Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения

• Название: Одлян, или Воздух свободы: Сочинения
• Автор: Леонид Габышев
• Издательство: Фолио
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-7150-0118-8

«Одлян, или Воздух свободы» — роман о судьбе подростка, отбывающего наказание в воспитательно-трудовых колониях и там, в зоне, постигающего смысл свободы. Время действия — конец 60-х — начало 70-х годов. Книга эта — жестокое и страшное повествование, реквием по загубленной жизни. Роман был опубликован за рубежом, во Франции попал в число бестселлеров.

Роман «Из зоны в зону» продолжает тему «Одляна…».

Жорка Блаженный из одноименного дневника-исповеди предстает великомучеником социальной несправедливости: пройдя через психиатрическую больницу, он становится добычей развращенных девиц.

---

Освободился — и тут повезло: встретил хорошую женщину, поженились. У нас сын уже в техникум пошел. А в Москве я впервые. Была командировка, упросил начальство, и послали меня. Инженером на заводе работаю. Живем в Барнауле. Думал, если ты живой, разыщу. В справочном сразу дали твой адрес. Вот такие дела.

Допили бутылку, и брат говорит:

— А что, Жора, если обменять тебе квартиру на Барнаул? Здесь ты один, а там рядом будем. Доведут тебя женщины до могилы. А в Барнауле тебе бабенку найдем. А?

— Не против.

— Приеду домой, и все с женой обсудим. А сейчас вот что предлагаю: давай махнем в Васильевку. Сходим на кладбище, пройдемся вдоль речки, погуляем по лесу.

— Поехали, — поддержал я.

— У меня командировка на неделю, но я дня за три все обстряпаю. Надо только достать билеты на самолет.

Брат ушел, а я радостный заходил по комнате. Если получится — скоро будем на родине.

На следующий день Паша позвонил:

— Братан, все в норме. Билеты достал. Завтра, после обеда, буду у тебя.

Паша пришел веселый.

— Завтра утром летим!

Пообедали и пошли гулять.

Около троллейбусной остановки я предложил:

— Поехали в парк?

Брат согласился.

Подошел троллейбус. Но тут перед нами вырос улыбающийся мужчина.

— Мужики, душа горит, а денег нет. Сейчас покажу фокус, если понравится, дайте сколько сможете.

— Валяй, — поддержал брат.

Мужчина подошел к троллейбусу сзади, отвязал от лестницы веревку и, потянул на себя, опустил штангу. Мимо проходил интеллигент в очках и с портфелем.

— Товарищ, — обратился к нему фокусник, — помогите, пожалуйста…

Интеллигент поставил между ног портфель и перекинул через плечо веревку… Фокусник исчез, а из салона вышел водитель. Обойдя троллейбус, увидел полусогнутого очкарика, с усердием державшего веревку. Штанга колебалась.

Обложив интеллигента матом, пнул ему под зад. Очкарик стал оправдываться, а водитель, неистово матерясь, установил штангу.

Мы хохотали от души. Вынырнул фокусник.

— Ну как? — он глядел выжидающе.

— Мастак, — оценил Павел и протянул червонец.

Вечером брат достал из дипломата толстую папку и положил на стол.

— Жора, тут вот какое дело. Мой сосед просил передать рукопись в какой-нибудь столичный журнал. Он отсидел двадцать лет. Здесь и проза и стихи. Я закрутился в Москве, а сегодня суббота, редакции не работают. Когда приедешь, отнеси рукопись в какой-нибудь журнал.

Утром встали рано и поехали в аэропорт.

Я впервые летел на самолете.

К обеду были в райцентре.

Тетка, узнав нас, расплакалась и крикнула дядьку.

Как они постарели!

Тетя Даша, плача и улыбаясь, гладила меня по голове и тихо, нараспев говорила:

— Си-и-ро-о-ти-и-ну-у-шка-а… ро-о-дне-е-ньки-ий… бла-а-же-е-нны-ый…

Мы объяснили цель приезда, тетка усадила нас за стол и принялась потчевать.

— С водкой у нас тяжко, но у меня есть самогон. Ешьте и пейте.

Но пили мы мало. Паша спросил:

— Как в Васильевку съездить?

— У нас-то машина сломалась, но мы сходим к Назару Наумовичу. Он в Васильевке часто бывает, сено там косит. Все на Рыжко работает, — сказал дядька.

— И билеты бы надо сразу достать. На послезавтра. У вас есть касса Аэрофлота? — спросил Паша.

— Есть. Давно открыли. Там соседка работает. Она поможет, — ответила тетка.

Поговорив, сходили к соседке и заказали билеты.

— А сейчас — к Назару Наумовичу, — сказал дядька.

Назар Наумович, выслушав, предложил:

— Да я вас на Рыжко оттартаю. Только мне завтра к обеду надо быть на работе. Так… поехали сегодня вечером, с ночевкой. У меня на речке морды стоят. Ушицы сварим.

— Здорово, Назар Наумович! Мы к ухе самогону прихватим, — восторженно сказал Паша.

На конюшне Паша помог Назару Наумовичу запрячь Рыжко, и мы тронули.

Ехали вдоль изгороди, и перед поворотом раздался окрик:

— Наумыч, привези на ушицу!

— Тпр-ру-у, — возница слез с телеги. — Это зоотехник, — сказал он нам тихо, — Васильевский. — И ему, громко — Каллистратыч, посмотри, кого везу.

Зоотехник Каллистратыч, коренастый, плотный, с редкими седыми волосами, лет сорока пяти, в белом отутюженном халате, при галстуке, подошел к пряслу и прищурился.

Назар Наумович объяснил ему, кто мы, и предложил:

— Давай с нами, там и ушицу сварим.

— В этот раз не могу. На именины приглашен. Я было уже собрался, да вот Красавицу привели.

В нескольких метрах от изгороди стояла с перебинтованным у репицы хвостом рыжая, с белой отметиной на лбу, молодая кобыла. Около нее — пожилой, в заношенном военном кителе низкорослый мужичонка. Рядом стриг ушами на гордо поднятой голове гнедой жеребец.

— А Баламут не хочет, — продолжал Каллистратыч, — троих за день огулял и притомился, видно. Баламут, Баламут, — ласково заговорил зоотехник, — хватит сачковать, давай еще одну! — Он подошел к жеребцу и потрепал по шее. — Ну, не тяни, мне же на именины. — Каллистратыч нежно гладил его, уговаривая: — Давай, милый, давай, это последняя.

Баламут шагнул в сторону Красавицы, вытянул шею, поднял верхнюю губу, негромко заржал и принялся нюхать…

Красавица, выгнув шею и слегка оттопырив перебинтованный хвост, терпеливо ждала, косясь на него левым глазом.

Втянув раздутыми, мягкими, округлившимися ноздрями зовущий запах, жеребец прыгнул на кобылу, и Каллистратыч, отведя хвост Красавицы, намеревался направить ему, как налетевший ветерок поднял серебристый галстук зоотехника — и галстук прильнул широким треугольником к набухшему зеву ожерелья Красавицы…

Голова ошарашенного зоотехника в мгновения лошадиной любви находилась почти между молотом и наковальней…

Мы долго хохотали, оглядываясь на Каллистратыча, и Рыжко косил на нас правым глазом, мотая головой и отфыркиваясь.

— В прошлом году, — улыбался возница, — у нас другой жеребец был, Огонек, и Каллистратыч как-то не перебинтовал кобыле репину, и жеребец в азарте так порезал о волосы свою штуковину, что пришлось выбраковать.

— А у нас на зоне, — поддержал брательник, — один зек перешел работать на лошадь, а ездить надо было через лес. Ну вот, поехал он в первый день, а кобыла недалеко от лагеря остановилась у пенька. Он хлестал ее, а она ни с места. Вернулся на хоздвор, рассказал Куму… Оказывается, зеки, кто раньше работал на кобыле, приучили ее к любви у пенька. Не пойдет дальше, пока не полюбят.

Мы опять загоготали, а Рыжко вновь замотал головой и начал фыркать.

Ехали медленно, часто шли рядом с телегой, и Паша, останавливая Рыжко, гладил и целовал его в бархатный нос.

Приближение родины вливало в нас струю грусти и веселья.

Иногда мы разбредались по лесу, и Назар Наумович ждал нас, кормя свежей травой Рыжко.

Когда в очередной раз тронули, на жизнь стал жаловаться: Васильевку разорили, а такая крепкая деревня была. Веселее тогда жили.

— Много в райцентре Васильевских? — спросил Паша.

— Да почти половина. А остальные по соседним деревням разъехались. Ты помнишь Саньковых?

— А как же. Дядя Дима и тетя Соня.

— Похоронили недавно. Тут целая трагедия разыгралась. У них два сына… Ты с ними учился?

— Учился, — поддержал брат. — Они младше меня.

— Ну вот, когда колхоз расформировали, Саньковы тоже в райцентр переехали. Оба сына институт закончили, там и остались. Димитрий сыновьями гордился. «Образованные, — говаривал, — инженеры!» Софья-то, когда пошла на пенсию, попивать стала. Все самогон гнала. Да и Димитрий причащался. А по весне Софья напилась и стала исповедоваться: так и так, Димитрий, грешна я, оба сына не от тебя. Он не мог такого перенести и пристрелил ее из ружья. Написал письмо, все объяснил и вторым патроном себя… Вот, спрашивается, нужна такая правда? Зачем, старая дура, мужу в этом исповедовалась? Пошла бы в церковь, к батюшке… Да не верующая была. Сейчас перестройка, столько на людей правды, как помоев, вылито, но ведь некоторые истинно в коммунизм верили, и таким людям, что, как и Димитрию, стреляться?..

— От кого у тети Сони сыновья-то? — спросил Паша.

— Кто его знает. Они в Васильевку приехали с детьми. У нас на работе есть поэт, так складно сочиняет, много читает, и он сказал, что на эту тему, ну, о правде, поэт Есенин написал:

Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.

Молча ехали по песчаной дороге. Темнело. На душе неспокойно. Назар Наумович ласково покрикивал на состарившегося Рыжко: «Давай-давай, родимой!»

Когда въехали в лес, сдавило сердце. Я огляделся по сторонам. Ведь это то место, где в детстве напугался волков! Тогда возвращались с сабантуя после убийства отца. И стало так страшно! Все повторялось: также едем на Рыжко; я, как и в детстве, сижу на телеге, а Назар Наумович говорит коняге точно такие же слова… Господи! Меня бросило в жар. Лес стоял темной стеной, и показалось: в кустах мелькнула большая собака, а может быть, волк. Назар Наумович чиркнул спичкой, прикурил, а мне вспомнились огоньки спичек в тот роковой вечер, когда мужики жгли их, пугая волков. На мгновение потерял сознание, в голове ударил колокол и раздался вой волков. Пришел в себя и вытер со лба пот. Я не чувствовал тела, пропал страх, и на душе стало легко-легко.