Александр Гера - Набат

• Название: Набат
• Автор: Александр Гера
• Издательство: Издательство АСТ
• Жанр: Триллер
• Год: 1998

Этот роман, написанный живым, образным языком, трудно отнести к жанру политического триллера, детектива или антиутопии, хотя в нем присутствуют все элементы этих жанров. Роман реалистичен, герои его узнаваемы, события предсказуемы, и читается он на одном дыхании. Будущее и настоящее, прошлое и виртуальное настолько сплелись в остросюжетную нить, что трудно отделить вымысел от истины. Это роман-предупреждение. Это НАБАТ.

---

— Семен Артемович, а чего ради я за полмира отвечать буду? Нравится им в рабстве быть, пусть живут, а нам хватит. Я потому с большим удовольствием ваш наказ исполняю. И понимают правильно.

— Нагаечки не требуется? — со смехом спросил Гречаный.

Иван сел, подбоченясь, и в, свою очередь, спросил серьезно:

— Семен Артемович, а что вы знаете о нагайке?

— Особо не задумывался, — пожал плечами Гречаный. — В прежние годы революционных болтунов и смутьянов по спинам охаживали.

— Ан нет, господин атаман, промашечка у вас, — с удовольствием дождался своего момента Бурмистров. — Как поучал меня потомственный казак, писарь войска Донского Сивогривое, нагайка не кистень, а казак не омоновец. Не отрицаю, что верно, то верно: на большевичков в свое время казачки страху нагнали крепко. Лейба Троцкий не простил им того страха, какой пережил в молодости от нагайки. Когда он писал, что «казаки должны быть уничтожены как народ, способный к самоорганизации», он сознавал, что в 1905 году дорогу к власти большевикам закрыли не казацкие нагайки, а их организованность. Это он, Свердлов, Каганович и прочие лейбы распустили слухи о казачьих зверствах, чтобы народ боялся своих же граждан, чтобы извести под корень свободолюбивых казаков, единственных в те времена живущих не по рабским законам. И нагайка в большевистских мемуарах вырастала до мощи омоновских дубинок РП-73.

«Гляди, как складно излагает, как живо и точно! — дивился Г речаный, слушая Бурмистрова. — А Смольников так и не докопался, почему такая ненависть была у большевистских лидеров к казакам».

— С чем сравнима нагайка? — переспросил он, прослушав последние слова. — С РП-73?

— Абсолютно верно, — кивнул Иван. — Эта омоновская дубинка обладает силой удара в тонну, а узаконенная нагайка, имея сто пятьдесят граммов веса, всего лишь седьмую часть. И кто страшнее?

— Как понимать — узаконенная? Твоя вот нагайка мала, а я сам в харьковском музее видел образец: цепь с полметра и гирька граммов на двести в конце. Так и написано под ней: сердечник казацкой нагайки.

— Так музей-то коммунячий! — счастливо отвечал Бурмистров. — А Сивогривов показал мне «Приказ по военному ведомству № 125 от 27 мая 1895 года», где есть описание конского снаряжения с принадлежностями для нижних чинов, гвардейских, прочих конных, казацкой артиллерии, кроме собственного Его императорского Величества конвоя. О нагайке в этом приказе сказано: «Плетенка должна быть одной четверти вершка в диаметре, рукоять из дерева одной четвертой вершка толщиной и не более десяти вершков длиной. Вес полной нагайки тридцать пять золотников». Это около ста пятидесяти граммов.

— Ну, Ваня, заматерел! — довольным смехом закатился Гречаный. И уже серьезно спросил: — Но нарушения ведь были? Утяжеленные нагайки делали? А сабли наголо?

— Это где вы, Семен Артемович, в армии вообще видели рядовых, которые своевольничали, а сержанты потворствовали? Представьте строй, а один солдат с расстегнутым воротничком. За это, сам помню, два наряда вне очереди и к маме не ходи. А тут казаки, где старшина ни родства, ни заслуг знать не хочет, лишний сантиметр шинельки за версту увидит и пороть велит безо всякого, а тут — нестандартная нагайка… А про сабли наголо — вообще вранье. Казацкое правило: шашку без нужды не вынимай, без славы не вкладывай — во все времена исповедовали. Военное правило. А зачем шашки нужны, если подстрекатели будоражили народ безоружный? Да казак сроду на сопливого юнца или чахлого студента оружия не подымет! Оплеуху или нагайкой вдоль спины, куда ни шло.

— А боевики? Не чахлый был народ, не трусы…

— В самый корень, Семен Артемович. Чтобы защищаться от боевиков, вооруженных, кстати, револьверами и стальными прутьями, казакам-сверхсрочникам разрешалось — понимаете? Разрешалось! — вплетать в кончик две пули. Такой удар успокаивал боевика минут на пятнадцать — двадцать до подхода жандармов и полиции. Казаки о смутьянов руки не марали, этим жандармы занимались.

— Так утяжеляли все же нагайки? — для себя прояснял картину Гречаный, Ивану он доверял всецело.

— Объясняю, — важно отвечал Бурмистров. — Казака призывали в полк двадцати одного года от роду, а нагайки с пулями доверяли только сверхсрочникам. Потому что молодой казак еще не имеет сострадания к чужой боли, может погорячиться и грохнуть обидчика насмерть. Это у нас восемнадцатилетние омоновцы орудуют дубинками без сожаления. И без духовности в первую очередь. Нам, омоновцам, что водка, что пулемет — лишь бы с ног валило…

— По-твоему, казаки взяли большевиков в 1905 году на испуг? — перевел разговор в прежнее русло Гречаный.

— Святая правда. Их боялись как организованную нравственно и духовно силу. И сейчас боятся. Вот еще что важно: люди Воливача стали пугать народ казаками, и коммуняки пугают. Смотрите, Семен Артемович, едва шушера всякая и жидво стало под демократов маскироваться, Дзержинскому петлю на шею враз надели, с постамента сбросили, а памятник, где озверевший якобы казак порет нагайкой безоружную ткачиху, по сей день стоит, чьи-то подлые ручонки цветочки к нему носят. Явная промашка. А ведь Дзержинский добра много русским сделал, воевал с контрой, а расстреливать дворян, государевых чиновников и прочий зажиточный люд велели чекистам лейбы да наши тупорылые типа Зиновьева и Каменева. И не они ли потом селились во дворцы, обставляясь награбленным? Каменев, сучара, один с бабой дворец занимал, а простым смертным отдавали такой человек на пятьдесят: коммуналка, видите ли, народ сплачивает, а мне, мол, думать надо за всех смертных. Правильно Сталин им бошки поотрывал, это не коммунисты, а прихлебатели из миски Карла Маркса.

— Ой, Ваня, — шутливо схватился за голову Гречаный, — уезжал ты по станицам тихо…

— А чего, Семен Артемович? Я только теперь стал погоны свои с достоинством носить, формы не стыжусь, как прежде, и превращать казака из защитника Отечества в опричника не позволю.

— Не позволяй, — серьезно ответил Гречаный, а про себя думал: добрый помощник вырос. С удовольствием думал.

— У прадеда были награды? — спросил он.

— Еще какие! — разом воспрянул Бурмистров. — Полный георгиевский кавалер! Я ж откуда род свой исследовать стал — в списках на стене Георгиевского зала фамилию Бурмистрова нашел!

— Имеешь право носить награды прадеда.

— Не буду, Семен Артемович, — спокойно ответил Иван. — Пока не имею права. Это я для себя так решил. Мой прадед Степан Сильверстович на Шипке первого Георгия получил, под Плевной второго и под самым Стамбулом третьего. Боевые награды, хотя и дадены за освобождение братского болгарского народа. А мы пока не воюем…

— И слава Богу, — серьезно ответил Гречаный, поднимаясь. — Спасибо, Ваня, за службу, а за науку особенно.

— Не за что, — беспечно ответил Бурмистров.

— А как приживается новая вера?

— Пока никак. Пока наш Смольников из пальца документ высасывает, старая как жила, так и живет.

— Сложно переход делать, — оценил его слова Гречаный.

— Это вы не о том, Семен Артемович. Русских и славян вообще дважды православными сделали. А старая вера — ведическая. Ребята развозят по куреням «Ригведу», и что удивительно, прочитают люди и говорят: вот это подлинно православная вера, а иисусик примазался к ней, и церковь с тех пор голову нам морочит абсолютно не русским духом, а жидовским.

— Иван Петрович, — мягко, но полуофициально сказал Гречаный, — настрой у тебя хороший после этой поездки, лишь одно слух режет: больно ты на евреев ополчился.

— А чего с ними миндальничать?

— Обожди, доскажу, — жестом руки остановил Гречаный. — Искать свои беды в чужих происках — последнее дело. Мы ведь сами позволили сесть на голову себе, а потом завопили, что дышать тяжело. В «Ригведе» нет призыва к уничтожению людей людьми, и не злоба накопилась от наших бед, а величие. Понимаешь?

— Хорошо понимаю, — кивнул Иван. — У вас получается так: если евреи нам дыхалку перекрывают — это одесский юмор, а если мы их на место ставим — это антисемитизм. Я не призываю истреблять их, я перед Ойстрахом шляпу всегда сниму, поклон до земли отвешу Ростроповичу, а Ротшильдам кланяться не обязан и засилья мойшев на русской земле терпеть не собираюсь. Пусть Ойстрах услаждает русский слух во славу своего народа, а «зеленые попугаи» пусть на своих шестках рассаживаются. И знают это…

3 — 12

Толмачев первым заметил изменение цвета кожи Судских. И не это было удивительным, а другое: каждые четыре дня он розовел, бледнея постепенно, и снова розовел. Каждые четыре дня профессора Луцевича ставили в известность, он приезжал, однако чуда не происходило. Подобно заре, цвет кожи постепенно бледнел и на третьи сутки принимал обычный восковатый оттенок, чтобы утром четвертого дня стать розовым.