Анна Листопад - Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

• Название: Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона
• Автор: Анна Листопад
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-75580-6

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! – этот рефрен проходит через всю Песнь Песней царя Соломона. – Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, ласки твои лучше вина, стан твой похож на пальму, и груди на виноградные кисти…» Хотя у Соломона было 700 жен и 300 наложниц, по-настоящему он любил в своей долгой жизни лишь двух женщин – юную Суламифь и многоопытную царицу Савскую. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!» Чем эти две красавицы пленили «солнцеподобного» царя, пресыщенного властью и женской лаской? Как завоевать сердце мужчины, который давно потерял счет любовным победам и «превзошел всех владык земных богатством и мудростью»? Как заставить мудреца потерять голову от любви и получить от него «всё, чего желала и чего просила»? Какие загадки он должен разгадать, доказывая, что достоин самой желанной из женщин? И отчего в прекрасной Песни Песней, этом «гимне торжествующей любви», есть и такие слова: «ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные…»

---

– А ты, пастух, ты тоже заодно с этим стариком, возомнившим себя прорицателем? И ты тоже посещаешь сонм пророков?

– Увы, нет, государь. Я не знал о Ницане и его братстве, пока не встретился с ним здесь, в тюрьме, за что я всемерно благодарен провидению! Но верь мне, душой я с этими людьми. И я бы тоже вышел вместе с Ницаном на Храмовую гору во время празднования союза мерзкого Эла и блудной Ашеры, если бы мог! Ницан поведал мне о том, как и за что попал он в заточение.

Соломон поднял руку, приказывая юноше замолчать. Бледновато-зеленый оттенок лица и красные пятна, выступающие на мраморной коже владыки, выдавали душевное состояние Соломона: он был в бешенстве.

– Твои речи столь же опрометчивы, сколько горячи, пастух, – нарочито спокойно и отчетливо произнес он. – Ты видишь, я не позвал писаря. Но и стены имеют уши. Не боишься ли ты, что тайный убийца пронзит твое сердце еще до того, как ты дойдешь до твоего последнего пристанища?

– Мне нечего бояться, Соломон. Ибо теперь я понимаю, что лишился всего, что могло бы радовать меня в жизни. Женщина, которую я называл своей матерью, прокляла меня, братья возненавидели меня, а люди, которых я считал своими друзьями, обвинили в убийстве.

– У тебя есть то, чего так недостает многим и богатым, и всесильным. То, чего не добьешься ни магией, ни молитвами. Твоя молодость.

– Ты прав, государь, что этот дар трудно восполнить, разве что каким-либо волшебным эликсиром?.. Однако ты прав и в том, что юность и свежесть быстротечны. Так много ли я теряю? У меня есть правда, в которую я верю и которая не покинет меня вместе с уходящей юностью. В моей жизни были люди, которых я любил. Разве этого мало? Разве могу я предать все это? Кто я буду после этого – доживающий пустые дни истукан? Нет, государь, ты не испугаешь меня смертью.

Соломон молчал. Потом дал знак увести Эвимелеха. Что-то подсказывало ему, что пастух прав. Но и в том, что и у этого храбреца непременно есть уязвимое место, Соломон тоже был уверен. И он решил подождать.

Величественно, как подобает царю, Соломон поднялся и вышел из комнаты, обустроенной специально для допросов наиболее важных преступников. Спокойна и уравновешенна была его поступь.

Глава 18. Сомнения Соломона

Но не так спокоен был Соломон, как ему бы хотелось. И имя старика во время допроса он коверкал нарочно. На самом деле имя преступника – Ницан – прочно врезалось в его память и душу. Ибо не мог обычный человек намеренно и добровольно броситься на заведомую смерть – старик, несомненно, понимал, что жестокая расправа ждет его после той речи на Храмовой горе, где схватила его стража Соломона и где он позволил себе пристыдить царя и обвинить владыку и свой народ в преступном идолопоклонничестве. Соломон так беспокоился о далеких последствиях произошедшего, так был обескуражен тем, в какие сети, выброшенные коварной любовницей, он (мудрый Соломон!) попал, что до сих пор не хотел призвать к себе Офира. Старик наверняка уже все знает, осуждает Соломона – и вряд ли слова его придутся по душе царю. Опасаясь собственного гнева, оберегая от себя самого единственного друга, Соломон пытался разобраться: не сумасшедший ли этот Ницан? Может, напрасно Соломон видит такое большое значение в странном поступке этого человека, считающего себя сопричастным пророческому братству.

Как бы там ни было, но моавитянка явно перешла черту дозволенного. Соломон обошелся с ней настолько жестоко, насколько дерзко повела себя она, забыв свое место и законы гостеприимства. Он не отчитал ее и не убил. Он приказал всего лишь на одну ночь кинуть ее в самый людный каземат своей обширной тюрьмы. А потом, поруганную и еле живую, поселил в наиболее тесный и отдаленный уголок своего дворца. Позор и насмешки, был он уверен, для этой гордой и глупой женщины будут страшнее и больнее смерти. Пусть источает яд ее моавитянское змеиное жало, пусть травит ее самое.

Выслушав Эвимелеха, Соломон не мог отделаться от ощущения, что не юноша говорил с ним, а сам мудрый Офир (а уж в его-то глубоком уме государь не сомневался) указывал царю на его ошибки. Но негоже было пастуху так говорить с владыкой. Как смел он открыть рот в защиту этого, с позволенья сказать, «пророка» – безумного в своей смелости Ницана?

И чего бы легче: убить обоих – и сомнения долой! Но именно сомнения и не давали Соломону покоя. Хорошо бы выслушать этого Ницана, понять его правду. Ведь это еще одна сторона познания, еще одна сторона бытия. Соломон проглядел, как в его народе зарождается некое тайное течение, сторонники которого провозглашают себя спасителями израильского племени и государства. А ведь подземные течения, подземные воды, родники – по природе своей самые чистые, самые свежие…

И Соломон приказал перевести Ницана в другое помещение – более сухое и теплое, позвать к нему лекаря и сообщать о здоровье старика каждые три часа. А Эвимелех… Пусть останется там же, а что потом – там будет видно… «И это тоже пройдет», – невольно вспомнил царь заветную надпись на перстне, когда-то подаренном ему Офиром. Сколько событий случилось с тех пор… Руфь, Ницан, пастух…

Когда Эвимелеха снова втолкнули в темницу, Ницана в ней уже не было. Упав на колени, пастух стал тихо оплакивать своего друга. То время, которое он провел рядом с Ницаном, теперь казалось ему самым счастливым. Время, когда мир и покой царили в семье Иакова и Минухи. Время, когда (здесь, в мрачном подземелье) небольшой собственный жизненный опыт соединился с опытом Ницана и ему подобных и глубокое священное знание сделали Эвимелеха сильным и смелым. Одна только мысль терзала и не давала покоя Эвимелеху: что станется с его нежной Суламифь? Он боялся даже произнести это имя здесь, среди скользких стен, кишевших паразитами и грязью, дабы неведомыми нитями не привязать ее к этому страшному месту. Наверное, ей сказали, что Эвимелех – убийца. Поверила ли она? Нет, она не могла, ведь она верит ему. Будет ли она ждать его? В этом Эвимелех сомневался: слишком легкокрыла и прозрачна была ее память, слишком легковерно сердце. Пройдет время, и она полюбит другого, выйдет замуж, нарожает детей. И все будет так, как предрекал Соломон в тот судный день. А ведь все могло бы быть по-другому. Они могли бы увести друг друга от пустой никчемной жизни, череды говорливых застолий и испражнений, от жалкого выживания в блестящем и недоступно высокомерном по отношению к ним, простым людям, Иерусалиме.

И тихие слезы потекли из глаз Эвимелеха, оплакивающего свое земное счастье.

Глава 19. Путешествие Соломона

Прошло несколько дней. Соломон, скучая по беседам с Офиром, но еще не решаясь позвать его к себе, тосковал. Ницан, с которым он желал говорить, все еще был при смерти: тяжелая лихорадка удерживала его между жизнью и смертью. Соломон искал спасения от докучливых мыслей о старости и скоротечности жизненного пути. Напрасно уделял он пристальное внимание торговым и политическим делам. Напрасно он посещал тайные пещеры, в которых подвластные ему маги и чародеи варили ядовитые соки земли, добывая золото и рецепты долголетия. Напрасно его зазывали взоры многочисленных наложниц, выглядывающих из окон своих роскошных келий, когда он гулял в саду. Напрасно придворные музыканты-левиты пытались гармоничными мелодиями исправить разлад в душе Соломона. Ничто не трогало его. Безразличие и равнодушие охватили царя, усталость и дурное настроение отравляли дни.

Подобные печальные обстоятельства побудили Соломона вспомнить об еще одном, некогда излюбленном им способе прогнать тоску.

– Принесите мне одежду простого горожанина, – приказал он.

– Слушаю и повинуюсь, – отозвался слуга и, хлопнув в ладоши, призвал женщин, исполняющих должность «одевалыциц» царя, – прелестных юных девиц в полупрозрачных одеяниях.

Облачившись и отдав нужные распоряжения, Соломон двинулся в путь. Пробираясь сквозь узкие людные улицы Иерусалима, он наблюдал за своими подданными, слушал их речи и даже останавливался, если какие-то слова заинтересовывали его. Однажды он даже вступил в спор с торговцем тканей и после долгих препирательств приобрел у него отрез узорчатого полотна. Зачем – он и сам не знал. Взвалил свою ношу на осла, служившего ему вместо золотой колесницы, запряженной дорогими конями, на которой Соломон по традиции передвигался в пышной царской процессии, – и двинулся дальше, за городские стены.

Путь его лежал на восток от Иерусалима – туда, где честными и упорными тружениками были разбиты обширные виноградники. Временами дорога спускалась и петляла среди обширных холмов. В низинах путнику казалось, что желтая каменистая поверхность земли необыкновенно красиво и гармонично сочетается по цвету с солнечным небом – как камень лазурита с золотыми вкраплениями, обрамленный искусным ювелиром в золотую оправу. Соломон ждал, что вот-вот под ноги ему и послушному животному, которому он доверил свое царственное тело, нырнет зеленая хитрая ящерица или быстрый полоз сверкнет свинцовой чешуей на жарком солнце. Он не боялся дикого зверя, не боялся хищных птиц, парящих в небе в ожидании добычи. Он и здесь чувствовал себя владыкой.