дверь. Перед ней вырос долговязый худой мальчик с цветком герани и черепками былого горшочка в руках. Она узнала его, нелюдимого, по-взрослому серьезного новичка на Алмалы, который ни с кем не дружил и не знакомился.

— На вас упало? — спросила Таня.

— Нет, передо мной, — ответил мальчик.

— Входите.

И он вошел. Его звали Николаем, Николенькой Новиковым...

Когда вошел Сема в ее ленинградскую комнату, память невольно и непослушно вернула другой день, другого человека, мальчика с цветком герани и черепками от глиняного горшка в руках.

У Семы в руках были алые гладиолусы в блестящей, шуршащей обертке.

Она опомнилась, бросилась на шею.

Шляпа соскользнула с головы гостя. Одной рукой, с букетом, он обнял хозяйку, другой повлек шляпу со спины яа место.

Пили чай. Она расспрашивала о родном городе, друзьях-знакомых. Он обстоятельно отвечал.

— А как Николенька поживает?

— Он же пишет тебе.

— О звездах. Но не о своей жизни.

— Звезды — это и есть его жизнь.

— И все-таки... Что с университетом? Есть сдвиги?

— Нет.

— Мы тоже, Сема, хороши с тобой.

— При чем тут мы?

— На какую-то справедливость свыше уповали. Не смогли взять, да и сказать: или — или! Или и он студент, или и мы не студенты.

Семен насупился.

Таня спохватилась. Не о том она повела разговор с человеком, который, пренебрегая карьерой, приехал сюда ради нее.

— Сема, а Сема?

— Что?

— А где ты такие фантастические гладиолусы добыл?

Скоро они подали заявление в загс.

Она до последнего дня колебалась. Он нервно настаивал: сколько можно водить детские хороводы — одна ее рука ему, другая — Николаше... Хватит, хватит! Надо делать выбор. Это непросто. Но рано или поздно это делать надо. «Я люблю тебя, Таня. С детства люблю. И буду любить до смерти».

Маленький, ершистый, с красивой молодой прядью серебра на чубе и не совсем красивой, но привычной сутулостью, неумолимо перерастающей в горб, с полными слез и любви глазами Семен Пичугин ринулся в неравный бой. Неравный — не потому, что Таня самым прозаическим образом была выше его на полголовы, была прекрасна, стройна, никакого сравнения с ним, а потому неравный, что он был целеустремлен, напорист, а она раздвоена, ослаблена одиночеством в чужом городе.

Таня сообщила о решении выйти замуж родителям. Они дали благословение.

Она написала Николаю, чтобы приезжал свидетелем на регистрацию брака и свадьбу (не на пир горой, как принято понимать это слово, а на скромный дружеский вечер).

Письмо к Николаю пришло в тот день, когда он окончательно распрощался с мыслью об окончании университета. Ответ он отложил на утро. А ночью арестовали отца.

Сколько их на улице у машины осталось — бог знает, а в квартиру поднялись двое.

...Близилась полночь. Семейство Новиковых после безрадостного отчета Николеньки о заседании апелляционной комиссии и бесполезных узкосемейных дебатов укладывалось спать.

Крытый грузовик, шумно остановившийся у дома в полночной тиши, вызвал у главы семьи острое беспокойство. Александра Федоровна у себя в постели в большой комнате тоже встревожилась, заперебирала бледными пальцами простынку, превратилась вся в слух.

Гулко хлопнули дверцы машины. Приглушенные голоса, звяк щеколды на калитке ворот, шаги по скрипучим дворовым мосткам, стук в двери первого этажа, опять голоса: бу-бу-бу, бу-бу-бу... И отчетливый голос соседки:

— Новиковы наверху проживают.

Звонок.

Сергей Андреевич пошел открывать. Александра Федоровна заплакала, поднялась с постели (врачи ей строго-настрого запретили вставать — инфаркт сердечной мышцы), заметалась у сенной двери.

Из ночных гостей один был в штатском. Второй, короткошеий, крепкосбитый, без возраста, — в тесной общевойсковой гимнастерке и огромных сапожищах, он-то, судя по манере держать себя, и был командиром ночной оперэкспедиции.

Сергей Андреевич вошел из сеней в кухню первым. Лицом он был спокоен, и весь как-то распрямился, расправился.

Александра Федоровна возвела очи на супруга своего и все поняла.

— Собирать?

— Зачем ты встала! — укоризненно сказал Сергей Андреевич, но, увидев глаза жены, осекся. — А... товарищ Дубов?

— Чего больно собираться-то? — добродушно моргнул белесыми ресницами военный. — Ну, собирайтесь. Да... по фамилии меня называть необязательно. Уполномоченный я. Товарищ уполномоченный.

Из этих нескольких незначительных фраз Николай понял, что причина ночного визита обговорена еще внизу у входа, что приход к отцу уполномоченных гостей, точнее, увод отца уполномоченными не случайность, не ляпсус и для отца с матерью не неожиданность. Николай, онемев, следил, как мать схватила полбуханки хлеба, отставила, достала чистую рубашку, отложила, взяла бритвенный прибор, мыло... Нет, она не могла сосредоточиться.

— К-куда ты его собираешь? — промолвил Николай.

Товарищ уполномоченный вытер платком вспотевшую шею.

— Туда, куда вы, молодой человек, состоите в очереди.. Николай Сергеевич Новиков, так ведь? Не ошибаюсь?

— Так, — подтвердил Николай.