Л Н. Толстой - Полное собрание сочинений. Том 17

• Название: Полное собрание сочинений. Том 17
• Автор: Л Н. Толстой
• Жанр: Классическая проза

---

Иванъ Ѳедотовъ ничего не отвѣтилъ и, встряхнувъ большой шапкой, которая во время работы свалилась напередъ, вошелъ на крылечко и, поднявъ щеколду, отворилъ дверь. Удержавъ свинью, которую приготовилъ убить, запертую въ сѣняхъ и бросившуюся ему подъ ноги, вошелъ въ сѣни. Въ сѣняхъ онъ увидалъ доски палатей, которыя разбирали и мыли, и они были еще не уставлены на мѣсто. И это Родивонъ хотѣлъ сдѣлать, и это ему было досадно. Дверь направо, въ теплую избу, была отперта, a налѣво, въ холодную, была затворена, и изъ нея слышались стоны. Не обращая вниманія на это, Иванъ Ѳедотовъ вошелъ, нагнувшись, въ теплую. Въ избѣ сидѣла старуха мать на конникѣ, согнувшись въ три погибели, и съ трудомъ подняла глаза, чтобы взглянуть на сына. Она была въ одной паневѣ и грязной рубахѣ, на головѣ былъ платокъ, изъ котораго выбивались сѣдые волосы. Она заговорила и показала длинные желтые зубы.

— Здорово, матушка. Богъ милости прислалъ, потревожили тебя.

— Ничего, сынокъ, ничего. Опять положатъ.

Въ избѣ сидѣла еще въ кичкѣ жена Родиона, на лавкѣ у окна, и шила рубаху мужу. Подлѣ нея сидѣла дѣвчонка, ее дочь, качая люльку. У печки стояла Настасья, любимая сноха Ивана Ѳедотова, ножемъ рѣзала рѣдьку и, увидавъ свекора, тотчасъ оправила на головѣ платокъ и привѣтливо взглянула на него. Ея лицо, и всегда улыбающееся, было тонко и привѣтливо. [Она]360 обратилась къ нему съ вопросомъ, гдѣ подать ему обѣдать, такъ какъ столы вынесены. Ея дѣти, двое мальчишекъ, играли на печкѣ и высунули свои головы, глядя на дѣдушку.

Марина же, жена Родивона, какъ всегда, смотрѣла волкомъ и теперь особенно зло посмотрѣла изъ своего худого лица своими черными, какъ уголь, цыганскими глазами на деверя. Марина, жена Родивона, смотрѣла сердито всегда. Она всегда была главная трудность для Ивана Ѳедотова при управленіи домомъ. Родивонъ былъ смирный, работящій мужикъ, только запивалъ, но съ нимъ однимъ не трудно было ладить. Онъ самъ о себѣ зналъ, что онъ не хозяинъ и не хотѣлъ быть хозяиномъ и не хотѣлъ дѣлиться. Но Марина была ядъ. Она не могла снести того, что Степанида, жена Ивана Ѳедотова, была хозяйкой, и всегда ссорилась съ ней изъ-за горшковъ, изъ-за синьки, изъ-за дѣтей и изъ-за внучатъ. Что она сидѣла, шила, не мыла, это было все равно Ивану Ѳедотову, но что-то было въ ея взглядѣ какъ будто радостное, злое. И смущенное что-то было въ Настасьѣ.

— Да давай сюда на конникъ. Закушу да и въ поле.361 A гдѣ Михаловна?

Никто не отвѣтилъ. Это еще больше удивило Ивана Ѳедотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбѣжала къ матери и что-то, какъ бы въ отвѣтъ на слова Ивана Ѳедотова, стала шептать ей.

— Матушка въ клѣти была, — сказала Настасья, закрываясь, какъ бы отъ стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказалъ Иванъ Ѳедотовъ и, снявъ

Таблица, относящаяся к варианту № 16 «Декабристов».

(Размер подлинника).

кафтанъ, бережно сложилъ его; одернувъ рубаху, сѣлъ на конникъ.

— Да чего же она тамъ въ клѣти?

Настасья опять не отвѣтила, но Марина обернулась.

— А чего? У Аринки повиваетъ.

Иванъ Ѳедотовъ понялъ и крики, которые онъ слышалъ, и смущеніе Настасьи и, нахмурившись, закачалъ головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, мужъ которой уже 6-й годъ былъ солдатомъ и ни разу не приходилъ. Иванъ Ѳедотовъ не зналъ этого.

— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадетъ. Пропасти на ней нѣтъ... Давай, что ли, обѣдать.

Настасья подала ему чашку квасу, хлѣбъ и солонку. Онъ помолился и сѣлъ ѣсть.

Пока онъ ѣлъ, пришла взволнованная, потная Михаловна пузыремъ [?], сморщенная, бѣлая, съ быстрыми, легкими, мягкими движеніями и тотчасъ поклонилась въ землю, прося прощенья за невѣстку.

— То-то, добѣгалась.

— Не грѣши, Ѳедотычъ. Человѣкъ слабый. Какъ-то ей Богъ проститъ.

— Заступи, матушка, — обратилась она къ старухѣ.

Старуха [не] поняла, спросила, о чемъ и, понявъ [сказала:]

— Всѣ мы грѣшны, не серчай. Грѣхъ. Богъ ее проститъ. Грѣхъ.

Иванъ Ѳедотовъ замолчалъ и, вставъ, помолился.

— А что мерина чалаго оставили, что ли, ребята?

— Не догадалась! Никакъ нѣту.

Въ это время, запыхавшись, вбѣжалъ Тараска Настасьинъ, любимый внукъ Ивана Ѳедотова, съ такими же глазами и ямочками, какъ мать. Онъ услыхалъ слова дѣда. Онъ, увидавъ съ выгона, гдѣ онъ игралъ съ ребятами, стерегущими овецъ, что обѣдня отошла, бѣжалъ домой, чтобы встрѣтить дѣда.

— Оставили, дѣдушка, на задворкахъ.

— Ну ладно, давай, Михаловна, кафтанишко старый, поѣдемъ, Тараска, пахать. И мерина учить и тебя стану.

И Иванъ Ѳедотовъ пошелъ на задворокъ; своротилъ соху съ новой разсохи, срубленную лѣтомъ и обдѣланную передъ весной; онъ вывелъ мерина, запрегъ, подвязалъ сволока и, посадивъ внука на мерина, повелъ его въ поводу изъ воротъ въ проулокъ, нa Миткину дачу. Бабы вынесли ему завтракъ мужикамъ; онъ перекинулъ мѣшокъ черезъ седѣлку.

————

Между тѣмъ въ клѣти, на полу, на подосланной рогожкѣ, солдатка Арина съ растрепанными волосами и выпученными глазами хваталась зубами за веревки и старалась удержать стоны. Она мучалась не столько отъ боли, сколько отъ раскаянія и страха передъ свекоромъ, мужемъ и Богомъ. Преступленіе ея, казавшееся столь ничтожнымъ тогда, теперь было ужасно. Присутствіе свекрови поддерживало ее. Но какъ только она вышла, ей казалось, что нечистый овладѣлъ ею. Она хотѣла перекреститься и не могла. Ужасъ хуже смерти объялъ, она закричала, чтобъ позвать Михаловну и закричала страшнымъ голосомъ кликуши и залилась крикомъ.

— Что ты, Богъ съ тобой, — тихо ступая лаптями, заговорила Михаловна, откидывая хорошо плетеную дверь клѣти.

— Матушка, погубила я себя. Батюшка свекоръ не проститъ, не помилуетъ, а и онъ проститъ, мужъ мой не помилуетъ, разорветъ мое бѣлое тѣло на части. А и онъ помилуетъ, Богъ меня не помилуетъ. Погубила я себя. Огонь... сожги... о-о-о! Матушка родимая.

— Ну буде, дѣушка, буде, — сказала Михаловна, трогая ее. И она стала успокаиваться.

— Матушка, родимая, защити ты меня. Сказала ему? — вдругъ спросила она.

— Ничего. Матушка заступилась. Сказалъ: «Богъ проститъ».

— Охъ, я горькая. Онъ проститъ, мужъ убьетъ. Хоть бы смерть взяла меня.

Такъ она мучилась, а невинный младенецъ просился на свѣтъ Божій. И черезъ часъ на свѣтѣ была лишняя человѣческая душа, чистая и непорочная; несмотря на то, что онъ былъ сынъ этой солдатки, онъ былъ чистъ, какъ первый человѣкъ прямо изъ рукъ Божіихъ.

Изъ невѣстокъ принимала участіе больше всѣхъ Ольга. Она истопила баню и свела родильницу в баню.

————

Между тѣмъ Иванъ Ѳедотовъ дошелъ съ своей сохой до Таловки и, перейдя ее вбродъ, перепрыгнувъ по камнямъ, вышелъ на гору и увидалъ все поле, занятое мужиками, и издалека еще узналъ своихъ сыновьевъ: Михайлу на бурой кобылѣ съ жеребенкомъ и сына Дмитрія на сивомъ. Они пахали вмѣстѣ на одномъ осьминникѣ, Тихонъ на рыжей пахалъ отдѣльно.

По тому разстоянію, которое было между сволоками и снятыми кафтанами и тѣмъ мѣстомъ, на которомъ они пахали, Иванъ Ѳедотовъ видѣлъ, что дѣло шло споро, и что до вечера, если онъ присоединится къ нимъ, они выпашутъ 2 десятины362.

Подведя лошадь съ сохой къ пашнѣ и по дорогѣ поздоровавшись съ мужиками, мимо которыхъ онъ прошелъ, старикъ остановился и, скинувъ гужи съ обжей, перевернулъ соху и сталъ развязывать возжи, которыми были привязаны сволока. Митрій въ это время былъ на другомъ концѣ осьминника и только что занесъ соху и поворотился назадъ. Митрій еще не успѣлъ дойти, какъ у Ивана Ѳедотова сволока были отвязаны; обжи опять наложены на мерина, возжи привязаны къ уздѣ; хорошіе ременные гужи, пропущенные сквозь дыры, захлестнуты за концы, и сѣделка, не отвязанная, перевернута и накинута на гладкую спину и подхвачена пенёчной подпругой. Когда Митрій подъѣхалъ, старикъ уже, приказавъ внуку держать гладкаго мерина, сидѣлъ на бороздѣ, разуваясь, и разматывалъ бѣлыя онучи.

— Ишь пахота-то добро, Митюха, — сказалъ онъ сыну, срывая на межѣ уже зазеленѣвшій отпрыскъ полыни отъ стараго куска.

— Ничего, раздѣлка хороша, — отвѣчалъ высокій, широкоплечій Митрій, перегнувшись черезъ соху и оскобливая блестящей и звенящей палицей и кнутовищемъ сырую землю, приставшую къ загибамъ сошниковъ. — Только у ложочка сыренька. —

— Дѣдушка! куды мѣшочекъ-то?

— Вонъ туды, къ кафтанамъ, снеси. Бабы прислали, — сказалъ старикъ Митрію.

Тараска съ мѣшкомъ побѣжалъ быстрыми босыми ногами къ кафтанамъ. Иванъ Ѳедотовъ же, убравъ въ кучку на крестообразные сволока кафтанъ, онучи, новые лапти съ оборками, взялся за наглаженныя рукой ручки обжей и примѣрился, приподнимая соху.

— Проста твоя, батюшка, разсоха будетъ, — сказалъ Митрій.

— Должно въ самый разъ, — отвѣчалъ отецъ. — А вотъ попытаемъ. — И онъ, снявъ шапку, перекрестился.

— Господи, благослови. Ну-ка, Митрій, поведи-ка его, мерина-то, а то мальчишка не управитъ.

— А я, дѣдушка, за дядя Митревой сохой пойду, — сказалъ прибѣжавшій мальчикъ.