Николай Непомнящий - Загадки истории России

• Название: Загадки истории России
• Автор: Николай Непомнящий
• Издательство: Вече
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-4444-0255-9

Эта книга расскажет вам о вещах, далеко выходящих за рамки обычных для науки нерешенных проблем. Почему ученые и краеведы с таким неиссякаемым упорством ищут легендарную библиотеку Ивана Грозного или Землю Санникова? А «Тунгусское диво»? Что взорвалось над сибирской рекой в 1908 году: комета, метеорит или космический корабль из иных миров? Не менее значительными подчас оказываются и загадки истории венценосных правителей России. Мог ли победитель Наполеона Александр I отказаться от трона и славы, чтобы пойти по бесконечным русским просторам тихим странником, старцем Федором Кузьмичом?.. История чудотворных икон и Янтарной комнаты, загадки биографии княжны Таракановой и Феликса Дзержинского, даже повествование о Мюнхгаузене, который, оказывается, был русским поручиком, — вот о чем эта книга.

---

«Скажут — это из области фантастики, — пишет В. Барятинский. — Нет. Какое же можно дать иное объяснение содержащимся в журнале противоречиям? А как объяснить изумительную поспешность Марии Федоровны получить официальный документ? Желанием как можно скорее узнать подробности о болезни сына? Но она ведь получала бюллетени о состоянии его здоровья. Журнал Волконского несомненно был составлен задним числом, наскоро и в силу особых обстоятельств».

А другие документы?

Первое место занимают, конечно, записки императрицы Елизаветы Алексеевны. Но — они обрываются на загадочном 11 ноября.

Записки Виллие также составлены задним числом, хотя с явным желанием придать им вид написанных день за днем. Характерна в этом отношении фраза от 12 ноября: «Как я припоминаю…»

Воспоминания доктора Тарасова написаны много лет спустя и публиковались в журнале «Русская Старина» лишь в 1871–1872 годах, и, как справедливо отмечает историк Шильдер, в них «все числа перепутаны и требуют поправок». Не следует также забывать, что, по собственному признанию, Тарасов был впервые приглашен к императору только 14 ноября вечером. Многие его свидетельства идут вразрез с другими данными, — это можно объяснить тем, что воспоминания написаны через сорок с лишним лет. Но уж никак нельзя допустить, чтобы и десятилетия спустя он мог исказить факты, относящиеся к 19 ноября. Как он мог забыть обстоятельства последних минут жизни государя? А между тем в описании этих последних минут он противоречит даже «Истории болезни» неизвестного автора.

8

Тело умершего оставалось в таганрогском дворце с 19 ноября до 11 декабря, затем было перенесено в собор Александровского монастыря и поставлено на катафалк, под балдахином, увенчанным императорской короной. В соборе по утрам и вечерам служили панихиды. Там тело оставалось до 29 декабря. В этот день печальная процессия двинулась из Таганрога на далекий север, в Петербург.

Что же происходило в самом таганрогском дворце после рокового утра 19 ноября? Какие есть документы?

Князь Волконский обрывает свой журнал на дне смерти. В письме статс-секретарю Вилламову он не сообщает никаких подробностей относительно того, что было во дворце после 10 часов 50 минут утра 19 ноября.

Продолжим его письмо статс-секретарю.

«…Касательно печальной церемонии, то я имел честь уведомить Ваше Превосходительство, что мною здесь выполнено по сие время; а вчера свинцовый гроб с телом поставлен в деревянный, обитый золотым глазетом и усыпанный шитыми императорскими гербами на том же катафалке под троном, в траурном зале. Сегодня (т. е. 7 декабря) надета порфира и золотая императорская корона. Когда окончен будет катафалк в церкви греческого монастыря, тогда тело перевезется туда, где останется впредь до высочайшего разрешения, ожидаемого из С.-Петербурга, на основании объявленного мне о том из Варшавы от 27 ноября повеления от его императорского величества государя императора Константина Павловича[1]. Мне необходимо знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, если осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее полагаю сделать бы здесь, ибо хоть тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, чрез несколько же времени еще претерпят; поэтому и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть, о чем прошу Вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить через нарочного. Здоровье ее императорского величества вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны весьма посредственно. Вот уж несколько ночей кряду изволят худо оные проводить и чувствуют судороги в груди, принимая однако ж приписываемые г-ном Стоффрегеном лекарства. Ежедневно два раза присутствовать изволят у панихид. Фрейлине Валуевой и г-ну Стоффрегену объявлено, чтобы как можно подробнее доносили о здоровье ее императорского величества…

Вашего Превосходительства покорнейший слуга к. Петр Волконский».

А что происходило во дворце после смерти — так и не известно. Единственное указание: императрица ежедневно присутствовала на панихидах. Что ж, неужели не происходило никаких событий, прошло ведь столько дней до отправки письма 7 декабря!

Это — первое, что удивляет в письме Волконского. А второе — настойчивость, с которой князь советует отпеть тело в Таганроге и, в связи с этим, — фраза: «лицо все почернело и даже черты лица покойного совсем изменились, чрез несколько же времени еще претерпят».

Что черты лица «изменились» — это подтверждают и другие документы, но что «лицо все почернело» и что «чрез несколько же времени (т. е. при перевозе тела в Петербург) еще претерпят», — таких сведений нет ни у кого другого, — ни в записках, ни в воспоминаниях, и даже противоречат им.

Обратим внимание: Волконский, верный друг государя, настаивает на том, чтобы гроб был запаян в Таганроге и более не открывался.

А вот другие документы, относящиеся ко времени после трагических событий 19 ноября.

Лейб-медик Виллие сделал такую запись 20 ноября: «Как скоро его величество скончался, даже до того, некоторые лица удостоверились в вещах и в короткое время бумаги были запечатаны».

Маловато и — много!

«Некоторые лица» даже до того как государь скончался, «удостоверились в вещах» и опечатали бумаги.

Картина, нарисованная Виллие, не совсем похожа на ту, которую нарисовал доктор Тарасов: «Все светские и придворные стояли в опочивальне во всю ночь и ожидали конца этой сцене, который приближался ежеминутно».

«Некоторые лица» — это определение заставляет скорее думать, что в момент кончины в спальне никого не было, кроме императрицы, как о том сообщает автор «Истории болезни» и о чем можно заключить также и из записок самого Виллие (от 19 ноября), и из журнала князя Волконского, который умалчивает о лицах, присутствовавших в роковую минуту, и говорит лишь об императрице, закрывшей глаза покойнику.

И еще: Виллие, прекрасно знавших всех придворных, употребляет такое абстрактное выражение, как «некоторые лица». Странно, почему он не называет их по именам? Это могли быть: Волконский и Дибич — по занимаемому положению. И действительно, в письме Дибича на имя Константина Павловича от 19 ноября можно прочесть: «Вместе с князем Волконским мы укрыли бумаги императора».

А что сталось с императрицей?

20 ноября она уехала из дворца в частный дом Шихматовых, где и оставалась до 29 ноября, а затем возвратилась во дворец. В связи с ее пребыванием у Шихматовых уместно упомянуть о двух письмах неизвестного лица из семьи Шихматовых — к матери и брату.

В них с чужих слов рассказывается о болезни и смерти императора; в общих чертах их содержание согласуется с данными других документов. Но есть в них нечто новое.

«18-го поутру прислал князь Волконский к моему зятю просить, чтобы он приготовил свой дом на случай всеобщего несчастья для императрицы, которую они располагали перевезти к нам… Сию минуту пришла моя женщина из дворца сказать нам, что, слава Всевышнему, нашему государю императору сделалось лучше, и сейчас взяли здешнего штаб-лекаря Александровича… ибо он в моем доме пользует двадцать лет и особливо горячки чудесным образом лечит…» И еще: «Императрицу до сих пор милосердный Бог укрепляет, которую просили переехать к нам в дом, на что она не хотела согласиться и сказала князю Волконскому: «Я уверена, что вы разделяете со мной мое несчастье, но неужели вы думаете, что меня привязывала одна корона к моему мужу?

Я прошу вас не разлучать меня с ним до тех пор, покуда есть возможность», после чего никто ее не смел просить и она оставалась целый день одна в своих комнатах и ходила беспрестанно к телу без свидетелей… На другой день опять просил ее князь переехать к нам в дом, хоть на несколько дней, на что она согласилась, и уже 4-й день у нас…»

Оставим в стороне сообщение о докторе Александровиче, которого никто в официальных документах не упоминает, а также двусмысленную фразу императрицы, обращенную к Волконскому. Нельзя, однако, не обратить внимание на то весьма странное указание, что еще утром 18-го, когда, согласно записи Волконского в журнале, «государь стал немного посильнее, что и продолжалось до вечера», тот же Волконский просит Шихматовых приготовить их дом для императрицы. Припомним, кстати, что в ночь с 17-го на 18-е Волконский «в первый раз завладел» постелью Виллие, чтобы «быть ближе к императору».

Есть и другие документы, и первое место среди них занимают письма Елизаветы Алексеевны к ее матери, маркграфине Баденской и к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Не будем утомлять читателя цитированием этих писем, скажем только, что в них выражается приличествующая случаю скорбь, и ничего другого императрица не могла, конечно, написать. Можно обратить внимание лишь на одну фразу в письме к Марии Федоровне от 19 ноября: «Пока он останется здесь — и я останусь, а когда он уедет, уеду и я, если это найдут возможным». Что имела в виду императрица, написав «если это найдут возможным»? Кто найдет возможным? Вряд ли можно подразумевать при этом врачей, так как если бы Елизавета Алексеевна видела возможное препятствие к своему отъезду из Таганрога одновременно с телом покойного в совете врачей (в связи с ее нездоровьем), она, вероятно, написала бы: «если врачи найдут возможным», или, еще вернее, «если позволит состояние моего здоровья». Надо полагать, императрица имела в виду не врачей, а кого-то другого — одно или несколько лиц, от распоряжения которых зависел дальнейший распорядок дел в связи с событием 19 ноября.