Владимир Бибихин - Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004

• Название: Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004
• Автор: Владимир Бибихин
• Издательство: Европа
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Приношение памяти: десять лет без В.В. Бибихина. Текст этой переписки существует благодаря Ольге Лебедевой. Это она соединила письма Владимира Вениаминовича, хранившиеся у меня, с моими письмами, хранившимися в их доме. Переписка продолжалась двенадцать лет, письма писались обыкновенно в летний сезон, с дачи на дачу, или во время разъездов. В городе мы обычно общались иначе. В долгих телефонных беседах обсуждали, как сказала наша общая знакомая, «все на свете и еще пару вопросов».

Публикуя письма, я делаю в них небольшие купюры, отмеченные знаком […], и заменяю некоторые имена инициалами. Другой редактуры в тексте писем нет

---

Ваши Ольга и В., В., Роман и Олег.

В., Ольга

Азаровка, 29.8.1994

Дорогой Владимир Вениаминович,

между Вашим письмом и этим моим ответом я успела побывать в Москве (чтобы перепечатать и отослать в Англию статейку про митр. Илариона) и прочитать в «Арионе» (уродском сборнике) первые Ваши две страницы, которые составители оторвали от того, что целиком будет в ЛитОбозе № 12. Кто-то, говорят, уже разозлился и ответил в «Сегодня» зубоскальством насчет моих «заслуг» в словесности. Мне показалось, что эти страницы написаны собрано и чисто, как стихи. Благодарить Вас как-то неловко, но я в самом деле благодарна Вам. И за преображенское яблоко. Как жаль, что Вам пришлось тогда уйти — отец Димитрий сказал в конце одну из лучших проповедей, какие я от него слышала. Вкратце так. Что говорит явление этого света? Что жизнь, которой мы живем, — не настоящая (очень уверенно он это сказал). Что Бог нас не для нее сотворил: не для страдания, не для трудов, не для одиночества — а для того, чтобы нам было хорошо с Ним. И чтобы мы смогли сказать: «Хорошо нам здесь с Тобой!» не как цитату, а от себя, как свои слова — вот этого он и пожелал собравшимся. Не знаю, покажется ли Вам это так же чудно, как мне, это возвращение к началу Творения. Еще он говорил, что это явление Славы, прославления, как и другие (Епифания, Рождество), осталось почти никому не известным: Слава, сторонящаяся славы.

Скорее всего, я вернусь в Москву раньше, чем дойдет это письмо, но мне хочется все-таки написать. Я перечитывала «Войну и мир» — и Толстой там порой говорит очень близко к началу Вашего письма, о первой силе. Поразительно, как из этой первой силы, почти ничем ее не разбавляя, он создает два образа: Пети и Наташи — и пожалуй, особенно Пети накануне его гибели, с этим изюмом, с «играй, моя музыка». Мне таким поверхностным кажется возле него Достоевский. Впрочем, зачем сравнивать…

Я очень люблю ум Аверинцева. […..] Я не знаю, как с зависимостью. Мне не приходилось много о ней думать. Я ничего не имею против зависимости от хорошего; независимость — не такая уж серьезная вещь для меня. То, что я очень не люблю, это использование, отношение к чему-либо или кому-либо как к средству. Такого житейского движения я бы себе, кажется, не простила. Это то, чему почти все у нас друг друга учат, вроде: «Конференции — лучший вид туризма» и т.п. Впрочем, я приглашена в Рим на конференцию с формальным докладом, которого, наверное, без Рима не стала бы делать. Но честное слово, не так уж я хочу в Рим. Аверинцев очень хочет, и в его случае это не туризм, а свидание с первой любовью, со священными камнями. (Я имею в виду не эту конференцию, а вообще его азартное отношение к Европе). Из того, что я видела в Европе, я знаю, что его признание там ограничивается клерикальным кругом, в секулярном он известен меньше, чем структуралисты или М.Л. Гаспаров. Это говорит не о С.С, а о жестоком разделении западной культуры на секулярную и клерикальную: они друг о друге не знают (особенно секулярная: и знать не хочет). Я в этом убеждалась не раз, встречаясь с людьми и той, и другой части. Я не писала Вам, как мы подружились с Епископом Личфильдским? Он мне много рассказал об этом, и потом я убедилась, что все так и обстоит. Общей земли — на которой у нас стоит Аверинцев; наверное, и я — там нет. Похоже, скоро не будет и у нас, при всех усилиях новомирцев что-то такое выгородить. Секулярная культура окажется обязана быть агностической или скептической или цинической. И бороться с «репрессивными моральными нормами». В Англии меня предупреждали: только не скажите чего-нибудь неодобрительного о гомосексуализме — это будет Ваша гражданская смерть. Меня и не спросили. А «религиозность» сошла мне с рук (в рецензиях) как «далекая от ортодоксальности». Но в общем это или-или уже непреодолимо: только гостю из экзотической России простят пригласить вместе Епископа и университетских профессоров. И мне кажется, что клерикальной культуре, которая теперь там в пренебрежении, какого и у нас не было, принадлежит будущее, потому что секулярная совсем обмелела. Но мне страшно подумать, какие формы примет такое разграничение у нас: какова будет наша «духовная» культура с Ильей Глазуновым в роли истинно церковного художника — и наша «секулярная» с Одиноким во главе. Вам не встретился номер НЛО с М.Л. Гаспаровым в начале? Все свои фрагментарные скептические мнения, которые мы слышали, он изложил в виде какого-то кредо — и почти совпал с Галковским! Тот сообщил, что человек человеку осьминог — а М.Л., что человек человеку китайская грамматика: можно ее изучать, и нужно, но уповать на какой-то диалог с грамматикой нелепо. Я написала М.Л. такое рассерженное письмо, что, получив его ответ, устыдилась: это было бестактно и больно для него. Наверное, человек человеку — больной, и из этого нужно исходить, чтобы не навредить. Но мне так не нравится идея общества как лазарета! не больше, чем как аквариума с осьминогами. […]

Простите, пожалуйста, за нескладное письмо.

Кланяйтесь Ольге и деткам. Передавайте, пожалуйста, поклон от меня Вардану.

Надеюсь скоро встретиться

Ваша

О.

Вложена открытка 1978 года с надписью: «Это церковь в Поленове, в наших местах, куда мы ходим с Анной Великановой. Теперь ее крышу, к счастью, перекрасили в зеленый. Внизу Ока».

1995

Яуза, 22.3.1995

Дорогая Ольга Александровна,

настоящее пространство жизни то же что сказки и стиха, где от запретного оглядывания за спину, неверного слова, чужого глаза все теряешь, все зависит от тайного знания, но и невероятному открыта полная свобода. Мне непонятно, как люди могут поддерживать в себе иллюзию пространства диалога, литературного процесса, академической дискуссии и таких вещей — говорю под впечатлением бегло пролистанного «Знамени» 1995, 1–2, которое мы с детками взяли в библиотеке (ходим туда вчетвером больше ради события, и сегодня одно было: где Олежек? вдруг очнулся я от расписывания за получаемые журналы и увидел его в самом дальнем конце коридора стеллажей, довольно широкого; стой, не бери его! быстро сказал мне Рома, угадав мое намерение подбежать подхватить его, и Ромин замысел я тоже сразу угадал: да, спокойно, ровным деловитым шагом, без улыбки, по-хозяйски Олежек прошел уверенно и строго по прямой все расстояние до нас, разумное существо среди книг) — ради Exegi monumentum Турбина. […]

Я отвлекся поднять Володика, одеть его и еще раз уверить, что я «всегда» буду его любить, и вставая подумал, какое счастье иметь — редкое — уникальное — возможность писать как Вам, просто так, без соображений о траектории слова, в знании, что слово, если оно есть, есть сразу, слышным образом. Люди говорят и ждут что будет, а все уже было, если было, их только там не было — при собственном же слове. То, что приходит к нам издалека и дай Бог нам услышать хотя бы улавливая хвостики этих залетных птиц (перышки как в сказке), люди абсурдным образом сочли «средством» и расположили в словарь словно панель управления. Гораздо симпатичней умных управляющих мне — искренностью и беззаботностью — откровенный цинизм власти: там слову возвращают по крайней мере абсурд, похожий на его непостижимость, возвращают одно из его нечеловеческих измерений, а слово, добросовестно обсосанное сознанием, потеряно уже раз навсегда. Литература задыхается, если она не привязана (во всех смыслах) к большому дискурсу власти, возвращающему в слово гулкость и одновременно оставляющему место слова пустым. В этой пустоте развернется литература. То, что мне кажется из самого лучшего у Вас, «Элегия, переходящая в реквием» (особенно «что ни решай, чего ни замышляй, а настигает состраданья мгла (!)»), как бы втянуто в бытие аэродинамической трубой, «космической каверной» в месте сильной власти. То, что Вы делаете теперь (неизвестное мне), я уверен, делается тоже впрок в привязанности к тому государству (лучше бы сказать по-гречески «политии»), которое должно бы быть у нас. Я знаю что-то подобное по себе, и у меня было краткое предчувствие в 1990 году, в день встречи с Ольгой, что у нашего пространства есть будущее. Я это Вам рассказывал. Я боюсь встретить Ваше несогласие, но едва ли отношение к государству и армии относится к вещам, в которых мы, как я узнал из Вашего интервью, расходимся, — мне-то казалось, по-настоящему ни в чем не расходимся. Но Вы зорче меня.

Конечно власть не раньше литературы. Скорее власть производное литературы как одаренности пространства и ею питается, но в разные времена они как полюса одной и той же величины. Гельдерлиновское «поэтически живет человек» я теперь понимаю еще и так, что («не хлебом единым…») всякий вообще человек и всегда держится за ниточку спущенного слова, единственный шанс выйти из лабиринта (стало быть не вперед, а так сказать назад, по лучу того что услышано, слышно). — Еще буквально несколько дней назад вместо «и всегда» я написал бы «если живет», хоть и с дискомфортом судейской и элитарной позиции, но сейчас и впредь уже нет: меня надоумил Витгенштейн, который записал себе что вот — но в 1914 году, может быть когда пошел на фронт! — китайская речь ему кажется полосканием горла, а другой услышит в ней язык, так же и я часто не могу опознать человека в человеке. С элитарным чванством покончено* (*Как я расшифровал голодную смерть Турбина, в ней поэта, и мученика), раз и навсегда. А в 1945 Витгенштейн записал: разумным образом нельзя иметь ярость даже на Гитлера; насколько же меньше на Бога.