Леон Верт - Сент-Экзюпери, каким я его знал…

• Название: Сент-Экзюпери, каким я его знал…
• Автор: Леон Верт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-76035-0

«Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери – особая книга. Мало найдется людей, которые никогда ее не читали. Но немногие вспомнят, кому она посвящена. А посвящена она Леону Верту, когда он был маленький. «Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый – мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки», – пишет Экзюпери.

---

Леон Верт Сент-Экзюпери, каким я его знал…

Copyright © Editions VIVIANE Hamy, 1994, Octobre 2010

© Claude Werth et Succession Saint-Exupery-d'Agay pour les lettres et les dessins

© Claude Werth pour les photos

© Dessins de couverture: Claude Werth et Succession Saint-Exupery-d'Agay.

AKG Images / FOTOLINK

© Световидова Н., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Вступление

Тусклая заря освещала мертвую лошадь, которая теперь значит для нас не более, чем косогор или межевой столб. Мы раздумывали, как нам быть. Наконец мы решаем тронуться в путь пешком. Приходится открывать все чемоданы, чтобы собрать в самый маленький из них немного белья. Это малоприятно, как любой переезд. И, как всякого мужчину, переезд меня пугает. Я устраняюсь. У меня лишь одна забота: взять с собой «Планету людей». Но не потому, что это роскошная книга. Я не слишком жалую дорогие издания. Дело в том, что книгу подарил мне Сент-Экзюпери, и прекрасная бумага, неразрезанные страницы – это не свидетельство тщеславного великолепия, а знак дружбы. И Сент-Экзюпери написал на этом экземпляре своим воздушным почерком несколько слов, которые, словно живой источник, питают мою дружбу. Я гордился бы этим посвящением, если бы не почитал дружбу выше гордости.

«Планета людей» доставляла мне не меньше тревог, чем радости. Когда мне понадобилось искать убежище, я доверил свою книгу хозяину, который спрятал ее на самой верхней полке шкафа, под грудой простыней. Затем, поразмыслив и решив, что мне снова, возможно, придется пуститься в путь, я подумал, что она будет в большей безопасности, если я возьму ее с собой. Но, не имея возможности уехать, я снова вверял книгу хозяину. И опять забирал. Сент-Экс, как вы осложнили наш исход![1]

Прежде всего потому, что он – один из лучших друзей, которые есть у меня в мире, и еще по причине духовного долга, ибо за много лет до того, как познакомиться с ним, я читал его – и он не ведает, как многим я ему обязан.

С искренней нежностью,

Антуан.

Свидетельство 1940—1944 Отрывки из дневника

Здесь нашли отражение лишь краткие замечания и размышления времен оккупации. Я следовал порывам, возникавшим у меня под воздействием газет и радио. Я записывал разговоры, услышанные в поселке или на фермах. Порой в полнейшем одиночестве я сталкивался с величайшими проблемами. Как будто это было моим ремеслом. А кроме того, поддавшись уже отжившей свое моде, записывал некоторые сны. Я запечатлел мелочи, то, что обречено на забвение, незначительные ощущения. И когда сегодня я натыкаюсь на излишнее внимание к собственному «я», оно кажется мне неприличным. Но я почти ничего не знал о камерах пыток и концентрационных лагерях…

Я не выбросил пассажи, где сурово отзывался о писателях, которые теперь уже умерли. Мое суждение или мое недовольство относилось не к их поступкам, а к их произведениям. Будь они живы, им все равно не удалось бы переубедить меня. Странное смешение. Но я ничего не стал поправлять. Было бы слишком легко спустя некоторое время добавить кое-какие штрихи, возвысить свои предчувствия и исправить ошибки.

Это объясняет множество сомнений, в которых, возможно, не только я, но и многие другие узнают себя. Это объясняет важность, придаваемую мной незначительным событиям.

Это объясняет и рассуждения относительно Германии в ту пору, когда я ничего не знал о творимых зверствах.

Это объясняет сухой тон моих заметок, написанных без малейшего усердия. Об Антуане де Сент-Экзюпери я писал простые ежедневные заметки, день за днем, без поправок. Поэтому не стоит удивляться, не увидев на страницах моих заметок его образ, застывший в «совершенстве смерти». Не стоит удивляться отсутствию боли, которая никогда не излечится.

15 октября 1940 года

Сент-Экзюпери провел со мной два дня. Дружба, «соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод». Этими словами Монтень сказал о дружбе больше, чем целые горы книг. Но дружба не воодушевила литературу. Отчего у любви столь необычная привилегия? Быть может, оттого, что она почти универсальна, что найдется мало людей, которым не довелось испытать нечто подобное.

Дружба так же загадочна, как и любовь, возможно, даже более загадочна, ибо многие люди могут определить черты характера и внешний вид, вызывающие у них желание любви. В публичных домах, где занимаются любовью, у клиентов спрашивают об их предпочтениях. Домов дружбы не существует. Склонность к самовыражению, аналитическая эквилибристика – это все упражнения подростковой дружбы, хотя, возможно, нынешние подростки стали другими.

Не существует дружбы, если друг не принимает своего друга таким, каков он есть. Не бывает дружбы без приятия самого себя. Если один из друзей возвеличивает или принижает себя, если оба сразу начинают изображать из себя кого-то, то дружбе конец.

Как умирает дружба? Из-за какой-нибудь ошибки, которая всегда бывает обоюдной, это своего рода ошибка отражения. Жак, обманываясь относительно себя, обманывает, сам того не желая, Поля. Не имея достаточно сил для дружбы с Полем на равных, он подражает Полю, копирует Поля, становится Полем.

Но ему удается стать лишь застывшим Полем. А Поль между тем не стоит на месте, он преображается, живет. Жак не может простить Полю такое непостоянство, считая это изменой. Поль не может простить Жаку столь ложного образа, того мгновенного отображения, которое придает движению каменную неподвижность, окончательную незыблемость статуи.

Говорят, будто политика разлучает друзей. Однако это лишь видимость. Никакая система не властна над дружбой. Но если она проникает в плоть и кровь, то дружба от этого может умереть. Ибо она и есть плоть и кровь. Нет дружбы, если друзья не преломили вместе хлеб.

Не бывает дружбы между безумными. Безумный живет в одиночестве. Он живет для себя.

Подобно любви, дружба воздвигает себе храмы воспоминаний: какая-нибудь гостиная, ресторанчик на берегу реки. Во Флёрвиле Сона поблекшие деревья, курица, жареная картошка навсегда сохранят для меня вкус дружбы.

Кто отважится написать книгу о дружбе? А ведь это, возможно, единственный новый сюжет. Но почему я заговорил о дружбе more geometrico?[2] Наверное, из стыдливости.

Тонио прочитал мне несколько отрывков из своей будущей книги. Это кристалл. Но он пока видит в этом лишь пустую породу. Ну, значит, это пустая порода из кристалла.

Мне вспоминается полет из Амберьё в Париж. Тонио сидел за штурвалом «Симуна». Довольно долго он летел на бреющем полете, и когда, чтобы миновать лес, он кабрировал[3] самолет, я всем телом ощутил могучие силы ускорения.

Если когда-нибудь мне захотелось бы поразить его своими удивительными знакомствами, если бы мне вздумалось устроить некий философский вечер, то вместе с ним я пригласил бы Виньи.[4] Они наверняка сошлись бы во взглядах на неволю и величие. Однако Тонио не принял бы «холодного молчания», излюбленного метода Виньи. Он считает, что противодействие мира и ограничения, которые человек налагает на себя, способствуют его освобождению. И все-таки я пригласил бы Виньи. Он был бы мне благодарен.

Ресторан в Булонском лесу, где мы ужинали вместе в прошлом году. Как мы договорились до того, что попытались составить мнение о некоторых людях, руководивших тогда Францией, иными словами о министрах? Мы приписывали им проекты, замыслы. И вдруг Тонио прошептал: «Думаю, мы занимаемся антропоморфизмом…»

Острота, «острое словцо». Мы и прежде обменивались подобными изречениями, но только на этот раз оно было менее точно, более вольно. Ну вот, я уже предаю дружбу. Нельзя писать о том, что было сказано. Получается двойное предательство. Ибо улыбку я превращаю в хлесткую мысль, но я не могу воссоздать незатейливую притягательность вечера, огоньков среди деревьев и неосязаемость той, что ужинает напротив, изображая кинозвезду, ее до того заворожили искусственный парк и экран, что она и думать забыла о своей телесной оболочке.

7 ноября 1940 года

Я просыпаюсь с мыслью, что мне просто необходима одежда из домотканой шотландки: что-нибудь коричневое в красных и синих пятнах – и с сожалением, связанным с моими раздумьями о национальном сознании. Пока я находился в толпе беженцев, я не делал большого различия между национальным сознанием и достоинством, которое заставляет побежденного собраться с силами перед лицом победителя. Это лишь проявление учтивости по отношению к самому себе. Если бы я был гостем какого-нибудь племени в Сахаре и меня вместе с ним пленило некое другое племя, то я не стал бы бросаться в ноги победившему вождю.