Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость

• Название: Безвозвратно утраченная леворукость
• Автор: Ежи Пильх
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-633-4

Ежи Пильх является в Польше безусловным лидером издательских продаж в категории немассовой литературы. Его истинное амплуа — фельетонист, хотя пишет он и прекрасную прозу. Жанры под пером Пильха переплетаются, так что бывает довольно трудно отличить фельетон от прозы и прозу от фельетона.

«Безвозвратно утраченная леворукость» — сборник рассказов-фельетонов. По мнению многих критиков, именно эта книга является лучшей и наиболее репрезентативной для его творчества. Автор вызывает неподдельный восторг у поклонников, поскольку ему удается совмещать ироничную злободневность газетного эссе с филологическим изяществом литературной игры с читателем. Ну а темой его сочинений может стать все что угодно — признание в любви к кошке или формула смелости, инструкция по наведению порядка в домашней библиотеке или откровения на тему футбола.

---

Человек пера был удовлетворен художественными достоинствами описанной картины, но так и не включил ее ни в одну из своих книг. Он боялся, что служащая краковского филиала Англо-Американского банка, перелистывая в книжном магазине какое-нибудь его произведение, наткнется на вышеуказанную сцену, узнает себя и, растроганная этой увековеченной в слове любовной страстью, решит вернуться. А ведь он, написав под воздействием тоски несколько фраз, после их написания тут же тосковать и перестал.

Пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера абсолютно отказалась от алкоголя и стала абстиненткой. Поскольку сам он ни абсолютно, ни частично от алкоголя не отказывался, а наоборот, пил все более радикально, и ужасные депрессии, под предлогом которых он тянулся к стакану, повторялись все чаще, они расстались естественно и почти незаметно. Это был алкоголический дурман, запойная любовь. Человек пера отдавал себе отчет, что по-хорошему даже не знает, как в точности выглядела его пятая с конца потенциальная женщина, он всегда видел ее в алкогольной горячке. Он не помнил, когда в первый раз увидел ее, не помнил, когда с ней познакомился; не мог помнить, потому что был тогда запредельно пьян. Он стоял, опираясь о стойку бара, бурый горячечный пот стекал по его липу, такой же запредельно пьяный театральный критик и чуть более вменяемый заслуженный сценограф служили ему носовым платком и словом утешения, он же неловко вытирал со своего лица пот, разящий «горькой желудочной»[59], и в круговерти пьяной карусели видел маячащее рядом высокое и дородное дамское привидение. Он видел его в мешанине спутанных образов и не имел ни малейшего понятия о том, что это соблазнительное привидение ляжет пьяной тенью и пьяной тяжестью на ближайшие недели его жизни, что вот-вот их пьяные души, пьяные мозга и пьяные языки придут к гармоничному соглашению, что их пьяные тела будут слепо стремиться друг к другу, что их пьяные руки, пьяные волосы и пьяные пальцы будут сплетаться между собой. Когда через несколько недель, а может, несколько месяцев он очнулся, то уже ничего не знал, ни в чем не был уверен. Не знал, был ли он с пятой с конца потенциальной женщиной своей жизни, или же она — пьяный сон, пьяная галлюцинация. На пьяную голову он был уверен, что любит ее, но на трезвую голову не был уверен даже в том, существует ли она вообще. В ту пору он сочинил изысканное гомеровское сравнение, сравнивающее пьянство с любовью. «Я пробудился и понял, — слово за словом слагал человек пера, — что пьян от любви. Композиция древней метафоры мучительно досаждала мне, ибо точно также, как пьяница, пробуждаясь после пьяного сна, поднимает веки и с обманчивым облегчением обнаруживает, что и сам он вроде в неплохом самочувствии и мир вокруг него в каком-никаком порядке, так и я, продрав глаза, констатировал, что все в общем и целом нормально, тело мое видит, осязает и обоняет и все вещи на своих местах. Но точно так же, как пьяница, который, приподнявшись выше, вдохнув глубже и взглянув внимательнее, констатирует с внезапным отчаянием, что все отнюдь не на своих местах и все не в порядке, так и я резко почувствовал неустойчивость мира, мои внутренности были в абсолютном хаосе, кровь текла как хотела, а мысли в панике скакали друг за дружкой галопом. Я был пьян. Я был пьян от любви».

Человек пера всегда, взявшись за стакан, думал о пятой с конца потенциальной женщине своей жизни, ему хотелось прочесть ей сложенное им слово за словом сравнение, сравнивающее пьянство с любовью, ему хотелось быть с ней, хотелось пьяной рукой дотрагиваться до ее пьяной руки, хотелось заново повторить то, что он говорил ей, хотя он и не помнил, что говорил, ему хотелось еще раз увидеть стоящее рядом высокое и дородное дамское привидение, но пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера не показывалась ни наяву, ни в пьяных снах. Шестой с конца он не помнил.

Он был одинок и не двигался с места. Он писал, и ему казалось, что наконец-то он знает, как надо писать, он перестал принимать позы, перестал прикрываться похожими на погребальные драпировки вуалями, сбрасывал маски, хотя не писал ни о себе, ни о своих актуальных или потенциальных женщинах и не восторгался своими вредными привычками. Он писал и почти никуда не выходил. Даже не навещал свои любимые и теперь — когда страна освободилась от московского ярма — переполненные всяким добром канцелярские магазины. Еще не так давно он как минимум раз в месяц покупал чайную бумагу, красивую записную книжку или элегантную тетрадку в линеечку. Теперь, когда у него закончились чайные листы, он вытащил со дна шкафа стопку большевистской бумаги самого низкого качества, хранившуюся там еще со времен военного положения. Ему не мешала ни ее шершавая поверхность, ни серо-коричневый оттенок Порой ему казалось, что он пишет на старых, выцветших и линялых контурных картах, и когда он без остатка отдавался этой иллюзии, ему писалось легко.

Он чувствовал приближающуюся старость и боялся выхода своего тела из-под контроля, но пока что оно охотно пробуждалось, голова подчинялась мыслям, а ноги человека пера еще хотели носить его по свету. Бесспорно, это был еще не конец его путешествий, а кроме того, положа руку на сердце, что это до сих пор были за путешествия? Насколько далеко человеку пера удавалось добираться на своих двоих? До Космыжува? До Свошовиц? До Тынца? Городским транспортом на Волю Духацку? Междугородным автобусом в Вислу? Железной дорогой до Кракова и обратно? Я вас умоляю! Иногда он вспоминал, что все потенциальные женщины его жизни, и последняя, и предпоследняя, и третья с конца, и четвертая, и пятая, и даже шестая, которую он вообще не помнил, хотели поехать с ним в Венецию. По вечерам, когда он вставал из-за рабочего стола, когда раскрывал окно, когда слышал голоса остывающего города, он все более интенсивно и все более практически задумывался о дальнем одиноком путешествии.

Элегия на перевозку пищевых отходов

Когда пани Оглендачева принесла страшную весть, что в Водолечебном доме каждый вечер распутные женщины раздеваются догола и танцуют на столах, всем стало ясно: то, что было предсказано в Откровении Святого Иоанна, вот-вот сбудется. Знаки, предсказывающие конец света, и раньше были многочисленными, богохульники и насмешники кружили по Висле, вера чахла, беззаконие росло, фальшивые пророки арендовали дом в Дзехцинце и склоняли своих последователей к ежедневным купаниям, космические ракеты безнаказанно дырявили небо, покойники назойливее обычного стучались в окна, безбожники нашли комнаты на лето, на Оходзитой затряслась земля, приближалась эпидемия, приближалось наводнение, на небе возникали знаки, комета над Чанторией двигалась медленно, точно раскаленный поршень.

Мы ехали в Водолечебный дом за пищевыми отходами, кони бежали рысью, висела полная луна, и на светлом диске были видны тени астронавтов. Мы очень торопились, бидоны на телеге звенели, как последний звонок, мы торопились, чтобы успеть перед Апокалипсисом и чтобы увидеть голых распутниц.

Ехали мы вместе, но жизненный опыт наш сильно различался, я должен был увидеть одну из первых, а Деда Дидя, вероятно, одну из последних в своей жизни распутниц, вероятно, одну из последних, хотя кто знает. Я лихорадочно подгонял лошадь, а она величественно задирала голову и глазела, никуда особенно не торопясь, в пустоту небес.

В теории, если есть такая теория, все должно быть наоборот, тот, кому предстоит испытать что-то впервые, торопиться не должен, потому что ему наверняка еще не раз доведется это испытать, а спешить надо тому, кому уже под конец, в последний раз суждено испытать это, именно он должен торопиться, потому что если он не успеет, то fertig, последнего раза не будет. Так гласит теория, которой скорее всего нет, потому что спешка является закономерностью начала жизненного пути, первые картины подобно молниям сверкают в неоперившемся сознании, но никто не торопится исследовать, каковы закономерности конца, никто не торопится к финальному зрелищу, пусть этим зрелищем и была бы чешская стриптизерша. Увидеть грудастую чешку и умереть — это только так говорится.

Впрочем, никакие теории не были доступны моим предкам и домашним, ничто, кроме Священного Писания, а Писание теорией не было. Теории не было вообще, была только действительность, порой запутанная и несвязная, как теория сна. Теоретически мое имя, например, было Юрек, а он говорил мне «Куба», он был моим дедом, а я обращался к нему «Дидя»[60], и в запредельном абсурде этих домашних прозвищ заключалась вся природа связывающих нас отношений.

Мать была слишком молода, отец далеко, у бабушки Марии дом и хозяйство на голове, а он — офицер разгромленной армии, его довоенная сабля плыла по лабиринту стен. Он был Куратором протестантской общины, Начальником почты, владел устным и письменным польским литературным языком, тогда для меня почти совсем незнакомым. К нему приходили отчаявшиеся лютеране, излагали свои жизненные проблемы, и он им объяснял, что следует делать, и писал от руки на канцелярской бумаге прошения в гмину, в банк, в суд в Чешине. За покрытым голубой клеенкой столом в нашей большой, как воеводское управление, кухне сидели крестьяне, которые хотели купить лошадь или корову, поссорившиеся пары, которые хотели развестись, семьи несправедливо упрятанных в кутузку, солидные директора, которые хотели иметь виллу в красивом месте Вислы, внебрачные дети, ищущие отцов, отцы, изгнанные из дома жестокими детьми, люди, хлопочущие о разрешении на строительство дома, рытье ямы, прочистку печи, хлопочущие о выезде в Германию, о елке на праздник, кто угодно о чем угодно хлопочущий.