Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

• Название: Шейх и звездочет
• Автор: Ахат Мушинский
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-298-00398-2

Судьба свела под одной крышей старинного особняка на тихой тенистой улице Казани, друзей-подростков, астронома и дезертира. С каждым днем растет пропасть между домочадцами и человеком, выдающим себя за фронтовика, а на самом деле все годы войны прятавшимся в тылу.

Эта книга и о первой отроческой любви. Это и объяснение в любви автора родному городу, родной улице, отчему дому, которого давно уже нет.

---

Аширов глянул в окно. По лужам рябой зыбью шел осенний ветер, погоняя ворохи желтой савиновской листвы. Как коротко здесь лето! Каких-то три жалких месяца, даже два. На юга подаваться надо, на юга, поближе к морю. Там сейчас бархатный сезон, немцы откатились, житуха должна быть райской. Провернем с мельзаводом до конца и прощайте, жены, свояки, компаньоны...

Перед глазами Аширова поплыли картины с кипарисами, пальмами, которые он видел в довоенных журналах, с рассекающими голубые волны сказочными пароходами, с улыбающимися, загорелыми красотками на пляже рядышком ни с кем иным, а с ним самим, князем Ашировым, покачивающимся в парусиновом кресле и швыряющим куски бисквита белоснежным чайкам в белую пену волн.

Потом вдруг ни с того ни с сего привиделся вчерашний старик, которого он встретил на кладбище за обезглавленным Кизическим монастырем, бывшим, разумеется, монастырем, а теперь, судя по поблескивающей вывеске, какой-то конторой. Старик рассказал, что на этом кладбище похоронен дед Льва Толстого и еще какие-то знаменитости, показал камень, под которым покоился прах, по его словам, великого астронома, сплававшего в кругосветное путешествие и открывшего Антарктиду. Или Антарктику? А может — Арктику... Эти похожие названия в голове его путались. Затем в полусне мысли вовсе смешались и начался сущий кошмар: будто старик на кладбище и есть тот самый астроном-путешественник — встал из могилы, разгневан: как так можно путать Антарктиду с Арктикой! И вообще, говорит, как тебя, дезертира, земля носит?! И хватает за руку, и волочит к могильному камню, под которым черная дыра...

— О-о! Больно же, отпусти! — вскричал Аширов и проснулся от всамделишной боли в заломленной за спину руке.

И услышал уже не во сне, а наяву:

— Не сопротивляться, гражданин Егоров, встать!

Свободной рукой скользнул под подушку, где у него покоился единственный верный друг новенький ТТ, купленный у сорванцов Забулачья за шестьсот рублей, но оружия на месте не оказалось.

Аширов еще раз охнул — так сильно вскинули заломленную руку в ответ на самопроизвольную и в общем-то бесполезную попытку нащупать пистолет, словно его сразу без суда и следствия решили на дыбу вздернуть. Не залежишься, хочешь не хочешь вскочишь.

В комнате их было трое. Двое его держали, третий, в штатском, и по всей видимости, в этой их группе старший, полусидел на столе, поверчивая на указательном пальце его, Аширова, пистолетиком.

Дверь распахнулась. Споткнувшись о порог, ввалился Генка, подталкиваемый автоматчиком. Аширов сплюнул на половицу: везет маэстре на ассистентов! Предатели все, мелкие люди, ни на кого положиться нельзя. Ладно хоть, сволочь, майора Егорова продал, а не друга детства. Аширов смекнул это потому, что его назвали гражданином Егоровым.

— Обувайтесь, дорогой Виктор Васильевич, обувайтесь, чего уж теперь плеваться-то? — Это начальник в штатском.

«Все-таки вы Егорова поймали, а не Аширова», — в который раз успокоил себя Аширов.

В те времена в любой дрянной ситуации он находил себе отдушину. Оптимистом был, как ни странно.

Он безуспешно тыкался ногой в голенище сапога.

— Да отпустите вы руку, не сбегу, не обувшись.

Уже из-за решетки крытого фанерой грузовика увидел семенящую к дому свою квоху с сумкой и бидоном в руках. «Щи тащит, — ядовито пробурчал себе под нос Аширов. — Опоздала. Голодным еду».

Тряслись в полутьме кузова недолго. Генка что-то несвязно мычал в оправдание: мол, соседи клиентов настучали. Главное, что понял Аширов, — в вину им вменялось лишь шесть мешков муки. По мелькавшим за решеткой улицам и закоулкам Аширов пытался представить, куда их везут, но так и не понял. Подкатили к какому-то подъезду и ать-два, даже вывески учреждения разглядеть не успел.

За порогом, на развилке коридоров с Геночкой их сразу же разлучили. Сорвиголову повели куда-то дальше, а Аширова втолкнули в комнату, где его ждал сюрприз: за столом восседал капитан Дубов, тот самый, что на переправе помог завести мотоцикл, а затем на пароме лез с расспросами. «Гора с горой не сойдется, а горшок с горшком столкнется — вот уж поговорка из поговорок!»

Капитан тоже узнал его сразу.

— А я думаю: Егоров, Егоров... Не тот ли это майор, с которым на переправе познакомились? Оказывается, тот самый, а?

— Впервые вас вижу, — развязно ответил Аширов, отмечая про себя, что и гимнастерка на капитане та же, тесная, и сапожищи все те же, огромные, под столом не умещаются.

— Нахал, — устало сказал капитан. — Ну дак пускай будет по-твоему, придется еще разок познакомиться. Рассказывай, Егоров, все по порядку.

— Чего рассказывать-то?

— Фамилия, имя... Подлинные, разумеется. Из каких краев прибыл к нам на гастроли...

- Ничего я не буду рассказывать, я пьяный, не имеете права допрашивать. Дыхнуть?

— Зачем? От тебя и так за версту разит. Откуда вы тогда на мотоцикле возвращались?

— Я же сказал: под балдой я, под сильной стадией опьянения, наговорю еще фантазий и позабуду. А вы мне и припаяете.

— Увести, — коротко распорядился Дубов. — Завтра поговорим, май-ор...

— Да, майор, и разговаривайте со мной соответственно, не глядите, что не при полной форме, — расхорохорился было Аширов, но разговаривать с ним больше не стали, конвоир согнул ему руку за спину и вывел из комнаты.

Поместили Аширова в общую с какими-то мелкими воришками камеру. Компаньона не было. Общаться с постояльцами Аширов побрезговал. С похмелья разболелась голова. Он забрался на свободные нары и мгновенно забылся сном.

Утром опять привели к Дубову.

— Протрезвел?

— Вроде.

Капитан дописал что-то в своих бумагах, протер вспотевшую шею платочком и без лишних предисловий спросил, вонзившись глазами в глаза:

— Кто ты?

— У вас же в руках мои документы.

— Фальшивые.

— Это еще доказать надо.

— Нечего доказывать, такой войсковой части, как у тебя здесь нарисовано, и в помине нет. Дезертир?

— Ни в коем разе! Я б-больной человек. Падучая у меня. Крайняя форма.

Аширов сумасшедше повел глазами, но капитан упредил:

— И не вздумай демонстрировать. Быстро в чувство приведем.

Брякнул телефон. Дубов снял трубку. По отрывистым фразам и сморщившемуся, как от резкой зубной боли, лицу можно было понять, что капитан разговаривает с начальством, и разговор этот ему не нравится. Он попытался было возразить невидимому начальству, но в его мнении на том конце провода на сей раз, по всей видимости, не нуждались. Его прервали на полуслове, и он, крякнув: «Есть!», бросил трубку.

— Жаль, забирают тебя, Е-го-ров, а я бы тут вышелушил твою душонку, ей-богу, как семечко.

— Куда забирают? — не смог скрыть сверхтрезвой заинтересованности Аширов.

— На курорт, милок, на курорт...

Это известие Аширову не понравилось. Он закинул удочку: «Курорт, тот на Черном озере?» Но капитан Дубов не ответил. Да и без того, потому, как засосало под ложечкой, Аширов понял, что будущее его незавидно, что передают его в другое ведомство, где карманными воришками не занимаются, где про художества липового майора Егорова прознали побольше и где, стало быть, ждут его не дождутся Светочка-конфеточка, директор мельзавода, завсельмагом и дело о пятидесяти тоннах муки.

Часть вторая

Глава седьмая

30. Первая любовь

Простое ли то совпадение, что на заре жизни Николенька Новиков записал в школьной анкете: «Я буду одинок. Я ни с кем и никогда не свяжу жизнь узами Гименея»? Помнил ли он о том своем категоричном утверждении, когда посвящал по-юношески пылкие поэтические сочинения Танечке Родимцевой?

Та любовь его первая была астрономически возвышенной и, как это часто бывает, сохранилась в тайне — и прежде всего от той, кем вдохновлялась.

Первая любовь...

Второй у него не было.

В годы нашего соседства с Николаем Сергеевичем я не задумывался о причинах его одиночества. Даже как-то в голову не приходило, что он одинок. В каждодневном нашем общении такое его положение казалось в порядке вещей, было данностью, как месяц в небе, как дуб во дворе...

Хотя, впрочем, гроза повергла наш дуб.

Да, его любовью, смыслом жизни, красотою, откровением была астрономия. Но ведь была и Танечка Родимцева. Были и каток на Черном озере, и духовой оркестр, и луна, и искрящиеся снег не снег, иней не иней, а просыпавшиеся с неба звезды. Это она так сказала:

— Смотри, Николенька, звезды сыплются!

И пронзительно синие глаза были, и необидный смех над ним, не умеющим кататься, и поцелуй не поцелуй — легкое прикосновение ее холодных от мороза щек и краешка неумелых губ, каким-то образом жарких на морозе и сухих.

Так отчего же одиночество: из-за несложившейся той любви или из-за беззаветной любви к науке о звездах? Неужто подросток, выводивший тоненькой рукой ответы на вопросник преподавателя древнегреческой философии Сотонина, мог так жестко и однозначно предначертать свою судьбу?