Арман Лану - Когда море отступает

• Название: Когда море отступает
• Автор: Арман Лану
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1965

Удостоенный Гонкуровской премии роман «Когда море отступает», — это роман о войне и мире, о смерти и жизни, о рабстве и свободе, о прошлом, настоящем и будущем…

Действие романа относится к лету 1960 года. Участник высадки войск союзников в Нормандии, канадец Абель Леклерк решает провести свой отпуск в местах, где он когда-то сражался. С ним едет Валерия Шандуазель, молодая женщина, потерявшая в Нормандии своего жениха — Жака. Она едет в Нормандию, чтобы преклонить колени перед могилой Жака, героя, отдавшего жизнь за освобождение Франции…

---

— No, — лаконично ответила Валерия; губы у нее пересохли; слушала она затаив дыхание.

Тут вмешался Абель: он выпятил грудь и, подняв руку с таким видом, словно взмахивает полицейской дубинкой, тяжело опустил ее. Затем изобразил солдата, под ударами дубинки согнувшегося в три погибели.

— Exactly![27], — подтвердил Рэй. — Мои товарищи стояли в Шербуре, так там было похуже. Там полиция отступилась. Дело дошло до того, что один квартал обнесли колючей проволокой! Но только, как это водится в Штатах, если происходила какая нибудь история, офицер административной службы выслушивал потерпевших, а затем доставал чековую книжку. Заплаканные глаза потерпевших сразу загорались хищным огнем. Офицер называл цифру. Потерпевшие на дыбы: «Да ведь это только облизнуться! Клянемся прахом любимого дядюшки, сколько нам хлопот с наследством, а во что нам обошлись бутылки аперитива, которые служили мишенью вашим пьяным скотам! Вот уж свиньи-то ваши солдаты, не в обиду вам будь сказано!» Интендант называл другую цифру. «А, вот это дело иное! Но ведь человека-то не вернешь! А горе бедной сиротки?» Офицер старался как можно точнее оценить горе сиротки. «Позвольте! Мы забыли тетушку Сидонию — она так любила своего Арнеста!» Ну уж тут офицер выходил из себя: «Берите или убирайтесь вон. Можете подавать в суд. После войны». — «Простите, одну минуточку! Мы договоримся, мы договоримся! Ай-ай-ай, какой же вы прижимистый! Америка — великая страна. Величайшая страна. Великая-развеликая. Щедрая. Да, Америка щедрая. Она с нами так не поступит! Stars and Stripes for ever![28] Ну что ж, помиримся и на том. Необходимые формальности? Ради бога! Сейчас распишемся в вашей книжечке. Все? Нет, такие люди не могут не выиграть войну. А, тут и по-французски написано! Дай-ка мне очки, Франсуаза!.. „Отказываюсь от каких бы то ни было дальнейших претензий…“ Э, да вам палец в рот не клади! Да, да, уж вы-то войну выиграете! Денежки можно будет получить в банке? Достаточно иметь при себе удостоверение личности? Всю сумму сразу? Как угодно? А за чей счет похороны? За счет армии?.. Отлично, отлично… До приятного свидания!..» Isn’t it funny?[29]

Все тот же холмистый Кан. Абель и Жак заходят в шалман, куда проникают, подняв одно за другим два одеяла, от которых воняет псиной. Абель, Жак и Симеон, попросту — Сим (это его сокращенное имя — злая насмешка), дуют «кальва». У Абеля жжет во рту. Но он боится ядовитых замечаний этой шпаны Симеона, от которого без ума Жак. Послушав пластинки с джазовой музыкой Джанхо Рейнгардта, они уходят. «Джорджия… Джорджия…» Абель никогда уже не забудет той тоски, какою звучала цыганская гитара: «Джорджия… Джорджия…» Время от времени он натыкается на стену и ругается. Первый раз в жизни он напился. «Ну вот ты и насвистался, зайчонок!» «Джорджия… Джорджия…» Спускаясь по гористой улице между замком и собором св. Петра, они сталкиваются с двумя рядовыми. Это еще что за армия? Рядовые говорят на ломаном английском языке с гортанным произношением. Тут же разглагольствует некто в штатском. Пухленькая француженка выражает свое возмущение: «Эти гады не хотят платить… Оба г…нюка со мной переспали — и драпа!.. Нет, шалишь, дудки, не на такую напали!» Шпак негодует, потрясает кулаками. Девка орет громче. Один из солдат дает ей в зубы. Она падает. Сучит ногами. Штатский продолжает выражать свое негодование. Высокий солдат обрушивает на его голову кулак, и тот медленно оседает. Это уже слишком. Канадцы, как истые рыцари, бросаются на своего загадочного союзника, хотя тот с двумя такими, как Абель, мог бы управиться. Штатский испускает душераздирающие вопли. Девка ревет. Сим сзади подкрадывается к сквалыге невыясненной национальности и подлезает под него на четвереньках, в ту же минуту Абель наносит ему прямой удар, и бедняга летит через голову вовремя выпрямившегося Сима. Ночную тишину прорезают свистки. Шоды устремляются к глухим переулкам. Абель спотыкается. Оглянувшись, он видит, что женщину беспощадно выхватили из мрака фонарики военной полиции: она стоит возле вытянувшегося, неподвижного в лунном свете штатского и в отчаянии заламывает руки — такой осталась она в памяти Абеля.

Мамочка Бойер, молодая американка, проживавшая во Франции, двадцати лет вышла замуж за французского летчика: это было в 39 году, а в мае 40-го он погиб в Дюнкерке. С его карточкой она не расставалась. Плакала она по нем целый год. Но прошло еще два месяца, и молоденькая порядочная американская француженка, минуя промежуточные ступени, превратилась в законченную проститутку: через нее чем дальше, тем больше проходило все больше и больше мужчин, она служила притчей во языцех всей Мант, Мант-ла-Жоли, заводской Мант, а специализировалась она на оккупационных войсках. После высадки Мамочка сообразила, что у нее могут быть неприятности. Тогда она решила податься к янки. И вот однажды, в конце июля, американцы увидели, что под приветственные клики пехоты летит на велосипеде к центру города блондинка, метр семьдесят пять сантиметров росту, в ослепительном летнем коротком, выше колен платье, позволявшем любоваться божественными ее ножками! А через неделю заведение Мамочки Бойер уже работало!

Разумеется, Рэй побывал у Мамочки. И «Жа-ак» тоже, и Абель. Абелю запомнились лишь яркие ковры; подробности стерлись. Но она сама не стерлась. Он мог бы нарисовать ее, толстозадую, полногрудую. Его любовницей был вихрь, тайфун по имени Мамочка! У Мамочки было остроугольное лицо, грубый подбородок, бледно-голубые глаза с тупым выражением, коровьи глаза, подведенные ресницы, приплюснутый нос, квадратный рот, толстые губы. Шея — не шея, а целая колонна. Тяжелые рыжие волосы доходили до пояса. Роскошное это животное улыбнулось Абелю. Абель пробормотал:

— Добрый день, сударыня!

Мамочка засмеялась горловым смехом, с воркованием на верхних нотах, и распахнула пеньюар, скрывавший расплавленную лаву перламутра.

— Какой красивый парень! Да ты просто красавчик! Come on![30]

Под грудной клеткой пленительная лава вливалась в широкую золотистую долину, горевшую как жар на фоне холодных тонов кашемира, а долина спускалась к густым тропическим зарослям внизу живота, такого же огненного цвета, как волосы на голове.

Колени были округлые, гладкие, великолепные.

Бесподобные колени были у Мамочки…

— Иди ко мне! — повторила она хриплым от нетерпения голосом.

Немного погодя он вышел в синюю ночь и, ловя ртом ее дуновение, начал ощупью пробираться среди развалин, наступая на звезды осколков, а в глазах у него пестрели ковры Сагене.

На него смотрел разбитый дом — игрушечка среди руин. Жак ждал его. Оба засмеялись циничным смехом.

— Давай тяпнем за здоровье Мамочки, самой большой б…. во всем Новом и Старом Свете! — сказал Жак.

Нет, Жак не опростоволосился. Он сразу восстановил свой престиж. Найдя замужнюю женщину, он продолжал с ней в том же духе. Он восхищался тем, какая мягкая у нее кожа и как она его ласкает. Она была булочницей. Во всяком случае, он приносил от нее всех видов хлеб: хлеб мягкий, хлеб, хрустевший на зубах, приятно пахнувший, рожки, бриоши, до которых они с Абелем были великими охотниками, — ведь в них еще сохранилось так много детского! Благодаря этому обстоятельству Жак снова стал для Абеля чудесным Жаком.

Рэй был уже пьян и заказал себе кока-кола. Абелю захотелось выразить взглядом свою признательность Беранжере. Да где же она? А, вон — рядом с газетчиком и, конечно, рядом с мэром. Абель улыбнулся милому пажу. Рэй, придя в благодушное настроение, гладил ногу своей Шарлотте. Его воспоминания отличались гораздо большей точностью, чем воспоминания канадца.

— Он лжет! — глухо проговорила Валерия. — Ведь вот Жак… Вы же не станете утверждать, что Жак…

«Жа-ак»… Да что она воображает!.. Абель выдержал долгую паузу. Он подыскивал слова:

— Видите ли… Валерия… война… война… для женщин… я хочу сказать, с точки зрения женщин… так вот… на войну… иные женщины смотрят глазами миссис Минивер, иные — глазами Мамочки! Да, да. С одной стороны, миссис Минивер, добродетельная женщина с букетом роз! Героиня фильма! Та, которая приносит в жертву отечеству своих сыновей и ждет их возвращения с фронта! А на другом полюсе Мамочка!

Валерия онемела.

Она восприняла последние слова как пощечину.

Для нее это был полный крах.

Абель встал и, свирепо пробормотав: «Теперь поняла?» (Валерия этот вопрос не пожелала отнести к себе) — вновь всеми своими девяносто двумя кило рухнул на стул.

— От этих воспоминаний у меня разыгрался аппетит, — сказал он и, точно умываясь, провел рукой по лицу. — Вы обедаете с нами, Валерия?

VIII

Абеля засасывала маслянистая Нормандия — царство моря и лугов, царство праздности и труда, страна жирного молока, масла, камамбера, подливок, отливающего золотом масла растительного, водорослей, утучняющих ее нивы, нечто сливкообразное, нечто среднее между жидким и твердым телом. Опять появился папаша Барантен: утихомирившийся предок на сей раз выглядел не столько библейским патриархом, сколько впавшим в детство старикашкой. Входили нантские, канские, руанские, гаврские шоферы — они привозили с собой вольный воздух дорог, а увозили вольный воздух морского простора. Абель начинал понимать язык домашних хозяек, тружеников моря и полей, строителей, восстанавливавших край, жандармов и железнодорожников, не считая прислуги в гостиницах, поваров с восковыми лицами, измученных, но всегда улыбающихся подавальщиц.