Юрий Нагибин - Как был спасен Мальмгрен

• Название: Как был спасен Мальмгрен
• Автор: Юрий Нагибин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Считается, что июнь 1928 года я и мои летние друзья провели на даче. Но по правде человеческого сердца — а это ведь главная правда, — мы обитали во льдах Арктики, на дрейфующей льдине, на Шпицбергене, следя за перипетиями полярной экспедиции Умберто Нобиле…

---

Юрий Маркович Нагибин Как был спасен Мальмгрен

Считается, что июнь 1928 года я и мои летние друзья во главе с Большим Вовкой провели на даче под деревней Акуловкой. Но по правде человеческого сердца — а это ведь главная правда, — мы обитали во льдах Арктики, на дрейфующей льдине, на Шпицбергене, на палубе могучего ледокола, разламывающего носом громады льдов. Все жители планеты Земля с замиранием сердца следили за ледовой трагедией злосчастной экспедиции итальянского аэронавта Умберто Нобиле, и наш детский акуловский микромир не отставал от большого мира взрослых.

Мы не пропускали в газетах ни строчки, ни слова об отважной работе спасения, в которой принимали участие люди всей земли. Мы забросили наши любимые игры, даже в красную кавалерию перестали играть. Мы были то красинцами, то малыгинцами, летали на разведки с Чухновским, погибали с Амундсеном, торжествовали с летчиком Лундборгом, когда он, совершив дерзкую посадку на льдине, вывез раненого генерала Нобиле в Кингсбей. Каждый из нас в пылком воображении своем был и Самойловичем, и профессором Визе, и Чухновским, и Бабушкиным, и капитаном Эгги, и старпомом Пономаревым, и Амундсеном, и счастливцем Лундборгом, и смелым, невезучим Рийсер Ларсеном. Но одно дело — в воображении, другое — в игре, обретшей серьезность жизни. Тут было не так просто стать, кем ты хочешь. За право быть Чухновским, главным героем Красинианы, — это он нашел Мариано и Цаппи, считавшихся погибшими, — я два раза дрался с Большим Вовкой. Мой соперник был старше, выше и тяжелее, Чухновским стал он, а я — бортмехаником Шелагиным, первым заметившим на маленькой обтаявшей льдине три черные фигурки. Потом оказалось, что там находились лишь Цаппи и Мариано, доктор Фин Мальмгрен, отморозивший ногу, был брошен капитаном ди-корветто много раньше в ледяном гроте. Третье черное пятнышко, принятое Шелагиным за человеческую фигуру, было меховыми брюками Мариано, расстеленными на снегу его товарищем для привлечения внимания с воздуха.

Когда же «Красин» снял с льдины основную группу потерпевших обитателей знаменитой Красной палатки и правительство Муссолини объявило о прекращении поисков — все остальные спутники Нобиле, унесенные с оболочкой разбитого дирижабля, считались погибшими, — волнение в мире не только не улеглось, но достигло высшего накала. Люди хотели знать правду о загадочной гибели метеоролога Мальмгрена, прославленного ученого и путешественника, друга и соратника бесстрашного Амундсена.

Подобранные «Красиным» капитаны ди-корветто вели себя по-разному: полураздетый, с гангренозной ногой Мариано, находившийся на пределе истощения, хранил упорное и мрачное молчание. Зато бодрый, тепло и добротно одетый Цаппи — на нем было два полных меховых костюма: его и Мальмгрена, да еще теплая куртка Мариано — охотно, хотя и сбивчиво, разглагольствовал о последних минутах Мальмгрена.

Ослабевший, отморозивший ноги и вывихнувший плечо Мальмгрен не мог продолжать путь. Он забрался в ледяной грот, разделся, кинул им свою одежду и велел уходить. Они не соглашались. Мальмгрен настаивал — опытнейший полярник, он сказал им о железном законе Арктики: льды не терпят слабых. Это было справедливо, но Мариано не желал слушаться доводов рассудка и наотрез отказался взять одежду Мальмгрена и даже пытался помешать в этом Цаппи. Между ними едва не разгорелась драка. Цаппи напомнил своему старшему другу и командиру, что оставшиеся в Красной палатке больные, беспомощные люди ждут помощи и они обязаны продолжать путь к Большой земле. Мариано покорился.

Мальмгрен долго махал им вслед из своей ледяной могилы обнаженной рукой…

Но мы не играли в «Мальмгрена» до того дня, когда Колька Глушаев вмешался в наши игры. Мы играли только в спасение.

За оградой дачи лесорубы корчевали вырубку, и каждый вывороченный из земли пень становился ледоколом, самолетом, льдиной или айсбергом. Радость в наших играх доставляли не приключения, а пребывание в образах отважных людей. Колька Глушаев, ведший с некоторых пор таинственную взрослую жизнь, проявил к нам неожиданный интерес.

— Вы идиоты, — сказал он, — разве так играют? В гибель Мальмгрена надо играть. Завтра мы пойдем вон к той вышке, — он показал на едва различимый вдали за деревьями островершек. — И по дороге я погибну…

В спутники Глушаев выбрал Большого Вовку и меня. Спорить не приходилось — Глушаев был скор на расправу. На сборный пункт он явился с заплечным мешком, в котором помещалось одеяло и «запас продовольствия». И мы поняли, что Глушаев стал безнадежно взрослым человеком, раз уж ему не хватает воображения. Мы не опускались в наших играх до такой грубой вещественности.

— Пошли, — сказал Глушаев-Мальмгрен, и мы тронулись.

Путь наш лежал через сырой осинник с мягко-податливой, проминающейся под ногами почвой. Высокие режущие травы в кровь иссекли нам с Вовкой голые ноги своими острыми лезвиями. Глушаев, носивший полотняные брюки, не пострадал. Начало путешествия складывалось для Мальмгрена удачнее, нежели для его спутников. Подумав об этом, я вдруг вспомнил, что мы с Вовкой даже не условились — кто есть кто. В игре, навязанной нам Глушаевым, сладко воплотиться лишь в Мальмгрена, и по праву сильного Глушаев присвоил себе образ героя-страдальца. Нам остались подонки — один получше, другой похуже, но существенной разницы между ними не было, и мы просто забыли распределить роли.

Идти становилось все труднее. В глубокой влажной траве хоронились скользкие коряги, мы с Вовкой то и дело спотыкались, оскальзывались на них, случалось, и падали. Длинноногому Глушаеву бурелом был нипочем, он только чуть выше задирал ноги и с мягким хрустом давил старые, перегнившие в болотистой почве сучья. Он все время уходил вперед и поджидал нас с пренебрежительно-скучающим видом. Возмездие не заставило себя ждать.

Перешагивая через темную, пыльную, стоячую воду, вдруг обнажившуюся в густой траве, он зацепился брючиной о корягу и зарылся носом в торф на том берегу лужи.

— Все, — сказал Глушаев, потирая ушибленный локоть, — я сломал руку.

Мы кинулись к нему, на локте у него алела ссадина. Большой Вовка протянул ему носовой платок.

— Да ничего ты не сломал. На, перевяжи.

Глушаев смерил его уничтожающим взглядом.

— А я говорю, сломал. — Он смахнул с лица и груди лепешки торфа, задрал штанину на своей крепкой, загорелой ноге. — И ногу я отморозил, и гангрена уже началась.

Он воспользовался падением, чтобы вселиться в образ Мальмгрена и тем замаскировать свою неуклюжесть.

— Мы понесем тебя, — покорно вступая в игру, сказал Большой Вовка.

— Нет, я еще попробую идти сам, — капризно возразил страдалец. — Вы будете меня поддерживать. Сейчас я только подвяжу ногу.

Вынув ремень из брюк, он согнул в колене левую ногу и крепко стянул ее. Для чего ему это понадобилось? Верно, для того, чтобы, пользуясь своей инвалидностью, без дураков виснуть на слабых наших плечах. Я с самого начала заподозрил, что Глушаев не с чистой душой затеял игру. Его раздражала самозабвенная наша увлеченность, которой он, омраченный своей пробудившейся взрослостью, уже не мог разделять. Он словно мстил покинувшему его на произвол судьбы детству.

Мы согнулись под тяжестью одноногого мученика. Конечно же, игра не требовали столь чрезмерной достоверности. Глушаев мог бы не подвязывать ноги или хотя бы лучше пользоваться оставшейся ногой. Но он нарочно преувеличивал свою беспомощность, мы тащили его, как мешок с отрубями.

Когда человеку трудно, всякая малость окружающего мира ополчается против него. Мошкара сеткой повисла у лица, липла к влажной коже, норовила набиться в глаза. Настырные мухи неумолчно жужжали над ухом и вдруг впивались в шею, веко, губу. Стоило отмахнуться от них, как Глушаев хватал нас за руки, словно боясь лишиться опоры. Он, конечно же, издевался над нами, этот здоровенный сукин сын! За пазуху крошились сухие листья и, смешиваясь с потом, саднили тело наждаком. А вытрусить их, хотя бы почесаться не было возможности. В сандалиях мерзко хлюпала вода, между пальцами набилась противная жидкая грязь. Нечем было дышать в этом проклятом болотном лесу, насыщенном смрадными, душными испарениями.

Солнце пробивалось сквозь густую листву слепящими ромбами, его блеск отдавался чернотой в глазах. Я брел как слепой, наталкиваясь на стволы, проваливаясь в ямы, увязая в торфяном месиве, обдирая руки и плечи о стволы, сучья, сбивая ноги об острые осиновые пни.

По счастью, путешествие утомило и Глушаева.

— Ладно, — проворчал он. — Хватит, я дальше не пойду.

Мы остановились возле старой, гнилой березы, близ опушки. Здесь осинник карабкался на бугор, и земля стала сухой, опрятной, в редкой низенькой траве, чайных ромашках и колокольчиках. Глушаев опустился к изножию березы.