Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

• Название: Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.
• Автор: Петр Гнедич
• Издательство: Прибой
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1929

Петр Петрович Гнедич — русский прозаик, драматург, переводчик, историк искусства, театральный деятель.

Книга воспоминаний — это хроника целых шестидесяти лет предреволюционной литературно-театральной жизни старого Петербурга и жизни самого автора, богатой впечатлениями, встречами с известными писателями, художниками, актерами, деятелями сцены.

Живо, увлекательно, а порой остроумно написанные мемуары, с необыкновенным обилием фактических деталей и характерных черточек ушедшей эпохи доставят удовольствие читателю.

---

— Да так.

Он крехтя влезал ногами на клеенчатое кресло и клал снова ключ от шкапа на его карнизик, причем говорил:

— Если я на этой неделе умру, то помните: ключ — наверху. Начиналось медленное облачение в шубы. Григорович осведомлялся у сторожа, подававшего калоши, о здоровье его шестилетней дочки. Мы никто и не подозревали, что у сторожа есть дочка, а Дмитрий Васильевич даже знал, что у нее вторую неделю коклюш.

— Купи ей от меня бульдегому, — говорил он, суя что-то в руку солдата. — Это очень хорошо от кашля. Смотри — бульдегому. Не пропей только.

Громыхая калошами, мы спускались вниз по широкой лестнице с чугунными перилами к вящему соблазну собравшейся у кассы публики.

— Что за гений Росси! — восхищался Дмитрий Васильевич, — смотрите какие перила!

— А причем тут Росси? — недоумевал Потехин.

— Строитель театра. Какие пропорции! Какие стены. Как монументально. Все, что делалось при царе Николае Павловиче, было монументально. Вы знаете, решетки наверху на крыше — ведь это была бронза. А теперь цинк. Украли.

— Кто же украл?

— Подрядчики, во время ремонта. Разве можно в России без контроля сдавать в ведение подрядчиков бронзовые решетки? А где контроль? Чиновники! Очень им нужно лазить на крышу! Ну и подменили все столбики. А статуи, что стояли со стороны Невского и Театральной площади, — где они?

Вы знаете, куда они пошли, — в сад смотрителю здания театра Крутицкому. Вы, кажется, не верите?

— Побожитесь! — подзадоривал Потехин.

— Душенька, Алексей Антипович, я буддист, и потому моя божба ничего не значит.

— Кстати, насчет моего буддизма, — продолжал он уже на площади. — Ничем я так не злю Константина Петровича Победоносцева [46], как говоря каждый раз, что я убежденный буддист. У него пена выступает, когда я говорю, точно он начинку из безе не проглотил. Последний раз он мне сказал:

"Кончится тем, что вас отлучат от церкви". Его мучают трое: Левушка Толстой, Владимир Соловьев и я. Он бы с удовольствием изверг нас троих. А знаете, что он против меня имеет?

— Говорите скорей, у меня ноги зябнут! — восклицал Петр Исаевич.

— Ему передали, что когда возобновляли "Тартюфа"… Вы помните, душа моя, Алексей Антипович, — как вы его возобновляли?..

— Ну, как же, — Давыдов играл.

— И все тогда восхищались Давыдовым, кроме меня… Подходят, спрашивают — почему я равнодушен, а я говорю: что нового мне может дать Давыдов в "Тартюфе", когда я вчера обедал с Победоносцевым и рядом с ним сидел?

— Мне вредно смеяться на холоде, — говорит Вейнберг, — а вы смешите. До свидания.

— Одну минутку, — останавливает Григорович. — Вы знаете, что Тертий Иванович — эпитроп гроба господня? [Тертий Иванович Филиппов, государственный контролер, литератор и знаток русского пенья].

Все знают, но Потехин спрашивает:

— Дмитрий Васильевич, да это что, в сущности, за чин такой?

— А это, мой друг, чин иерусалимского камергера. Вроде евнуха. Я его так и зову теперь — евнух христианства. Так вот, он отправился представляться в Иерусалим, и поездке его партиархи придают большое значение. Видите ли, когда ездил в Иерусалим Константин Петрович Победоносцев и приложился к мраморной доске, что на гробе господнем, — доска в тот же год дала продольную трещину: не выдержала лобзания. Теперь, когда приложится Тертий Иванович, доска лопнет, несомненно, поперек. Это будет третий знаменательный поцелуй…

— А первый чей же? — спрашивает Потехин.

— Первый — Иуды.

— Ну, прощайте, — говорит Вейнберг и, подозвав извозчика, укутывает ноги пледом.

Потехин тоже прощается и, подняв воротник огромной поповской шубы, медленно ковыляет к Чернышеву мосту.

— Пойдемте, душа моя, в контору, — предлагает Григорович. — Мне хочется кому-нибудь наговорить дерзостей. Мы идем через площадь.

— Видите, со стен вся краска слезла, — говорит он, — а красили в июле. Подрядчику жалко клея положить. То есть не жалко, а он нарочно, чтоб в будущем году опять перекрашивать. Я говорю Ивану Александровичу: удивительно, как его самого до сих пор не украли. Утром придут, возьмут, распилят на куски и продадут татарам, а чиновники по пятнадцати рублей в карман положат за продажу директора.

Но швейцар встречает нас известием, что служба кончена и все разошлись, а директор уехал зачем-то к министру.

— Ничего не делают! — пожимая плечами, говорит Дмитрий Васильевич.

— Шестой час, ваше превосходительство, — возражает швейцар.

— Я бы им показал шестой час, — бормочет Григорович. Мы выходим на подъезд.

— Вы домой? — осведомляется он.

— Домой.

— Я вас подвезу. Я тоже на Сергиевскую. Только дайте я вам выберу извозчика.

После выбора лошади и осмотра выражения лица извозчика мы усаживаемся в сани.

— Если ты хоть раз осмелишься ударить лошадь, — предупреждает Дмитрий Васильевич, — я с тебя живого шкуру спущу.

Извозчик обещает и трогает сытого мерина.

— Тише! Тише! — кричит Дмитрий Васильевич, — не смей гнать…

— Он сам бежит, ваше сиятельство.

— Не давай бежать. Не видишь, кого везешь? Не девиц на Масленой катаешь… Тихо поедешь — гривенник прибавлю.

Извозчик сдерживает лошадь. Но стоило ей дернуть, Дмитрий Васильевич стукал возницу кулаком в спину.

— Я тебя убью, мерзавец, — кричит он, и лошадь опять идет трусцой.

Глава 16 А.А. Потехин

А.А. Потехин в должности управляющего драматическими труппами императорских театров. Его боязнь классического репертуара. "Зачем Ибсен, когда есть свои драматурги!" Требование чинопочитания от артистов. Инцидент с пьесой А.С. Суворина.

А.А. Потехин в период основания последнего комитета уже два года как оставил должность управляющего театром. Меньше чем за восемь лет управления он получил 2000 р. пенсии, 1500 р. за пожизненное присутствие в комитете и 500 р. квартирных. Курьез в том, что последняя сумма, выписывавшаяся ему до смерти, отчислялась из сумм драматической труппы, — и новые управляющие поэтому не получали квартирных.

Судьба его как литератора была какая-то особенная, отличная от его сотоварищей. Принадлежа к кружку "Москвитянина", он сразу обратил на себя внимание прогрессивной тенденцией своих романов и пьес. Костромской помещик, хорошо знавший крестьянский быт, он удачно попал в дореформенное течение освободительной идеи. На его произведениях резко лежит тенденция разграничения героев на волков и овец.

Обличая чиновников, старых сановников, выживших из ума помещиков, развратных представительниц провинциальной аристократии, он горой стоял за представителей молодого поколения и, навязывая им прописную мораль, обращал их зачастую в картинные манекены. На всех его произведениях лежит налет самой беспросветной унылости и серости. Он ближе всего подходит к Писемскому, но у него нет размаха, силы и красок этого драматурга.

Потехин сумел вовремя остановиться: он не писал тридцать пять лет пьес! Он боялся испортить прежнюю свою репутацию. Это превосходный прием, на который немногие способны. Он знал, что едва ли встретят одобрительно его новые вещи после ряда внушительных неуспехов последних пьес. Иногда он возобновлял свои не пропущенные прежде цензурой, но, в сущности, весьма невинные пьесы, — и благодаря этой "политической окраске" они шли. Но провинция его совсем забыла.

Вступив в должность управляющего драматическими труппами императорских театров, он немало воспользовался своим удачным положением: служением вместе с И.А. Всеволожским. Увлеченный балетом и оперой, директор всецело передал дело драмы в руки А. А. Нечего и говорить, последний многое сделал для истории театра. Он изгнал со сцены Оффенбаха, провел в репертуар пьесу Сухово-Кобылина "Дело", поставил заново все пьесы Гоголя и "Горе от ума", впервые заставил актеров надеть костюмы 20-х годов: до этого у нас играли в современных платьях. [Даже И.А. Гончаров примкнул к этому мнению; он советовал в своей статье "Мильон терзаний" не играть комедию в костюмах ее эпохи; но в совете этом сказался жестокий укол по адресу актеров: он боялся, что в высоких прическах, с высокими тальями "действующие лица покажутся беглецами с толкучего рынка". Вот как носили тогда костюмы!] Но зато это был период почти полного забвения европейского репертуара.

Потехинский период совершенно отучил труппу от европейского репертуара. Слабые попытки ставить пьесы даже лучших представителей немецкой, французской и норвежской литературы всегда давали отрицательные результаты. Их не умели и не хотели ставить. А. А. прямо говорил:

— Матушка! Зачем нам ваш Ибсен, когда есть свои драматурги.

Громадный успех пальероновского "Скучающего общества" хотя заставил его перенести эту пьесу на русские подмостки, но все же в переделке на русские "нравы". Такой патриотизм мало чем объясняется, скорее всего тем, что А. А. за границей не был, да и притом не знал языков. Я помню, как он отмахивался от возобновления "Гамлета", несмотря на настояние Всеволожского. Он говорил мне: