Ричард Форд - Трудно быть хорошим

• Название: Трудно быть хорошим
• Автор: Ричард Форд
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 6-235-00774-3

Сборник состоит из двух десятков рассказов, вышедших в 80-е годы, принадлежащих перу как известных мастеров, так и молодых авторов. Здесь читатель найдет произведения о становлении личности, о семейных проблемах, где через конкретное бытовое открываются ключевые проблемы существования, а также произведения, которые решены в манере притчи или гротеска.

---

Отец помогал нам готовить домашние задания. Математика и правописание были его любимыми предметами. Брат, который моложе меня на три года, занимался тем же, что и я. Отец натаскивал его по материалу шестого класса, в то время как он ходил только в третий.

— О’кей, — говорил отец. — Пусть по хорошо охраняемой дороге по направлению к берегу движется танк со скоростью сорок две мили в час. А грузовой корабль в открытом море движется со скоростью сорок две мили в час. Первое. Переведи скорость корабля в узлы. Ведь скорость корабля измеряется в узлах.

— А как быть с двумя поездами, которые едут в Чикаго? — спрашиваю я.

— Да это то же самое. Представь: один поезд идет тридцать, а другой — сорок две мили. Я всего лишь делаю задачку более увлекательной.

— Вовсе нет. Ты делаешь ее более трудной.

Отец смеется.

— Бьюсь об заклад, твой брат знает, как решить задачку, не так ли, Дуг?

Брат улыбается в ответ, поскольку знает, что стоит ему изобразить, будто он старается, но у него ничего не выходит, — как отец придет к нему на помощь.

— Ладно, займемся правописанием, — предлагает отец. Я отдаю ему свой диктант и становлюсь позади брата.

— Кампания, — произносит отец.

— Там нет этого слова. Первым было «искренне».

— Неужели тебе трудно выучить, как пишется слово «кампания»?

— И не подумаю. Нам задали выучить слово «искренне».

— Бьюсь об заклад, что Дуг выучит. Хочешь попробовать кампанию, Дуг? Это слово пишется через «а», а не через «о».

В конце сада стояли качели. Все сильнее и сильнее отталкиваясь ногами, я взмывала над кустиками помидоров и над грядками зеленого лука. Помидорные стебли вдруг превращались в стволы деревьев, побеги лука — в мощную изгородь. И стоило мне при этом скосить глаза, как ровные грядки, посаженные моей мамой, превращались в ландшафт с маленькой деревушкой. Иногда в этот уголок сада я тащила камни, а потом что есть духу раскачивала качели. Камни превращались в дома. Я парила над ними.

— Я — царь неба![26] — восторженно вопила при этом, до того разгоняя ногами качели, что их ржавые петли начинали пронзительно скрипеть. — Я лечу!

Мой брат бросал в меня камень. Камень попал в ногу.

— Какой же ты царь, — кричал он. — Это я царь неба!

Я срывалась наземь со мчащихся по инерции вверх и вниз, вперед и назад качелей.

— Я тоже царь неба! — не уступала я. — Я могу лететь выше, чем ты.

— Ты всего лишь девчонка. Тебе подобает быть Пенни.[27]

— А я вот дам тебе сейчас по шее. — И, прихрамывая, я гналась за братом, который убегал, не переставая бросать камни.

— Я все расскажу папе, — ревел он.

— А я тебе язык вырву, чтоб не ябедничал. — И я швыряла камень из моей «деревушки» в него.

— Это я царь неба! — орал он, убегая от меня. — Я Счастливчик Линди![28]

Было слышно, как мой братец смеялся за углом.

— А ты — Флоренс Найтингейл,[29] — кричал он, прячась за домом. — Ты — Бетси Росс.[30] Я люблю Люси.[31]

Он убегал от меня по дорожке, выкрикивая:

— Никто из них не умеет летать!

От боли в ноге я заплакала и опустилась на колени, чтобы разглядеть ушибленное место. Позади, в горячем воздухе, висели недвижные качели. Я могла бы вернуться к ним, разложить камешки в моей «деревушке», запрыгнуть на качели и взлететь бомбардировщиком над Германией или Японией. Но вместо этого я с корнями вырвала все помидорные кустики, посаженные моей матерью, а потом оплакала их, будто это была уничтоженная роща подле моей деревушки.

Курс Американской истории у нас в школе каждые три года чередовался с курсом Мировой истории. И немудрено, что я ничего не помню про оккупацию Польши. В следующем году мы опять должны были учить историю Америки и к Рождеству закончить Гражданскую войну. Мой дед выражал по этому поводу страшное недовольство. Однажды он взял да и сжег мою «Историю Америки для младших школьников», обозвав учебник «пропагандистской чепухой, сфабрикованной янки». Дед унес книжку в свою комнату вместе с коробком спичек. Каждую страничку оскорбившего его издания он сжигал поодиночке. Никто на это не обращал внимания, пока дед не попросил у матери третий спичечный коробок.

— Они никогда не напишут настоящей истории, потому что не хотят согласиться и с нашей правдой, — резюмировал дед.

Весенний семестр провел нас через первую мировую войну, и мы вплотную подошли к Великой Депрессии. На Новый курс мы рассчитывали вступить только после летних каникул. Со следующей же осени начинался год изучения современного международного положения, и мы должны были взяться за «холодную войну». Однажды я подумала, что если бы мы ходили в школу круглый год, как дети в Европе, то к 4 июля были бы уже у Пёрл-Харбора.[32]

В дни каникул отец набивал наши головы фактами из второй мировой. В отличие от других детей нашего возраста мы с братом очень рано отучились жаловаться на то, что «нам нечего делать». Дни напролет мы проводили в отцовском кабинете, читая статьи и разглядывая фотографии в журналах и книжках с твердыми обложками. Я всматривалась в лица мертвецов из коллекции моего отца, в залепленные грязью, скрученные судорогой руки. Люди умирали с открытым ртом, у некоторых покойников на лице было нечто вроде застывшей улыбки. И только лица живых были мрачными, их глаза становились все больше по мере развития войны. В немецких лагерях у людей не оставалось почти ничего, кроме глаз: жалкие лохмотья, стиснутые зубы, и глаза — горящие, как пулевые раны в голове.

«Быть солдатом — единственное занятие, достойное мужчины, — говаривал мой дед. — И в дни мира он сражается за свободу — пусть не силой оружия, но силой разума». Незадолго до смерти две фантазии деда объединились. Теперь он уверовал в то, что, будучи молодым человеком, управлял плантациями своей жены в Арлингтоне, штат Вирджиния, и при этом весьма гуманно обращался с неграми, которые, по его мнению, не способны позаботиться о себе. После окружения в Аппоматтоксе он снова занялся юриспруденцией, посвятив себя на долгие годы «делу Скоупса». «Отстаивай правду, — говорил он теперь. — Этот молодой Скоупс — он знает. Вера в правду — это как раз то, что нужно».

Дед хотел умереть солдатом и быть погребенным под знаменем Конфедерации. Иногда он бродил по дому, пытаясь вспомнить, куда же он подевал это знамя? В другой день он вдруг вспоминал, что оставил его окруженному Гранту, после чего пошел в город, сказав: «Держись, путешественник!» Бывало, старик в самом центре нашего города вспоминал вдруг о несуществующем мастере, который делает знамена и который пообещал ему сделать точную копию утерянного флага, восстановив даже осколочные дары. «Я думаю, солдаты не будут против, — говорил он в таких случаях. — Ведь так много потеряно на этой войне».

Когда дедушка умер, в 1957-м, семья дяди Роберта прислала венок. Венок в форме лошадиной подковы, какие обычно вешают на лоснящиеся от пота спины чемпионов Дерби. Никаких письменных пояснений к венку не прилагалось.

— Когда ты была маленькой, кем ты мечтала стать? — поинтересовалась я как-то у матери. Она мыла тарелки, а я протирала их полотенцем. Уже в том возрасте я понимала, что протирать тарелки — занятие совершенно бессмысленное. Они ведь так или иначе все равно высохнут и без моей помощи. Но я все-таки протирала их, делая это для мамы. Посуду мы мыли после обеда.

— Я хотела выйти замуж за твоего отца, — ответила она на мой вопрос.

— Неужели ты его прежде знала?

— Нет, конечно. Мы познакомились значительно позже.

— Но как ты угадала, что это именно он?

Мать улыбнулась и поглубже погрузила в воду руки.

— Тебе пока рано знать такие вещи.

— А разве ты не хотела стать, кроме себя, кем-нибудь еще? — настаивала я.

— Конечно, хотела, — она положила в раковину еще одну тарелку. — Я очень долго мечтала быть такой, как Элеонора Рузвельт. Я всегда воспринимала ее как власть, стоящую позади трона.

Я взяла еще одну тарелку и стала протирать ее, раздумывая об Элеоноре Рузвельт. Мои представления о жене президента должны были быть иными, чем у матери. Миссис Рузвельт чем-то напоминала мою бабушку. У нее была такая широкая кость, что казалось, вся тяжесть ее тела покоилась в бедрах и плечах, а не в коленных чашечках, как у моей матери. Лицо у миссис Рузвельт было припухлым, что я объясняла смертью Ф. Д. Р.[33] Лица женщин всегда становятся такими после смерти мужей. То же самое произошло с лицом моей бабушки. То же будет и у мамы. Припухлость, видимо, остается от долгих слез.

В журналах моего отца я видела портрет Элеоноры Рузвельт с руками, сложенными на коленях. Пальцы казались грубыми, а толстые, словно канаты, вены намертво скрутили кисти. Она не улыбалась. И мне не верилось, что мать могла мечтать быть похожей на Элеонору Рузвельт.