Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

• Название: Кирилл и Мефодий
• Автор: Юрий Лощиц
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03594-2

Создатели славянской письменности, братья Константин (получивший незадолго до смерти монашеское имя Кирилл) и Мефодий почитаются во всём славянском мире. Их жизненный подвиг не случайно приравнивают к апостольскому, именуя их «первоучителями» славян. Уроженцы греческой Солуни (Фессалоник), они не только создали азбуку, которой и по сей день пользуются многие народы (и не только славянские!), но и перевели на славянский язык Евангелие и богослужебные книги, позволив славянам молиться Богу на родном языке. Предлагаемая вниманию читателей биография святых Кирилла и Мефодия принадлежит перу писателя Юрия Михайловича Лощица, которого ценители биографического жанра хорошо знают как автора книг «Сковорода», «Гончаров» и «Дмитрий Донской», ранее выходивших в серии «Жизнь замечательных людей». Надёжными путеводителями для автора стали два древнейших литературно-исторических памятника старославянской письменности — «Житие Константина Философа» и «Житие Мефодия» (так называемые пространные жития солунских братьев). Многие страницы книги написаны как развёрнутый комментарий к этим памятникам отдалённой эпохи и представляют собой опыт художественно-исследовательской реконструкции.

---

Многие из народов и племён в латинских написаниях «Баварского географа» недостаточно удобочитаемы и остаются загадкой для исследователей. Ноте имена, тоже многочисленные, что поддаются прочтению, красноречиво подтверждают намерение составителей записки обозреть славянские земли от западных пределов, где с немцами соседят лужицко-сорбские племена, затем чехи, они же богемцы (Becheimari), малопольские племена в верховьях Вислы (Vuislane), болгарские славяне (Vulgarii) — до восточноевропейских пространств, на которых обитают русь (Ruzzi), живущие по Бугу бужане (Busani). волыняне (Velunzani), а ещё восточнее и хазары (Caziri).

Можно догадываться, что, надиктовывая здешнему любознательному монаху, знатоку латыни, имена народов и племён, Мефодий и его ученики хоть на время забывали тяготы заточения. В эти часы полнились их души каким-то тихим рассветным чувством: до чего же обилен и многозвучен славянский мир! И восхищение бодрило, и оторопь брала: да возможет ли кто когда обойти его пределы, и обозреть, и описать достойно, не сбиваясь в именах и числах?

ЖАТВА

Возвращение в Велеград

«Простая чадь», как называл моравлян князь Ростислав, вряд ли способна была чем-то озадачить властителей — и своих, и чужих. Оказавшись без Ростислава, почти тут же и без Святополка, не успев порадоваться Мефодию и его дружине, угодившим по прибытии из Рима прямо в немецкую засаду, моравляне по всему обречены были на беспросветное уныние. Кажется, ещё поискать бы надо на земле племя, до такой степени безвольное, невезучее, готовое, как чахлая нива, валиться при первом же рывке ветра!

Таким не всё ли равно, свой князь правит, заезжий ли немецкий граф, лишь бы последней рубахи с плеч не сдирали, завалящего клока земли не лишали. Латинская месса звучит в храме или обедню правят на вроде бы своём языке, а жизнь ни от того, ни от другого всё равно не становится понятнее, сноснее. Что там Страшный суд на ином свете, если он, суд, и во весь нынешний короткий век, будто бич, по-хозяйски хлястает то вдоль, то поперёк спины.

Но откуда же тогда — хоть слуху не верь — исподволь прорвался, раскатился по руслам тихих рек неостановимый вопль? Вдруг скирдами пересохшей соломы полыхнуло восстание, да такого накала, что отблески того жара и до баварских гор долетели. Шептания своих гонителей о мятеже могли расслышать по темницам и Мефодий с собратьями, и тот же Святополк, и Ростислав, если на ту пору старший князь Моравии ещё оставался жив.

Любой бунт и дня не выстоит без вожаков. Вскоре и среди немцев заговорили, что какой-то там главарь у варваров всё же выискался. Но не купец, не князёк, не воевода. В вожди произвели, вроде бы даже без его воли, нитранского священника по имени Славомир. А это был, однако, родственник князя Святополка, считай, не чужой и его дяде.

Временем кончины князя Ростислава, наступившей после его ослепления в баварском монастыре, принято считать позднюю осень 870 года. А начало восстания обычно относят уже к следующему, 871 году. Останься Ростислав в живых до этой поры, долети до его узилища весть о нежданной отваге Славомира, об отчаянной решимости моравской «простой чади», он бы, пожалуй, хоть напоследок утешил радостью сердце, угнетённое сверх всякой житейской меры. Вот уж кто мог перед смертью сполна обратить к своей земной доле стихи Псалмопевца:

«Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит».

И Христовы слова о душе, претерпевшей всё до конца, тоже были про него[17].

Вряд ли немецкие епископы сомневались в том, что не меньше, чем Ростиславу и Святополку, главарь бунта известен и Мефодию. И что наверняка ещё до отъезда двух византийцев в Рим какие-то связи между ними и этим попом уже имели место. Не потому ли сразу после суда в Регенсбурге отправили Мефодия с его людьми подальше на запад, в Швабию?

Казалось бы, ничего доброго не мог ожидать для себя от известия о восстании и князь Святополк. Но, как ни странно, события в Моравии послужили к его скорейшему освобождению. В очередной раз выпало князю замириться с сыном Людовика Немецкого Карломаном. В наскоро задуманной игре хитроумец Карломан решил снова поставить на Святополка, такого же, как сам, мастера интриг. Пообещал ему не только личную свободу, но и возвращение власти над Моравией, если тот поведёт к себе домой франкское карательное войско и сам покажет на месте, какими лучше средствами угомонить своих взбунтовавшихся холопов.

Святополк, хотя и опасался подвоха, принял игру. Не смутила его ни унизительная слава усмирителя собственных подданных, ни то, что вместе с ним отряжены для неусыпного надзора за всяким его шагом два немецких маркграфа, Вильям и Энгельшалк.

Как только вломились в моравские пределы, начались самые свирепые расправы. Святополк не препятствовал баварцам в их обычных повадках распоряжаться чужим добром, чужими жёнами и девками.

Когда подошли к валам и крепостным тынам Велеграда, он отсоветовал маркграфам готовить осаду или штурм. Первое отнимет много времени, второе будет стоить больших людских жертв со стороны нападающих. Есть наилучший способ. Он сам берётся пройти внутрь восставшего города, объяснить людям безрассудность сопротивления и уговорить их на добровольную сдачу. Кому-кому, а уж ему моравляне поверят как отцу родному.

Защитники Велеграда, заметив приближающегося к главным вратам одинокого всадника и узнав в нём князя Святополка, которого уже не чаяли узреть в живых, действительно проявили признаки почтительного умиления и тотчас впустили его внутрь крепости.

За тынами установилась выжидательная тишина. Такая же — среди всадников, что изготовились ворваться в город.

Пошли минуты, потом и часы. Похоже, Святополк очень уж понадеялся на свои способности, перехитрить бунтарей, склонить их к сдаче ему до сих пор не удалось. Могли ведь ещё и побить князя, и повязать, узнав, что он-то и привёл карателей в свою землю.

Когда баварцы уже притомились сидеть верхами наизготовке, за тынами зашевелились. Из нескольких ворот горожане повалили им навстречу. Но не с повинными головами, а с секирами, мечами, копьями и дрекольем в руках. Они первыми кинулись в схватку и быстро окружили всадников. Рукопашная закончилась полным поражением чужого войска. Помяли и двух маркграфов…

Оказавшись весной 873 года на свободе, Мефодий наверняка услышал всю эту историю во множестве красочных изложений, в том числе и из уст самого Святополка, встреча с которым состоялась в том же Велеграде. По всем статьям князь гляделся полным героем. И немцев побил, и Карломана переиграл. Хотя гуляли по городу и особые подробности того дня. Сам-де Святополк на вылазку не пошёл, чтобы на случай её неудачи было ему чем оправдаться перед Карломаном: да повинен ли он?., горожан уговаривал на мирную сдачу, а они скрутили ему руки-ноги и кинули в холодный подвал…

В тот самый год, когда Мефодий с учениками вернулся в моравскую столицу, Святополк решил воспользоваться затруднениями Карломана, повязанного распрями с родными братьями. Князь отправил к старшему сыну Людовика в качестве своего доверенного лица некоего священника Иоанна Венецианца с предложением о мире. В письме заранее подтверждалась вассальная подчинённость Моравии королевскому дому Тем самым обеим сторонам предлагалось закрыть глаза на столкновение у стен Велеграда. Карломана такое условие как будто устраивало, хотя бы на время. Мир был заключён в баварском замке Форхайм. Похоже, и тот и другой из участников сделки радовались каждый своей победе.

Но сказать ли про Мефодия, что он с особой радостью на душе повторно возвращался в моравскую столицу? Где уж там. Десять лет назад, когда они с покойным братом поспешали сюда из Константинополя, лежала перед ними дорога чистая, без единой ухабины. Теперь же всё изрыто вдоль и поперек, и не знаешь, за каким лесным бугром ждать новой засады.

Благо ещё заботливый папа Иоанн VIII распорядился дать претерпевшему архиепископу и его спутникам в провожатые своего легата — епископа Павла Анконского, который следовал вместе с ними от самого места освобождения до Велеграда.

О том, чтобы завернуть с дороги в Сирмиум, городок на Саве, ещё решением покойного папы Адриана означенный как центр восстанавливаемой древней архиепископии и как резиденция Мефодия, сейчас речь не заходила. Как и во время короткой побывки у князя Коцела не заходила больше речь о том, чтобы Мефодию остаться здесь и перенести в Паннонию свою владычную резиденцию из Сирмиума и открыть в Блатнограде большую школу.

Похоже, что почти четыре года, прошедшие со времени их последней встречи, сильно остудили былое рвение паннонского князя. А ведь, кажется, совсем недавно, узнав, что Мефодий схвачен в Велеграде и находится неведомо где, князь слал письма в Рим, хлопотал перед курией о судьбе человека, которого, как и его покойного брата, считал чуть ли не посланцем в своём уделе самого Господа.