Алексей Новиков - Рождение музыканта

• Название: Рождение музыканта
• Автор: Алексей Новиков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1950

«Рождение музыканта» – роман о детстве и юности выдающегося российского композитора, родоначальника русской классической музыки М. И. Глинки.  В романе использован ряд новых биографических материалов о М. И. Глинке: данные о событиях 1812 года, разыгравшихся на родине будущего автора оперы «Иван Сусанин», о декабристских связях Глинки.

---

Нянька замолчала. Миша смотрел в поля. Там еще шла запоздалая пахота. Пахали главным образом бабы, лишь кое-где шли за сохами мужики. Некоторые тащили бороны на себе.

– Обезлошадел народ, Михайлушка, – тихо сказала Авдотья, – а от коня, милый, вся жизнь! Справный конь и свое отработает, и корову во двор приведет, и овец мужику нагонит. При коне и пес в полный голос брешет – есть чего стеречь! Ты глянь, желанный, окрест: одни хоть чуток сеют, а многие и новин не ждут…

Миша, привстав, глянул в поля, за Десну. Повсюду лежала земля, густо заросшая бурьяном.

Но уже шли, трудясь, пахари бороздой.

Миша снова сел на лавочку.

– Я, нянька, думал, что на войну Егорий Храбрый да Илья Муромец выйдут, а вышли наши мужики. Вот и ты тоже вроде как воевала, и Николка кухонный воевал, и Савватий…

– А нешто Егорий да Илья другие были? В тех же лаптях, голубчик, ходили, ту же землю пахали, когда походов не было. И мужики так: отвоевались – и пашут. От земли, милый, силы добывают…

– Ты спой, Авдотьюшка! Поди, новые песни знаешь?

– Ну, новые! Песня хоть и поновится, а все от старины живет.

Задумалась Авдотья Ивановна, и как бы издалека прозвучал ее голос:

Ох, Расея, ты, Расея,
Ты расейская земля.
Много славы у тебя,
Много песен про тебя…

Стелется песня по полям, словно хочет обнять все не меряные Руси просторы, все не считанные ее народы. А в поле пахари бороздой идут. И те, которые еще в походах бьются, вернувшись, тоже в борозду встанут.

Миша слушает, склонив голову набок, и под песню думает: сколько книжек ни перечитай, сколько картин ни нарисуй, сколько историй ни выслушай – не увидишь в них России так, как в песне, даром что самую песню нельзя увидеть.

– Пой, нянька! Лучше тебя никто не поет!..

А так это или не так, про то Авдотье Ивановне неведомо. Вот слушать так, как Михаила слушает, истинно никто не умеет. Сколько Авдотья на веку ни пела, никто так в песню не вникал. Может быть, за то и любит она новоспасского барчука, как рождение свое, воспитание свое ласковое. Ей в песнях жить, и ему песня жизнь осветит…

– Ну, что же ты приумолкла, нянька? Думаешь, одну песню спела – и хватит?

– Все тебе песни, батюшка, спою, дай срок, все переиграю, а сейчас не время. В доме, поди, давно хватились, поди, и поп пришел…

Отец Иван пел в прибранном зале благодарственный молебен. Ему подпевали пономарь Петрович и умельцы из дворовых, приставленные к пению еще дедом Николаем Алексеевичем.

Мишель так и не заметил, как молебен кончился. Он хотел немедля расспросить отца Ивана о книжках, оставленных ему на хранение, но пока тот снимал облачение, из проходной раздался топот и, заглушая все, прогремел голос:

– Федька, анисовой подай!..

Дядюшка Дмитрий Николаевич, едва появившись, поднял невообразимую суматоху. Он несся ураганом по всему дому, бушуя в каждой попутной комнате. На матушкиной половине ему пришло в голову покачать орловскую сестрицу Машеньку. Машенька взлетела под потолок, матушка перепугалась до полусмерти, а дядюшка, шествуя дальше, еще раз оглушил Мишеля:

– Ступай-ка за мной, Михайла! Не все тебе бабьи сказки слушать, смоленской правды отведай!..

Предложение, хотя и не вполне понятное, было заманчивым. Слушать дядюшку – не наслушаться! Если в его рассказе лисица хвостом метет, кажется, ты ее вот-вот сам за хвост ухватишь. А расплещутся на лесных озерах гуси – так даже брызги в тебя летят. А то вдруг пойдет дядюшка на медведя… Замирая от нетерпения, Миша следовал за Дмитрием Николаевичем, однако на почтительном расстоянии: не то сшибет, сомнет.

Но вместо того чтобы «пойти на медведя», Дмитрий Николаевич вдруг ушел на село, а Мишеля перехватил батюшка Иван Николаевич и повел, как ученого медвежонка, на показ гостям. Тут только и сообразил Мишель, что упустил сердечного друга Ивана Маркеловича: еще до обеда уехал он.

Положительно ничто более не задавалось Мишелю в этот суматошный день! Все как будто было на месте: нянька Авдотья, и дедов павильон, и дом, и около дома все еще пели пилы: жить, жить! А где она, прежняя жизнь?..

Вечером в батюшкином кабинете долго рассказывал Дмитрий Николаевич.

– Мужик, – говорил он брату, – в изодранных лаптях в леса ушел. Нако-сь, мол, Бонапартий, выкуси!..

При этом он изобразил кукиш таких необъятных размеров, что Миша в восхищении уставился на дядюшку.

А Дмитрий Николаевич уже вытаскивал из кармана какую-то мелко исписанную тетрадь:

– Вот тебе, Ванюшка, манускриптус о бедах и разорениях смоленских. Сам Кутузов его от нас затребовал! – и уперся в тетрадку могучим перстом. – Я тут же расписался за ельнинского предводителя… На, обозри и каждое слово восчувствуй!

Тетрадка затрепетала в дядюшкиных руках.

– Читай, Ванюшка! И ты, Михайла, прислушайся!

Иван Николаевич стал читать, на ходу осваивая писарские росчерки:

– «…По великому неурожаю прошедшего, 1812 года во многих местах не успели собрать всего хлеба – за разогнанием крестьян и удалением лошадей, которых многие и вовсе лишились. От сего оставлено великое количество незасеянной земли, а гонимый через Смоленскую губернию неприятель лишил жителей последнего пропитания…»

Опустошенная Смоленщина просила об открытии хлебных магазинов, лесных дворов и кирпичных заводов. Города-погорельцы взывали о помощи на поновление присутственных мест и обывательского строения. Сироты-волости отписывали о своем великом изнурении.

Миша взял дядюшкину тетрадку и, вникая в витиеватые буквы, стал переворачивать лист за листом…

Глава вторая

Когда Миша пришел на церковный двор, отец Иван стоял у крыльца и, повесив на гвоздь парадную рясу, поколачивал по ней веничком.

– Книжки, говоришь? – удивился отец Иван. – А книжек твоих, книжник, нет!

Миша даже вздрогнул; взглянул на отца Ивана, а у того – смех в глазах.

– Пойдем-ка, отрок премудрый, я тебе расскажу кое-что про твои книжки… Ну, пропали они – и слава богу! Бескнижные-то люди лучше живут: не мудрствуют. – Отец Иван, войдя в горницу, кликнул попадью: – Вот, мать, Михайла Иванович за книжками пожаловал, а их-то ведь нет?.. – Прячась от Мишеля, отец Иван усердно подавал попадье таинственные знаки и грозно ерошил бороду: – За твоими книжками сам Бонапарт присылал. «Подать, – говорит, – мне барчуковы книжки!»

– А вы ему не отдали!

– Ишь, какой прыткий, попробуй не отдай! Нет, брат, мы ему вежливенько, с поклоном: «Вашему басурманскому величеству восвояси налегке шествовать сподручней будет, а книжки мы вдогонку вышлем… с казаками!» С казаками! – заливался в восторге отец Иван. – А Бонапарту, видать, не понравилось. Как тут быть, книжник? «Ну, говорю, мы фельдмаршалу Кутузову поклонимся, может, он книжки с собой прихватит… до Парижа!» Вот, брат, мы как!..

Отец Иван бегал по горенке, приседал от смеха и бил ладонями по коленям. Попадья, которая хлопотала у стола, расставляя угощение, наконец не выдержала:

– Целы твои книжки, Мишенька, все целехоньки!

– Да ну? – удивленно застыл перед попадьей отец Иван. – Неужто целы?! Эх ты, святая простота! Иносказания не разумеешь!

– Полно тебе, старый, полно! – отмахивалась попадья. – Расскажи-ка лучше, как ты у Кутузова гостил!

Отец Иван сразу стал серьезным:

– Удостоился, Михайла Иванович, видел его, как тебя вижу, и за одним столом сидел… Когда я его в Ельне вместо протопопа встречал, он и скажи: «Прошу, отец, ко мне!» Ну, думаю, высшую деликатность соблюдает. А дня не прошло – ко мне адъютант: «Пожалуйте, батюшка, в главную квартиру, назначена вам у главнокомандующего аудиенция…» Аудиенция! А?! Соображаешь?..

Но Миша, признаться, ничего сообразить не успел, потому что отец Иван продолжал наседать на него:

– Ну и вот, книжник!.. Посадил он меня напротив себя, а сам к походным своим креслицам вернулся. «Тяжко, – говорит, – отец, народу пришлось?..» А как же не тяжко, Мишенька? – скорбно переспросил отец Иван. – Солнце для нас померкло. Тьма да проклятые барабаны!.. Идут, значит, идут злодеи!..

Отец Иван стоял перед Мишелем, прижав одну руку к исхудавшей груди, и неуклюже взмахивал другой.

– Мужики их и били, и жгли, и на вилы принимали, а барабаны опять грохочут: еще идут!.. Доколе терпеть земле, господи?!

Отец Иван умолк, подавленный воспоминаниями, и Мишель явственно услышал барабанную дробь, от которой вступали в сердце холод и тьма.

– Доколе терпеть, господи?! – повторил отец Иван и, словно очнувшись, ласково погладил любимца по голове. – Это я тебе, книжник, ныне говорю. А в то время молчали, нельзя было душу сомнением тревожить: сомнение нам страшней смерти было. Россия не усомнилась; Смоленщина, в пепле и разорении быв, не усомнилась; и мы, сирые, не усомнились… А в Ельне, глядь, музыка заиграла – Бонапарт, значит, в Москву вошел… Ту ночь попадья у этого окошка напролет просидела. От музыки ихней слезы утирает, а сама в темь смотрит. «Отец, – говорит, – где же теперь быть России?» – «В бога, – говорю, – мать, веруешь, а в Россию – нет?!»