Ванда Василевская - Когда загорится свет

• Название: Когда загорится свет
• Автор: Ванда Василевская
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1955

Роман повествует о том, как тяжело раненный, демобилизованный еще до окончания войны советский инженер коммунист возвращается к семье, в родной город, только что освобожденный от фашистской оккупации, город разрушенный и неустроенный. Переход к «тыловой» жизни с бытовыми трудностями и неурядицами, мелкими повседневными заботами усиливает огорчение Алексея по поводу того, что ему, прошедшему горькие пути отступления в начале войны, не дано было вместе с товарищами двинуться в победоносный путь на Запад. Тоскуя по фронту, по боевым товарищам, он пренебрежительно относится ко всему, что происходит в мирном городе. Увлеченный фронтовым героизмом, фронтовой удалью, он не замечает героических тружеников тыла. Алексей пренебрежительно относится и к своей жене, к ее самоотверженному поведению, к ее упорному героическому труду, к ее домашним хлопотам, заботам о нем самом, о маленькой дочке. Надменная замкнутость приводит Алексея к тяжким недоразумениям в семейной жизни. И эта полуразрушенная личная жизнь лишь тогда становится человечной и полной, когда Алексей мало-помалу увлекается восстановлением взорванной гитлеровцами электростанции, когда он снова отдается общественной жизни.

---

Он повернулся к ней лицом.

— Людмила Алексеевна, поговорим прямо. Кружил голову? Может быть. Но прежде всего себе, а ей я не хотел… хотя…

— Что хотя?

— Хотя… можно было бы, вы же ее знаете.

— Катя вовсе не… — возмутилась она.

— Я не хочу и не собираюсь оскорблять Катю. Только, видите ли, сначала мне показалось… на очень короткое время мне показалось…

— Что?

— Что это… что это, может быть, любовь.

Она удивилась. В его тоне было что-то почти детское.

— А потом?

— А потом? Нет, это не любовь, это не может быть любовью…

— А вы серьезно относитесь к любви? — спросила она, переводя глаза на большой ярко-красный цветок, пылающий среди листьев.

— Серьезно ли? Очень серьезно, Людмила Алексеевна. Видите ли, я с детства верил, что придет какая-то огромная, какая-то необычная любовь…

Она молчала, ее немного стеснял этот разговор, а главное то, что она вдруг заметила, что это совсем неверно, будто он ей не нравится.

— Так что вы не будете на меня в обиде. Я ошибся и убедился в этом… Видите ли, я не люблю приключений…

Он проводил ее только до угла, видимо боясь приблизиться к их дому, чтобы не столкнуться с Катей.

Людмила, встретившись с подругой, испытывала легкие угрызения совести. Но Катя была в превосходном настроении.

— Я иду в кино. Идет новый фильм.

— С кем?

— А вот угадай, угадай, держу пари, что не угадаешь!

— Ну не знаю…

— С Андреем Игнатьевичем!

— Поздравляю.

Катя с хохотом выбежала. Доцент Андрей Игнатьевич славился своей застенчивостью, и все говорил, что он останется старым холостяком, так как у него не хватит храбрости объясниться в любви. И вдруг Катя… Людмила покачала головой. Да, она быстро утешится.

А тревога все-таки не затихала. С момента разговора у клумбы Людмила часто ловила себя на мыслях об Алексее. Она поймала себя на кое-чем похуже, — что, идя по улице, надеется встретить его и внимательно оглядывается, чтобы как-нибудь не прозевать. Они встретились лишь случайно в дни, когда проходила коллективизация. Они очутились в одной бригаде, посланной в пригородные районы, и там Алексей увидел ее словно в первый раз.

Да, она была честная, правдивая, та самая, о которой он грезил. Алексей вдруг удивился, что не понял этого с первой минуты, когда увидел ее на пляже. Как ему могло показаться, что Катя…

И это началось как нечто само собой разумеющееся — стремительно и бурно. В год голода, год борьбы с кулаками, трудный, тяжелый год, они ходили по селам, искали хлеб. Иногда им казалось, что они знакомы уже многие годы, что они вместе выросли, всегда были вместе. И в то же время их поражала ослепительная правда, каждую минуту новая правда, что вот они нашли друг друга, встретились.

— Как я мог жить без тебя? — спрашивал Алексей не ее, а самого себя и упрекал себя, что потерял столько дней и ночей, когда был без нее, и что даже тогда, когда познакомился с ней, не понял, не узнал.

Осенью они вместе вернулись в город и поселились в комнате, которую Алексей получил от завода. Людмила сообщила Кате. Та не удивилась.

— Этого следовало ожидать. Вы прямо-таки созданы друг для друга — оба сумасшедшие. А я была настоящей идиоткой… Боже, как можно сравнить твоего Алексея с Андреем Игнатьевичем… Знаешь, мы поженимся на будущей неделе.

Людмила сердечно обняла ее.

— Поздравляю тебя… Я так рада, так бы хотела, чтобы ты хоть в сотой доле была так счастлива, как я.

Она даже не заметила своей бестактности. Но перед ее глазами всплыло круглое, немного детское лицо доцента, близорукие глаза за стеклами очков, и ей трудно было связать это с Катей, которая когда-то утверждала, что любит Алексея.

Но Кате, видимо, было очень хорошо с ее застенчивым доцентом. Не хуже, чем Людмиле с Алексеем.

Время летело. Работа на заводе. Алексей был уже главным инженером. За это время он побывал в заграничной командировке. Людмила готовила кандидатскую работу. Родилась Ася — с глазами Алексея и лицом Людмилы. Но вот пришла война, и в первый же день Алексей отправился на фронт.

VI

Алексей очнулся. Голова болела. В правой руке он чувствовал неприятное одеревенение. Ну, разумеется, коньяк сделал свое, — проклятая контузия напомнила о себе. «Поздно», — подумал он со страхом, но вдруг осознал, что вставать не нужно. Было воскресенье, день свободный от больничных процедур. Он почувствовал облегчение и улегся поудобнее, закрыв глаза. Можно поспать, пока не пройдет дурное самочувствие и не утихнет эта безумная головная боль. Алексей чувствовал как бы две головные боли: одна — обыкновенная боль с перепоя, тяжелый туман, глухой гнет и другая — рвущая, острая, хорошо знакомая боль от контузии. К черту! Стакана коньяка нельзя выпить!.. Стоит ли вообще жить, если ты с виду нормальный человек, а по существу — инвалид?

Скрипнула дверь. В кухне кто-то ходил на цыпочках, но пол все же скрипел. Алексей с раздражением прислушивался. Людмила, видимо, топила печь. Звякнул котелок, в коридоре кто-то отвернул кран, и вода с шумом полилась в жестяную посуду. По лестнице бегали дети, — ни минуты покоя.

Дом просыпался. Повсюду хлопали двери, за стеной ссорились; слов нельзя было разобрать, но громкие голоса доносились отчетливо. В дверь кухни постучали. Кто еще притащился так рано? Раздался громкий шепот. Нет, о сне не может быть и речи. Он стал медленно одеваться, чувствуя глухую злобу на самого себя и на весь мир. Он надел носок наизнанку, и это вызвало еще большее раздражение. Дыра на пятке заштопана светлыми нитками: неужели, черт возьми, нельзя было найти темных? Он пошел умываться. Людмила действительно суетилась у печки, а у окна на маленькой табуретке сидела, глядя совиными глазами, старушка, закутанная в черную, слишком просторную для нее вязаную кофту.

— Добрый день, Алексей Михайлович, — сказала она робко, и Алексей пробормотал в ответ нечто нечленораздельное, исчезая в чуланчике, где Людмила устроила ванную. Гости, гости с самого утра, никогда невозможно почувствовать себя дома, да еще какие гости…

Фекла Андреевна оправила свою вязанку и сочувственно вздохнула.

— Не в духе Алексей Михайлович, не в духе…

Людмила не отвечала, она раздувала огонь в печке, добиваясь, чтобы пламя охватило сырые дрова. Фекла Андреевна умолкла и сидела, внимательно следя круглыми глазами за каждым движением хозяйки. Она ощупывала глазами горшки на плитке, банки на полочке у печки, осторожно, исподтишка поглядывала на буфет, пытаясь рассмотреть, что стоит за его закрытыми бумагой стеклами.

— Пошла вчера на рынок лучку купить, — начала она тихим, покорным голосом, — ведь это само здоровье… И для сердца и вообще… Но три рубля запросили. Три рубля!

Она печально покачала головой, впившись в Людмилу бесцветными неморгающими глазами.

— Ну и что? — спросила та машинально.

— Да что ж, не взяла… Откуда у меня такие деньги? А у вас, душенька, не найдется случайно?

— Посмотрю, может есть.

Сейчас выйдет Алексей, надо дать ему позавтракать, а старуха не трогается с места. Чего она ждет?

А старуха, словно отвечая на невысказанную мысль Людмилы, перестала на минуту жевать беззубым ртом.

— Дрова сырые, ах, какие сырые… Я было хотела затопить, вскипятить чайку, — не горят… Видно, погода такая, да и сырые… Откуда у вас такие сухие дрова?

— Какие там сухие, совершенно сырые, я тоже насилу растопила.

— А у меня не горят… Один дым только… так и хожу без чая…

Чайник шумел, крышка на нем стала подскакивать. Старуха прильнула взглядом к вырывающемуся из носика пару.

— Сейчас налью вам, Фекла Андреевна, — сказала Людмила, и старушка беспокойно задвигалась на табуретке.

— Ну зачем же, душенька, хлопот вам сколько… — слабо возразила она.

— Ничего, ничего, я налью.

Старуха стала торопливо застегивать пуговицы вязанки, поправлять юбку, все ее тело вдруг задвигалось, губы торопливо жевали, морщинистое лицо осветилось ожиданием. Алексей, не обращая на нее внимания, прошел через кухню в комнату.

— Сейчас я дам тебе позавтракать, — бросила ему Людмила.

— Нет, нет, я не хочу. Налей мне только чаю.

Фекла Андреевна сочувственно шмыгнула носом. Людмила налила стакан чаю, чувствуя на руках взгляд старухи.

— А теперь вам. Кусочек хлеба…

— Нет, нет, — отказывалась старуха, но искривленные ревматизмом пальцы уже тянулись к хлебу.

— Если позволишь, душенька, я возьму с собой, там уж дома тихонько пожую… А тут я тебе не хочу мешать.

Хлеб исчез в кармане черной юбки. Людмила заметила, что карман уже битком набит, — видимо, Фекла Андреевна, прежде чем зайти к ней, обошла не одну квартиру.

Алексей сидел в комнате, и глаза его невольно все время натыкались сквозь открытые двери на съежившийся черный комочек, на синие губы, на морщинистое лицо старухи. Вдруг он заметил в этом лице какой-то проблеск. Старуха перестала втягивать чай, она прислушивалась. Издали, где-то из-за угла улицы, доносились едва слышные звуки похоронного марша.