Ванда Василевская - Когда загорится свет

• Название: Когда загорится свет
• Автор: Ванда Василевская
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1955

Роман повествует о том, как тяжело раненный, демобилизованный еще до окончания войны советский инженер коммунист возвращается к семье, в родной город, только что освобожденный от фашистской оккупации, город разрушенный и неустроенный. Переход к «тыловой» жизни с бытовыми трудностями и неурядицами, мелкими повседневными заботами усиливает огорчение Алексея по поводу того, что ему, прошедшему горькие пути отступления в начале войны, не дано было вместе с товарищами двинуться в победоносный путь на Запад. Тоскуя по фронту, по боевым товарищам, он пренебрежительно относится ко всему, что происходит в мирном городе. Увлеченный фронтовым героизмом, фронтовой удалью, он не замечает героических тружеников тыла. Алексей пренебрежительно относится и к своей жене, к ее самоотверженному поведению, к ее упорному героическому труду, к ее домашним хлопотам, заботам о нем самом, о маленькой дочке. Надменная замкнутость приводит Алексея к тяжким недоразумениям в семейной жизни. И эта полуразрушенная личная жизнь лишь тогда становится человечной и полной, когда Алексей мало-помалу увлекается восстановлением взорванной гитлеровцами электростанции, когда он снова отдается общественной жизни.

---

— А вы вправду хотите на работу?

— А как же! Хватит… Пора браться… Всегда ведь можно взять себя в руки, не так ли? А я ведь еще в гражданскую войну… Нет, надо браться…

— Зайдите к нам, мой муж инженер, может помочь. Слесари всегда нужны.

— Еще бы! А слесарь Черемов, он еще покажет… Вон рука у меня какая!.. Рабочая рука. Только вот как-то все вкривь и вкось пошло… Так я приду, обязательно приду…

— Мы живем там, где сапожник, на третьем этаже.

— Знаю, Вовка говорил… Как он просил, чтобы барышня пришла… Вот и апельсин принесла…

Ася осторожно подошла ближе и вопросительно посмотрела на мать. Людмила кивнула головой. Девочка положила у ног умершего апельсин, золотистый, горящий шар, перед которым меркли бледные огоньки свечей.

— Так мы уж пойдем…

— Да, да, душно здесь, — сказал он, мрачно глядя в заострившееся, синее лицо сына. — Эх!..

Будто из черной пропасти распахнулась дверь в морозный вечер, еще розовеющий от заходящего солнца. Людмила глубоко вдохнула в легкие воздух и снова подумала, что это было легкомыслие, тащить за собой девочку в эту грязную нору. Но Ася серьезно шагала подле нее и лишь минуту спустя подняла на мать прозрачные, светлые глаза.

— Мама, они — сек… сек… так… Ну, как же это называется?

— Сектанты.

— Да, да, сектанты, правда?

— Да, дочурка.

— А почему?

Людмила растерялась. Она не знала, что на это можно ответить.

— Как это — почему?

Но Ася уже сама нашла ответ.

— Это, верно, из-за войны. Он ведь так сказал: с ума посходили бабы из-за этой войны, правда?

— Да, доченька, вероятно, из-за войны.

— Но раньше, давно, таких было много, правда?

— Много, доченька.

— Я знаю, мы читали об этой ин-кви-зи-ции… Правда, как хорошо, что уже нет инквизиции?

Она на мгновенье умолкла. Под ногами весело поскрипывал снег. Пахло холодом, свежим ветром, который, несмотря на морозец, не был неприятен, еле-еле обвевал щеки.

— А Вова умер… — вдруг сказала Ася, и ее губки скривились, будто она собиралась заплакать. Видимо, молящиеся женщины и стычка в темной комнате потрясли ее сильней, чем зрелище мертвого мальчика, и она лишь сейчас осознала эту смерть.

— Это тоже из-за войны и из-за фашистов, правда, мама?

— Да, да, доченька, — машинально подтвердила Людмила.

У нее было тяжело на душе. Какие темные бездны человеческого горя, несчастья, безумия таятся рядом, где-то совсем близко, а ты ничего о них не знаешь, и вдруг они открываются изумленному взору. Сколько опустошений принесла рука войны, сколько нанесла ран, которые придется лечить годами. Раны тела, во сто крат легче заживающие, и раны души, гниющие, гноящиеся, стыдливо скрываемые под лохмотьями приличий.

— Хорошо, что ты пошла со мной, — сказала Ася. — Одной мне было бы немного… страшно.

— Да, доченька.

— А скажи, мама, тебе не было тоже немножечко страшно?

— Даже очень.

— Вот видишь. А ты же взрослая. Но он придет к папе, его отец, правда?

— Думаю, что придет.

— И папа посоветует ему, куда пойти работать, правда? И он исправится, правда? Я думаю, что он наверное исправится. И ведь потом все исправятся, правда?

— Как это — все? — не поняла Людмила.

— Так, что уже не будет никаких плохих людей, правда?

— Да, доченька.

— И ведь плохих людей гораздо, гораздо меньше, чем хороших, правда? Фашисты и еще там какие-то, а так ведь хороших больше, правда?

— Конечно.

— Потому что, например, у нас в школе… Все говорят, что Левка нехороший мальчик, а он вовсе не такой уж, а так только любит дразнить, зато он помогает своей маме, я видела, как он носит воду из колодца, и у него есть такая маленькая сестричка, так он ходит с ней гулять, потому что доктор сказал, что она рахи… рахитик, и нужно, чтобы она гуляла. И ведь Вовка… Как ты думаешь, мама, ведь он не был уж таким совсем скверным, правда?

— Конечно, нет.

— Вот видишь, и ведь тот, его отец, сказал, как было до войны. Значит, если бы не война… А как ты думаешь, мама, если бы ты поговорила раньше, ну, до того, с Вовкой, может быть, он бы исправился? А?

— Может быть… — тихо сказала Людмила и, будто ребенок обвинял ее в чем-то, тотчас добавила: — Только, видишь ли, я же не знала.

— Да… А если бы знать… Если бы всегда знать, можно бы помочь, правда?

— Да… Если бы всегда знать…

— И, знаешь, мама, я думаю, может, Фекла Андреевна тоже не такая уж плохая, а только так, из-за того, что было в Ленинграде.

— Она просто больная, ненормальная, понимаешь?

— Да…

Снег весело похрустывал под ногами. Людмиле упорно думалось, что где-то в чем-то она ошиблась, что нужно было иначе подойти и к Алексею. И почему, что бы ни случилось, о чем бы ни думалось, приходилось все вновь и вновь возвращаться к этому единственному вопросу? Шла война, земля содрогалась в лихорадочных судорогах, сотни проблем ожидали своего разрешения, а между тем сколько места занимают личные дела! Да, гораздо, гораздо больше, чем раньше. И не только у нее. Куда ни глянь, всюду то же. Война, вместо того чтобы лишить значения отдельные человеческие переживания, требовала для них места и внимания. В то время как мир напрягался в титанической борьбе, в этом мире упорно, настойчиво требовало себе места маленькое человеческое сердце, и хотелось, непреодолимо хотелось чуточку счастья, чуточку тепла, пожатия близкой руки, внутреннего покоя, веры в это обыденное маленькое счастье, тысячью нитей связанное с великими свершениями, неотделимое от них, являющееся их составной частью, их внутренним, скрытым от зрения, но все же самым существенным содержанием. И как хорошо, что можно вот так идти теперь по заснеженной улице города, чувствуя в руке маленькую ручку девочки с ясными глазами. Ей вспомнилось мрачное, жуткое пение, слова о надвигавшейся на землю гибели, о мраке, который охватит мир, поглотит и затопит его. Нет, нет, эта гибель была уже миновавшей угрозой — волной, отхлынувшей перед светлой, несокрушимой силой верующего человека. Верующего не в апокалипсическое чудовище, а в золотое, яркое, теплое, животворящее солнце. К этому солнцу шагали маленькие ножки Аси, серьезно смотревшей чистыми ясными глазами в сгущающийся над белой улицей мрак. К этому солнцу должна, должна идти и она, Людмила, как шла всю свою жизнь.

Горячей волной нахлынула любовь к этому городу, изуродованному рукой врага, к этой земле, которую год назад попирали ноги врага, к необъятной, свободной, родной, прекраснейшей земле. И Алексей — Алексей непременно найдет свой путь, тот путь, по которому шел всю жизнь. Исчезнет грусть в его глазах, в серых глазах Алексея, и все будет, как прежде. Нет, нет, еще прекраснее, еще совершеннее, ведь они уже смотрели в лицо смерти и видели высоко вздымающуюся черную волну, которая могла поглотить, разрушить, и они знали теперь цену жизни, цену смерти, цену свободы, цену солнца и цену любви. «Быть может, это потому, что я уже не так молода?» — подумалось Людмиле. Но нет, это все же именно потому, что воспринимавшееся раньше, как должное, теперь становилось драгоценным сокровищем.

— Здесь красиво, правда, мама? — спросила тихо Ася.

Людмила очнулась от задумчивости и пожала ручку девочки, тепло и уютно угнездившуюся в ее руке. Да, белые деревья в снегу, заснеженный бульвар. Блуждали тени спускавшихся сумерек, но кое-где в воздухе невидимо трепетал розоватый отблеск, последний след заката, и снег окутывал город торжественной кроткой тишиной. Даже контуры разрушенных домов казались мягче, сливаясь с темнеющим небом.

— А весной здесь будут строить, правда, мама?

— Да, да, доченька, будут…

— И отстроят совершенно такие же дома, правда?

— Такие же… А может быть, нет, может быть, еще красивее. Архитекторы сделают планы, а потом придут рабочие, инженеры, мастера и будут строить, строить еще красивее.

Да, да, наверное еще красивее. Потому что теперь они знали цену крови и цену кирпича, скрепленного цементом, и цену жизни в большом, солнечном доме. Насколько же лучше, насколько точнее, насколько глубже, чем раньше!..

В сердце затеплился огонек внезапной радости. Что значат все мелкие трудности, неприятности, заботы, когда ведь скоро, уже совсем скоро… Что же принесет этот приближающийся мир? И Людмила чувствовала, что в ее сердце хранится частица того, что принесет мир, который уже приближается, уже возвещает о себе победным возгласом, уже звучит в простых словах сводки, который уже так близок, что его теплое дыхание чувствуется на лице.

— Папы еще, наверное, нет дома, — сказала Ася.

Лицо Людмилы померкло. Ну да, Алексей… Мучительно затрепетало сердце. Опять мелкие уколы, опять его хмурое лицо, опять его обиды… Ведь обязательно начнется — зачем ты водила ребенка в эту нору? И действительно, она сделала глупость, но уже ничего нельзя было исправить.