Иван Поздняков - Пока бьется сердце

• Название: Пока бьется сердце
• Автор: Иван Поздняков
• Издательство: Волгоградское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1963

Неизменно близка сердцу каждого героика Великой Отечественной войны. Поэтому понятен тот огромный интерес, который всегда вызывает любая правдивая книга о войне.

Повесть «Пока бьется сердце» написана рядовым участником войны, бывшим корреспондентом дивизионной газеты. В центре внимания автора — несколько солдат одного взвода, но изображаемое перекликается с тем, что происходит рядом, на соседнем участке фронта, в глубоком тылу. Трагические дни отступления по дорогам Прибалтики, оборона Новгорода, форсирование Днепра, освобождение Польши и Чехословакии — эти события четырех военных лет, памятные автору, запечатлены на страницах повести.

Автор не увлекается показом боев. В иной — то окопной, то походной обстановке он раскрывает характеры своих фронтовых друзей, их обыкновенный героизм. Солдаты не только воюют — они шутят, мечтают, любят.

Много страниц в повести посвящено армейским политработникам — воспитателям солдат.

---

Разведчики возвращались назад. Шли поодаль от больших дорог, балками, редкими дубовыми рощами. Уже недалеко от своих наступающих частей, в дубовой роще, на поляне, разведчики увидели четырех немецких автоматчиков. Перед ними, на краю свежевырытой могилы, стояли обнявшись молодая женщина и паренек-подросток. Что могла предпринять Люба? Ей предписывалось избегать всего, что может помешать доставке в штаб добытых сведений. Но разве могла она не спасти этих двух приговоренных к смерти? Разве могла она уйти, оставив людей в беде?

По команде Шведовой разведчики открыли автоматный огонь по немцам. Трое из них были убиты наповал, четвертый, падая, успел пустить из автомата длинную очередь. Люба Шведова была смертельно ранена. К ней подбежали товарищи и те двое, которые спаслись от расстрела — местная учительница и ее братишка. Тело Шведовой несли километров двадцать, пока не пробились к своим. Вместе с разведчиками прибыли в дивизию и спасенные от смерти партизаны.

Проститься с Любой Шведовой пришли командир дивизии, начальник политотдела, офицеры полков.

Возле гроба своей невесты стоял Василий Блинов. Землистого цвета лицо его окаменело и казалось, что оно сейчас недоступно ни самому большому горю, ни самой большой радости. И только в глазах было столько отчаянной боли, столько жуткой тоски, что в них было страшно смотреть.

Степан Беркут надрывисто дышал, переминался с ноги на ногу, толкая людей. Он достал из вещмешка голубую газовую косынку, осторожно покрыл ею голову девушки.

— Хотел подарить в день Победы…

Степан дико завращал глазами и рванулся к порогу, чтобы не показать людям, как он умеет плакать — с матерной бранью и скрежетом зубов.

Трогаю за плечи Василия:

— Выйдем на улицу.

Блинов повинуется.

В сарае, где разместились разведчики, я налил из фляги полный стакан водки, протянул его своему другу.

— Выпей, полегчает…

Василий оттолкнул стакан.

— Убери!..

Солнце клонилось к горизонту, когда к нам пришла Анна Резекнес. Уселась рядам с Блиновым, долго молчала, потом осторожно коснулась руки Василия.

— Родной мой, я пришла, чтобы утешить вас. Мужайтесь! Я знаю, кем была для вас Люба, и теперь ваше горе — это мое горе.

Блинов поднял голову.

— Уйдите!

Анна жалко и виновато заулыбалась.

— Простите, если я сделала что-нибудь не то. Но я искренне волнуюсь и переживаю за вас…

Блинов поморщился:

— Уйдите!..

Сгущаются сумерки. Мимо полуразрушенного сарая идут войска. Гремят походные песни. Когда они стихают, слышен тысячеголосый говор:

— Иван, не стучи котелком: на нервы действует.

— Тебе тогда не на войне быть, а цветочки в поле собирать.

— Эй, славянин, застегни шинель! В таком виде ты на попа смахиваешь.

— Священных особ пуля не трогает, вот и хочу походить на попа.

— Папаша, дай понесу пулемет…

— Не папаша, а товарищ сержант!

— Тогда извините, а все-таки дайте я вам помогу.

— Что ж, пронеси его немного, уж больно тяжел. Спасибо, сынок, за помощь. Уважительный ты…

— Не сынок, а товарищ старшина…

— Простите, не разглядел.

— Шире шаг, товарищи! Держать равнение! Левой! Левой! Левой!

— Запевала, песню!

Шумит на дороге война. Ей нет дела ни до красавицы Оксаны, ни до разведчицы Любы, ни до горя, которым охвачен мой друг.

На похоронах не было речей. Мы стояли с обнаженными головами на окраине сожженного врагом села, стояли молча, и только громкий плач женщин и одержанное всхлипывание стариков нарушали эту тяжелую, горькую, как слеза, тишину.

И снова вперед, на запад, двинулись колонны бойцов. Не слышно шуток. Не слышно песен. Даже балагур и весельчак Григорий Розан не проронит слова. Идет, плотно сжав челюсти. Цыганские глаза блестят недобрым огонькам, брови сошлись на переносице; под смуглой и сухой, как пергамент, кожей играют желваки.

Пылит дорога. Угасает закат. Впереди ухают орудия. Ветер доносит едкий запах гари и трупов.

Что мы увидим завтра утром в освобожденных селах? Кого будем хоронить? Сколько еще мы увидим крови, страданий и слез? Вот об этом мы думали в ту теплую украинскую ночь, когда спешили на запад, где еще буйствовал, упивался русской кровью враг. В ту ночь бойцы упросили командиров не делать привала, хотя прошли более пятидесяти километров без сна и отдыха.

Надо было спешить, чтобы драться, гнать врага, уничтожить его и на Днепре.

Петро Зленко бунтует

Лишь десятки километров отделяют нас от Днепра. Но очень тяжелы эти километры.

На окраине уцелевшего села, в котором расположился на короткий отдых полк Бойченкова, я встретил своего старого знакомого повара Петра Зленко. Давно мы с ним не виделись. У командира полка я иногда отведывал обеды, приготовленные Зленко, но самого Петра не встречал: скромный и стеснительный по характеру, он не любил вертеться на глазах у начальства, предпочитая отсиживаться на своей кухне. Обеды командиру приносил его помощник, низкорослый, с угрюмым лицом и всегда молчаливый солдат Иван Костенко. Говорят, на полковую кухню он попал по протекции самого Зленко и почитает Петра больше отца родного.

Петро ничем не изменился с того дня, когда я видел его в последний раз в деревне на берегу Волховца. Тогда он бежал к Василию Блинову, чтобы передать кулек коржиков «маленькой дытыне» Марточке. Тот же простодушный взгляд, румяные щеки, могучие, как свинцом налитые плечи, огромные ручищи, которыми, пожалуй, можно задушить медведя.

— Вот и дошел ты до Украины, — оказал я Петру.

Глаза добряка-повара как-то сразу потемнели.

— Дошел, а на сердце сумно. Бачишь, що нимцы роблять: жгут, убивают, вешают. Каты, а не люды! — отозвался Зленко.

Он ваял меня за локоть, отвел к своей походной кухне, усадил на фанерный ящик, сам присел передо мной на корточки и заглянул мне в глаза просящим взглядом.

— У мэнэ дило до тэбэ…

— Говори, Петро, чем могу, тем и помогу.

— Порешил я бунт поднять, — произнес он полушепотом.

— Что за бунт и против кого?

Зленко заговорил быстро, смешивая русскую речь с украинской.

— Против полкового начальства бунт пидийму. Годи мени поваром воюваты. Треба в роту. Соромно подумать, що я, здоровый бык, на кухне працюю. Украину трэба вызволять, а не поварешкой орудовать. Ты разумиешь мэнэ?

— Все понимаю, Петро. Но тебя не отпустят.

Зленко насупил белесые брови.

— Нэма такого закона, щоб чоловика всю вийну поваром держаты. Нэма! Листа до Москвы напишу, а своего достигну. Побачать, який Петро Зленко! Ты поддержи меня, как ридного брата прошу — поддержи.

— Что ж, Петро, я поддержу тебя.

Зленко просиял.

— Значит, в газете напишешь, що соромно Петра Зленка заставлять працюваты на кухне, колы вин воевать просится.

— В газете, Петро, не напишу, а перед начальством слово замолвлю.

— Дякую и за это! Дуже дякую!

Зленко пододвинулся ко мне вплотную.

— Ты чув, як Микола Медведев в роту вернулся? Вин чоботы шив, но вот не захотел в тылу прохлаждаться и настояв на своем. Я с Мыколой позавчера беседовал. Боевой хлопец. Ордена мае. Обедом його угостил. Кушает и посмеивается: ты, мол, Петро, танки рукой опрокидывать можешь, но почему-то на кухне сидишь. Тут вин и про свою историю с чоботами рассказав. Дуже цикава история. Тильки не можу я так поступить. Зварю поганый обид, так командир полка цилый день в кусты бигаты буде, про боевую справу забудет. Не можу так. Уж я по-честному бунтовать буду. А теперь пойдем обедать.

В тесной украинской хате, с земляными полами и давно небелеными стенами, хлопотал возле стола Иван Костенко. Дымятся в огромной миске вареники, сдобренные перцем и топленым маслом, сюит кувшин молока.

Усаживаемся за стол.

— Идите, диду, снидать, — громко произнес Зленко, и тотчас же с печки донесся хриплый, словно простуженный старческий голос:

— Зараз, сынку, зараз…

С печки свесились сначала босые ноги, потом показалась взлохмаченная голова старика.

— Це наш хозяин, — пояснил Зленко. — Один остался. Старуху зимой схоронил, а дети и внуки в армии, известий никаких.

— Нэма, нэма чуток про них, — подтвердил старик, осторожно опускаясь с течи. Он не спеша подошел к столу, чинно уселся, деликатно кашлянул в кулак и, как ребенок, который ждет угощения от родителей, уставился на Зленко кротким взглядом подслеповатых слезящихся глаз.

— Вы, диду, не сумуйтэ, — попробовал успокоить хозяина Петро Зленко. — Може ще и побачите сынов и внуков.

— Колы поварами воюют, як ты, тоди побачу, — беззлобно и примирительно отозвался старик.

Лицо Петра вспыхнуло, и Петро выскочил из-за стола, как ошпаренный.

— Годи! Иду бунтовать!

— Да ты чого, сынку, гниваешься? — опросил хозяин. — Я не хотив над тобою насмихатысь. Радуюсь, що у тэбэ должность гарна.