Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

• Название: Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.
• Автор: Петр Гнедич
• Издательство: Прибой
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1929

Петр Петрович Гнедич — русский прозаик, драматург, переводчик, историк искусства, театральный деятель.

Книга воспоминаний — это хроника целых шестидесяти лет предреволюционной литературно-театральной жизни старого Петербурга и жизни самого автора, богатой впечатлениями, встречами с известными писателями, художниками, актерами, деятелями сцены.

Живо, увлекательно, а порой остроумно написанные мемуары, с необыкновенным обилием фактических деталей и характерных черточек ушедшей эпохи доставят удовольствие читателю.

---

Постановка "Грозного" осложнилась еще историей с Савиной.

Примадонна заболела, и с начала ноября надо было обходиться без нее. Выздоровела она только к 8 декабря, — когда репетиции "Смерти Иоанна" подошли уже к монтировочным и генеральным.

Она заявила, что желает сейчас же, в начале декабря, играть "Мама-Колибри" — переводную французскую пьесу, которую она облюбовала. Помимо меня, она поехала к директору и заявила, что если не остановят репетиций "Смерти" и не будут ставить "Колибри", — то она подает в отставку.

Вечером в моем кабинете сошлись обеспокоенные директор и Санин — последний тоже должен был режиссировать "Колибри". Оба они склонялись к тому, что надо удовлетворить требование Савиной. Но я настаивал, что это невозможно: огромная пьеса слажена. Народные сцены обошлись дирекции очень дорого, так как каждую репетицию платили статистам. И вдруг, по капризу Савиной, вся работа декабря и ноября идет насмарку — это невозможно!

У меня в кармане лежала отставка. Была минута, когда я ее хотел отдать директору. Но последнее средство мелькнуло у меня в голове:

— Я все беру на себя. Позвольте мне действовать самостоятельно. Я напишу Савиной письмо. Дайте мне отсрочку до одиннадцати часов вечера.

— Хорошо, — согласился директор. — Но обе пьесы должны пройти до 4 января.

С этим мы разошлись. Я написал Савиной следующее письмо [Вероятно оно сохранилось в ее архиве, среди других моих писем.].

"Многоуважаемая М. Г.

Неужели я хотя одну минуту хочу ставить какие-нибудь преграды вам, чудесной артистке, которую я уважаю и люблю за ее талант, что доказал всей своей деятельностью, — кроме восторгов по вашему адресу ничего не высказывая. Но взгляните на это дело просто. Болезнь ваша на четыре недели заставила вас уйти со сцены. Репертуар пришлось переломать. Теперь вы здоровы. Я прошу вас — отложить "Колибри" только на две недели. Мы сыграем "Колибри" непременно в декабре или 2–3 января. На репертуаре тяжело отозвалась ваша болезнь, но когда мы наладили прорухи вашего отсутствия, — ваше выздоровление должно помочь делу, а не разрушать все нами сделанное. Прошу вас отложить до конца декабря "Колибри". Выздоравливайте и играйте. Ведь надо же нам действовать заодно, во имя дела, а не личных интересов. Я никогда не хотел, чтобы между нами были недоразуменья. Станьте на мое место, вы то же сделали бы, что и я; — сезон идет хорошо, помогите его продолжить. Каждый наш шаг — достояние истории. Пусть не укоряют нас в личностях, пристрастиях и пр. Пусть будущие историки скажут, что мы служили только делу. М. Г., голубушка, — помогите! Ей-Богу, это будет хорошо. Пока сыграйте "Месяц в деревне", "Измену", "Сердце не камень" — теперь все это сделает сборы, а на Рождество мы сыграем "Колибри".

Искренно уважающий вас П. Г."

Через час посланный курьер принес мне ответ: "Вы правы. Поступайте как хотите".

Я назначил назавтра репетицию "Грозного", а "Колибри" прошла 3-го января. До самой смерти М. Г. мы были с нею в самых лучших отношениях.

"Смерть Иоанна Грозного" сделала 15 сборов. Далматов играл царя гораздо хуже, чем прежде в театре Суворина. Последнюю сцену, вопреки настоянию многих, я не сокращал, а напротив, внимательно ее репетировал. Залитая огнем палата, темная ночь за окнами, гул отдаленной толпы и погребальный перезвон всей Москвы давали прекрасный фон. Грозный играл в шахматы на помосте, куда ставили его кресло. Когда он опрокидывал стол с шашечницей и падал на пол, ставили на помост длинную скамью. На нее клали Тело царя и покрывали парчой как покровом. Четыре больших церковных подсвечника из числа тех, которыми освещалась палата, ставились в головах, ногах и с боков тела. Сын и жена, припав к мертвому, рыдали. Борис открывал окно, когда говорил с народом, — и оно оставалось все время открытым.

В числе новых пьес, поставленных в этот сезон, была посредственная пьеса Найденова "Стены". Кажется, на одно из представлений приехал великий князь Владимир, аккуратнее всех других князей посещавший драматический театр. Теляковский в этот день должен был быть в Мариинском театре (чуть ли не на бенефисе Шаляпина) и предложил мне остаться до конца спектакля, на случай если Владимир захочет меня видеть. Но дело ограничилось разговором его с полицеймейстером театра, полковником Клечковским, который провожал его от ложи до подъезда. Клечковский пришел ко мне смущенный и заявил:

— Его высочество то просил меня передать директору, чего я не решаюсь… Он при великой княгине так выразился…

— Скажите мне, — завтра утром я передам директору, когда у него буду, — предложил я.

— Он сказал: передайте Теляковскому, что я много… видел в жизни, а такого еще не видал…

Такой жестокий отзыв был за те ультрареальные краски, которые наложены автором на пьесу. Впрочем, кажется, и сам Найденов был невысокого мнения о своем детище.

Глава 42 Отставка

Моя отставка и ее "тайна". Гнусная сплетня. Действительные причины, делавшие работу невозможной. И тут чиновник!

В заключение об отставке. Мне понадобилось на текущие расходы тысяч пять-шесть. Я не считал зазорным занимать деньги. Но я всегда предпочитал платить проценты, а не одолжаться у друзей. Беспроцентная ссуда ведет всегда за собой известные осложнения. Это все равно что связь с женщиной из общества: всегда обходится дороже, чем содержанка-француженка. Я сказал об этом одному из артистов. Тот вдруг в восторге воскликнул:

— Знаете, у меня есть такой человек. Он с радостью даст вам… и без процентов.

— Без процентов я не возьму.

— Ну, вздорные проценты. Это театрал граф***. Он будет счастлив услужить вам.

На следующий день добровольный посредник сказал мне:

— Ну, приезжайте ко мне в назначенное время, и он приедет, я вас познакомлю — и кончено дело.

Я не только познакомился с графом, но и получил немедля от него деньги. На другой день я разменял те бумаги, что он мне дал, послал ему два векселя: один на два года, другой на три, — и приписал к должной сумме проценты, — те, что давали владельцу бумаги. Написал я графу благодарственное письмо.

Летом совершенно неожиданно, в июне месяце, говорит мне наш посредник:

— Граф написал пьесу. Прекрасная пьеса. Он просит позволения прочитать ее вам.

Я поморщился, но сказал, что очень рад.

Приехал граф ко мне, прочел пьесу. Пьеса как пьеса. Бывает хуже, бывает лучше. Я посоветовал ему передать ее директору.

Слышу, что он осенью передал ее директору. Тот читал. Еще читал кто-то.

— А на вас жалуются, — сказал мне раз директор.

— Плохо было бы, если бы не жаловались, значит, я ничего не делаю, — пошутил я.

— Вы с графа*** взяли деньги, а пьесу его не поставили. Я сначала даже не понял.

— То есть как это взял деньги? — спросил я. — На вексель под проценты. Причем же тут пьеса?

— Все-таки. Вам он сделал одолжение. А вы отказываете ему в постановке.

— Какое же это одолжение, когда я плачу проценты? А постановке пьесы не я препятствую, — пусть идет. Вообще я считаю наш разговор более чем странным.

— Да… но об этом говорят даже в Государственной Думе. Я засмеялся.

— Вам солгали. В Думе есть вопросы поважнее, чем векселя. Я решил, что продолжать службу более в дирекции нельзя. Я съездил по частному делу в Москву.

31 октября 1908 года я подал в отставку. Газеты затрубили. Стали писать о какой-то "тайне". Из-под полы стали распространять слухи, что я брал с авторов взятки. Тогда в "Новом Времени" появилось письмо, подписанное всеми наличными авторами, которые заявляли, что никаких "условий" постановок их пьес я не предлагал, слухи об этом одинаково оскорбительны и для меня и для них [80].

В одной газете появилась карикатура. Я изображен был улетающим из театра, на крыше которого стоит дирекция. Под карикатурой подпись "Гнедич убрался, остались только Холопы".

* * *

После моего ухода никто из администрации, начиная с директора, не заметил ряда нелепостей: от крупнейших до мелочей и деталей [81].

На сцене Александрийского театра иногда светили две луны. Урна с прахом Кассандры представляла собой громадный горшок, и Савина, опустив туда руку по локоть, оповещала, что пепел пророчицы бархатист. В этом сосуде мог бы поместиться прах от лошадей целого эскадрона. В пьесах Островского ультрареальные ворота жилого дома запирались замком со стороны улицы. Говорили о звездах, а звезд не было ни одной. В "Сарданапале" Байрона луна выходила из того места, куда только что закатилось солнце. Когда о последнем "трюке" я сказал Александру Николаевичу Бенуа, сидевшему рядом со мной в креслах, он заметил:

— Это возмутительно для нас с вами, — а остальным до этого нет дела: они считают это мелочью!

Я не против того, чтобы делались талантливые ошибки. Но когда они обличают безграмотность и невежество, — они невыносимы.