Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

• Название: Жизнь некрасивой женщины
• Автор: Екатерина Мещерская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Жизнь некрасивой женщины» — автобиографические записки княжны Екатерины Александровны Мещерской, относящиеся к периоду ее жизни в Москве 20-х годов. Отрывки воспоминаний о ранней юности Екатерины Александровны были опубликованы журналом «Новый мир» в 1988 году («Трудовое крещение»), в которых она поведала романтическую историю неравного брака родителей: 73-летнего князя Александра Васильевича Мещерского, шталмейстера Двора, и талантливой 25-летней певицы Екатерины Прокофьевны Подборской.

В 1896 году у супругов Мещерских родился сын Вячеслав, которого крестил Великий князь Михаил Александрович Романов. Когда же в 1904 году появилась дочь Катя (Китти), отца уже не было в живых. Ее крестил о. Иоанн Кронштадтский.

После революции княгиня Мещерская потеряла все… Её дочь Китти к тому времени успела проучиться три года в Московском дворянском институте. Началась полная лишений жизнь…

Екатерина Александровна Мещерская умерла на девяносто первом году жизни в 1994 году. Похоронена на Введенском кладбище Москвы рядом с матерью и мужем.

---

Таким образом, дома я тоже была занята переводом.

Семейная жизнь с Васильевым окончилась. Он перестал нас содержать.

Правда, каждое утро, уезжая на аэродром, он стучался в нашу дверь и спрашивал, есть ли у нас деньги на обед, всячески стараясь всучить какую-нибудь сумму денег.

Его, видимо, очень волновала мысль, что мы голодаем. Я спешила уверить его, что уже получила первый урок, конечно, умалчивая о том, кто мой ученик. Узнав, что это мужчина, Васильев, безусловно, устроил бы страшный скандал. Он думал, что я занимаюсь с детьми.

В остальном наша жизнь оставалась прежней. Васильев то пропадал, пьянствуя, то снова появлялся и пользовался той неограниченной и бесконтрольной свободой, которую имел, будучи моим мужем.

Изредка я бывала у Никиты Красовского или ходила в театр, оперу. Я часто не могла позволить себе этой роскоши, потому что деньги были нужны на жизнь. Я получала их каждый день за количество переведенных страниц, плату же за уроки — дважды в месяц. Ученик платил очень щедро, но отнимал много времени. Он любил затягивать уроки, отвлекаясь посторонними разговорами, затем провожал меня, продолжая оживленные разговоры в переулках, которых так много вокруг Поварской.

Наступила зима, наши занятия были в самом разгаре. Евгений Николаевич делал большие успехи, и я замечала, что он становится со мной все откровеннее.

Он рассказал мне, что несчастлив с женой, что она на много лет старше его, что заставила его на себе жениться. Говорил, что внутреннее одиночество мешает ему идти вперед, я все это выслушивала. Я привыкла к тому, что мужчины бывали со мной откровенны, привыкла к мужской дружбе и не придавала его исповеди никакого значения. Жена его мне очень нравилась, и я от души ее жалела.

Мое отношение к Евгению Николаевичу было какое-то странное: с одной стороны, я была ему очень благодарна, мне нравился его ум, по его поступкам я видела, что он добрый и несчастный человек, но почему-то не могла быть с ним в свою очередь откровенной. Сама не знаю, что именно, но что-то мне в нем не нравилось.

Евгений Николаевич был среднего роста, с мелкими, правильными чертами лица, его можно было вполне назвать «хорошеньким», если такое определение может быть в пользу мужчине. Небольшие голубовато-синие глаза были окружены темными ресничками, и русая эспаньолка делала его похожим на типичного русского интеллигента, выскочившего прямо со сцены какой-то чеховской пьесы. Он обладал приятным тенором, и в разговоре чувствовались и мягкость, и культура, но все, о чем бы он ни рассказывал, и то, как он это рассказывал, казалось удивительно пошлым. Почему это было так, я сама не знала.

Он получил за рубежом звание адъюнкта, работал на ответственном посту и занимался электрификацией. Он был инженер-электрик.

Я порядочно уставала от переводов, и меня страшно удручало мамино настроение.

Бедняжка, такая добрая, простая, благожелательная ко всем, вдруг страшно озлобилась. Переселение наше она иначе как «выселением» не называла и страдала ужасно.

Особенно растравляли маму встречи с жильцами дома номер двадцать два.

— Я готова в омут головой, — говорила она мне, — бежать, бежать отсюда без оглядки!..

Мне самой становилась совершенно невыносимой жизнь под одной кровлей с бывшим мужем, да еще с таким, как Васильев.

В те часы, когда он бывал дома, я переживала очень тягостные мгновения. Он всячески старался уговорить меня вернуться. Нежные слова, страстные мольбы в таком неуравновешенном человеке, как он, грозили в любую минуту разразиться скандалом, сценой насилия, ругани или еще, может быть, чем-нибудь похуже этого.

Васильев теперь чаще сидел дома и почти не пил. Это было страшным предзнаменованием: он, видимо, еще надеялся на мое возвращение. А когда его терпение лопнет и последняя надежда иссякнет, тогда что?..

Мои друзья хором советовали: «Уезжайте! Уезжайте, бросайте квартиру, бросайте Москву, бросайте все, лишь бы только расстаться с Васильевым!»

Мы уже начали действия в этом направлении. Нам удалось разделить квартирные квитанции для оплаты на две: на комнату Васильева и нашу, переведенную теперь на теткино имя. На этом все и кончилось.

Мы прекрасно понимали, что, куда бы мы ни уехали, Васильев будет искать меня и найдет, даже на дне морском.

К числу моих друзей теперь присоединился и Евгений Николаевич. Он целыми часами строил планы моего бегства и освобождения от «Васильевского ига».

— Екатерина Александровна! — однажды с восторгом сказал он мне. — Скоро я смогу вам помочь!

— Каким образом? — удивилась я.

— Я подарю вам ключ.

— Какой? От чего?

— От большой, прекрасной изолированной комнаты в центре Москвы, и эта комната будет вашей, а я сочту себя счастливым в тот день, когда вы наконец уедете от Васильева.

Евгений Николаевич всегда был против того, чтобы мы уехали в другой город.

— Я просто не знаю, каким образом это может осуществиться, — сказала я, — это слишком сказочно.

— Вы знаете, я не фантазер, — ответил он серьезно, — такими вещами не шутят.

И Евгений Николаевич рассказал мне о том, что в Москве на Сретенском бульваре существуют дома Наркомпроса (бывшие дома Страхового общества).

В этих домах находится кабинет Крупской, а последняя шефствует над той работой, которая поручена Михайлову. В этих же домах Наркомпроса помещается опытная, показательная электрическая станция, в которой работает Михайлов. И вот в этих домах по распоряжению самой Надежды Константиновны Крупской Михайлову выделена в полное его распоряжение и владение комната, которая должна быть кабинетом для его занятий.

— Вот эту-то комнату я со своей стороны отдаю в ваше полное распоряжение. Поверьте, что от этого моя работа не пострадает, наоборот, ее кривая резко пойдет вверх, потому что я освобожусь от вечной тревоги за вас. Если я смогу предоставить вам кров, это даст мне огромное удовлетворение.

— Евгений Николаевич, — говорила я, — вы же сами имеете незавидную комнату, к тому же вы живете в ней с женой и тещей. Я поймаю вас на слове: разве вы не жаловались мне на свой первый этаж, на шум двора? Если та комната, которую вам дают, больше и лучше, то, может быть…

— И не заикайтесь об этом! — перебил меня Евгений Николаевич. — Во-первых, моя жена, как кошка, привыкла к своему месту, а во-вторых, комнату дают мне, а я дарю ее вам — моему педагогу, секретарю, человеку, который мне необходим. И наконец, какими бы ни были мои отношения с женой, но она добрый и порядочный человек, она слишком хорошо относится к вам и к вашей матери. Она никогда не осудит моего поступка. Почему не помочь людям, если есть возможность?

— Как жаль, — вздохнула я, — что ваша комната не спасет нас: меня всюду найдет Васильев, как только я пропишусь, а без прописки жить в Москве нельзя…

— Об этом надо подумать, — сказал Евгений Николаевич, — была бы комната, крыша над головой, а скрыть ваш след, мне кажется, будет много легче.

— Вы так думаете? — улыбнулась я.

— Конечно: — Это «конечно» прозвучало довольно твердо, но глаза его были достаточно серьезны, и мне показалось, что он сам не верит в то, в чем уверяет меня.

Я заметила, что с каждым днем Евгений Николаевич старался быть ко мне ближе. Часто он просил меня съездить с ним по делам то к одному, то к другому товарищу по работе, ссылаясь на то, что ему скучно ехать одному.

Поскольку я была связана с ним работой и зависела от него, то считала неудобным отказать.

Наконец, он стал просить меня пойти с ним к его родным, которые, по его словам, очень хотели со мной познакомиться.

Я опять сочла неудобным отказать ему.

Миновав храм Христа Спасителя, три покрытые снегом сквера, мы пересекли площадь и, спустившись мимо памятника Александру III по обледеневшим ступеням мраморной лестницы, очутились на набережной Москвы-реки, где в большом белом каменном доме жила семья Михайловых. В этот ясный морозный день их светлая, залитая холодным, но ярким зимним солнцем квартирка показалась очень уютной.

Пожилая мать Евгения Николаевича, его молоденькая, хорошенькая сестра и ее муж встретили и приняли меня, как родную.

Мы провели прекрасный воскресный день за радушным столом, среди приветливо улыбавшихся лиц, и я ненадолго забыла обо всем пережитом.

С этих пор мне нравилось, когда Евгений Николаевич говорил мне: «Пойду к своим» или: «Мои вас ждут». И часто допытывался: «Ну, как вам мои понравились?»

Его жизнь открывалась передо мною все больше и больше. Я узнала о том, что его семья ненавидит жену Евгения Николаевича и не принимает ее. Он все чаще жаловался на якобы невыносимый характер жены, но я искренно ответила, что при том антагонизме, которым его семья полна к Наталии Николаевне, последней очень трудно быть безгласным ангелом.