Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

• Название: Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая
• Автор: Лев Толстой
• Жанр: Русская классическая проза

---

Краска бросилась ему в лицо, он встал и начал быстро ходить.

«А всё это гораздо проще. Она — самка, ей нужен муж, первый самец, который встретился и стал хорош для нее. И непонятно, как можно не видеть такую простую и ясную истину. Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это — его место, его земля, его воздух, его мужики, а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, толкнул и развалил его Лысые Горы и всю его жизнь. А княжна Марья говорит, что это — испытанье, посланное свыше. Для чего же испытанье, когда его уж нет и не будет? Никогда больше не будет. И я буду думать, что мне послано испытанье. Очень хорошо — испытанье. Что это меня готовит к чему-то. А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, а завтра придут в Москву и, как в Смоленске, поставят лошадей в собор, а на раку святителя насыпят овса и сена и лошади будет очень покойно... Кому же это испытание? Испытание человеку, который всё не понимает того, что над ним смеются. Глупо, когда не понимаешь, мерзко, когда понимаешь всю эту шутку».

Он[606] вошел в сарай, лег на ковер, закрыв глаза, перестал ясно думать. Одни образы сменялись другими. На одном на чем-то он долго, радостно остановился, когда его развлек какой-то близко знакомый, пришепетывающий голос, говоривший за сараем:

— Да я и спрашивал не Петра Михайловича, а князя Андрея Николаевича Болконского.

Князь Андрей пропустил мимо ушей этот голос и стал спрашивать себя, о чем он так долго и радостно думал. О чем последнем? Да, вот о чем:

«Я вошел в заднюю дверь нашей комнаты. Она (Наташа) сидела перед трюмо и чесала волосы. Она услыхала мои шаги и оглянулась. Оглянулась, держа пряди волос в руке и прикрывая ими румяную, свежую щеку, и смотрела радостно-благодарно на меня. И я был ее счастливый муж, и она была, да, Наташа. Да... Да, в эти самые щеки, в эти плечи,[607] может быть, целовал ее этот человек.[608] Нет, нет, никогда, видно, никогда я не прощу, не забуду этого».

Князь Андрей почувствовал, что слезы душат его. Он[609] приподнялся и перевернулся на другой бок.

«И могло, могло этого не быть. Нет, я одно хочу, хочу еще. Это — убить этого человека и видеть ее.[610] И зачем он не женился на ней? Он не удостоил ее. Да, то, что для меня — верх моих желаний, для него — презренно. Так, их есть царство земное. Что же мое?..... Что-то есть и все-таки не хочу я быть ими».[611]

В входной двери послышались шаги и голоса. Он знал, что это были батальонные командиры, которые шли к нему пить чай, но кроме их был знакомый голос, который сказал:

— Que diable![612]

Андрей оглянулся. Это был Pierre, который в своей пуховой шляпе, входя вместе с офицерами, не нагнулся и стукнулся головой о жердь, остававшуюся сверх ворот сарая.

Pierre с первого взгляда на своего друга заметил, что, ежели он переменился с последнего их свидания, то только в том, что за это время он еще дальше ушел на том пути мрачного озлобления. Андрей с насмешливой и скорее неприязненной улыбкой встретил Безухова.

Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей теперь из своего мира, в особенности же Pierr’а, с которым он почему-то чувствовал необходимость всегда быть откровенным и еще более потому, что вид Pierr’a напоминал ему живее всего их последнее свидание и угрожал ему повторением тех объяснений, которые были при последнем свидании. Князь Андрей, сам не зная почему, испытывал неловкость смотреть ему прямо в глаза (неловкость эта тотчас же передалась Pierr’у) и боялся остаться с ним с глазу на глаз.

— А, вот как, — сказал он, подходя к нему и обнимая его. — Какими судьбами? Очень рад.

Но в то время, как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица была больше, чем сухость, была враждебность, как будто он говорил: «Ты — очень хороший человек, но оставь меня, мне тяжело с тобою».

Последнее свиданье их было в Москве, когда Андрей получил письмо Ростовой.[613]

— Mon cher. Я[614] приехал.... Так..... знаете... приехал... мне интересно, — сказал Pierre, краснея. — Полк мой еще не готов.[615]

— Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? — сказал Андрей.[616]

— Да, да...[617]

— Ну, что Москва? Что мои? Приехали ли, наконец, в Москву? — спросил князь Андрей.

— Не знаю.[618] Жюли Друбецкая говорила, что она получила письмо из Смоленской губернии.

— Не понимаю, что делают. Не понимаю.[619] Войдите,[620] господа, — обратился он к офицерам, которые, увидав гостя, замялись у входа в сарай. Впереди офицеров был Тимохин с красным носом,[621] который хотя теперь за убылью офицеров был уже батальонный командир,[622] был такой же добрый и робкий человечек.[623] За ним вошли адъютант и казначей полка. Они были грустны и серьезны, как показалось Pierr’у. Адъютант почтительно сообщил князю, что в один батальон не достало калачей, присланных из Москвы. Тимохин тоже что-то передал по службе.[624]

Раскланявшись с Pierr’ом, которого князь Андрей назвал им, они разместились на полу вокруг поданного самовара, и младший из них занялся разливанием. Офицеры не без удивления смотрели на толстую громадную фигуру Pierr’а и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер уж обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину.

— Так ты понял всё расположение войск? — перебил его князь Андрей.

— Да, то есть как? — сказал Пьер, — как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все-таки понял общее расположение.

— Eh biens, vous êtes plus avancé que qui cela soit,[625] — сказал князь Андрей.

— То есть как? — сказал Pierre, с недоумением через очки глядя на Андрея.

— То[626] есть, что никто ничего[627] не понимает,[628] как и должно быть, — сказал князь Андрей.

— Да, да, — отвечал он на удивленный взгляд Pierr’а.[629]

— То есть как же ты это понимаешь. Ведь есть же les lois.[630] Ведь, например, я сам видел, как на левом фланге Бенигсен нашел, что войска стоят слишком далеко назади для взаимного подкрепления и выдвинул их вперед.

Князь Андрей сухо, неприятно рассмеялся.

— Выдвинул вперед корпус Тучкова, я был там, я видел. А ты знаешь, зачем он выдвинул? А затем, что глупее этого уж ничего нельзя сделать.

— Ну, как же однако, — возражал Pierre, избегая взгляда своего бывшего друга, — все обсуживали этот вопрос. И в такую минуту, я думаю, нельзя быть легкомысленным.[631]

Князь Андрей захохотал так же, как смеялся его отец (Pierr’а поразило это сходство).

— В такую минуту, — повторил он. — Для них, для тех, с которыми ты там объезжал позицию, эта минута только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить крестик и звездочку лишнюю.

Расставлять и переставлять нечего, потому что всякая диспозиция не имеет смысла, а так как ils sont payes pour cela,[632] им надо притворяться, что они что-нибудь делают.

— Однако всегда успех и неуспех сражения объясняют неправильными распоряжениями, — сказал Pierre, оглядываясь на Тимохина за подтверждением и на лице его находя согласие с своим мнением, точно такое же, какое и находил в нем князь Андрей, когда случайно взглядывал на него.

— А я тебе говорю, что всё это вздор и что ежели бы что-нибудь зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них....

Pierre молчал.

Офицеры, напившись чаю и не понимая того, что говорилось,[633] ушли.

— Но трудно тебе дать понять всю пучину этой лжи, всю отдаленность понятия о войне до действительности.[634] Я это понимаю, 1) потому что я испытал войну во всех видах, 2) потому что я не боюсь прослыть трусом — j’ai fait mes preuves.[635] Ну, начать с того, что сраженья, чтобы войска дрались, никогда не бывает и завтра не будет.

— Это я не понимаю, — сказал Pierre. — Идут же одни на других и сражаются.

— Нет, идут, стреляют и пугают друг друга. Головин, адмирал, рассказывает, что в Японии всё искусство военное основано на том, что рисуют картины изображения ужасов и сами наряжаются в медведей на крепостных валах. Это глупо для нас, которые знаем, что это наряженные, но мы делаем то же самое. Говорится в III: «Culbuta les dragons russes. Ils rejetta» и т. д., ils abordèrent à bayonettes.[636] Этого никогда не бывает и не может быть. Ни один полк никогда не рубил саблями и не колол штыками, а только делал вид, что хочет колоть, и враги пугались и бежали. Вся цель моя завтра не в том, чтобы колоть и бить, а только в том, что[бы] помешать моим солдатам разбежаться от страха, который будет у них и у меня. Моя цель только, чтобы они шли вместе и испугали бы французов и чтобы французы прежде нас испугались. Никогда не было и не бывает, чтобы два полка сошлись и дрались, и не может быть (про Шенграбен писали, что мы так сошлись с французами. Я был там. Это — неправда: французы побежали). Ежели бы сошлись, то кололись бы до тех пор, пока всех бы перебили или переранили, а этого никогда не бывает. В доказательство тебе скажу даже, что существует кавалерия только для того, чтобы пугать, потому что физически невозможно кавалеристу убить пехотинца с ружьем. А ежели бьют пехот[инца], то когда он испугался и бежит, да и тогда ничего не могут сделать, потому что ни один солдат не умеет рубить, да и самые лучшие рубаки самой лучшей саблей не убьют человека, который бы даже не оборонялся. Они только могут царапать. Штыками тоже бьют только лежачих. Поди завтра на перевязочный пункт и посмотри. На 1000 ран пульных и ядерных ты найдешь одну à l’armе blanche.[637] Всё дело в том, чтобы испугаться после неприятеля, а неприятеля испугать прежде. И вся цель, чтобы[638] разбежалось как можно меньше, потому что все боятся. Я не боялся, когда шел со знаменем под Аустерлицем,[639] но это можно сделать в продолжение 1/2 часа из 24-х. А когда я стоял под огнем в Смоленске, то я едва удерживался, чтобы не бросить батальон и не убежать. Так и все. Стало быть, всё, что говорится о храбрости и мужестве войск — всё вздор.[640] Теперь второе: распоряжений никаких главнокомандующий в сражении никогда не делает, и это невозможно, потому что всё решается мгновенно. Расчетов никаких не может быть, потому что, как я тебе говорил, я не могу отвечать, чтобы мой батальон завтра не побежал с 3-го выстрела и тоже чтобы не заставил побежать от себя целую дивизию. Распоряжений нет, но есть некоторая ловкость главнокомандующего: солгать вовремя, накормить, напоить во-время и опять, главное, не испугаться, а испугать противника и, главное, не пренебрегать никакими средствами, ни обманом, ни изменой, ни убийством пленных. Нужны не достоинства, а отсутствие честных свойств и ума. Нужно, как Фридрих, напасть на беззащитную Померанию, Саксонию. Нужно убить пленных и предоставить льстецам, которые во всем совершившемся и давшем власть найдут великое, как нашли предков Наполеону. Ведь ты заметь, кто полководцы у Наполеона, и нас уверяют, что это всё — гении: зять, пасынок, брат, как будто могло это так случайно совпасть: родство с талантом военным. Не родство совпало, а для того, чтобы быть полководцем, нужно быть ничтожеством, а ничтожных много. Ежели бы кинуть жребий, было бы то же.