Олег Лукьянов - Последняя попытка

• Название: Последняя попытка
• Автор: Олег Лукьянов
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1977

Когда-то он был чемпионом, прославленным спортсменом. А потом – летящая громада автобуса, вытолкнутый из-под колес перепуганный мальчуган – и медленное угасание парализованного, прикованного к больничной койке тела… Надежд на выздоровление нет. Но, может быть, есть в запасе она, та самая, последняя попытка?

---

Олег Лукьянов Последняя попытка Рассказ

Теперь он видел перед собой только серую войлочную дорожку, уходящую в глубину зала. До нее пролегало пространство крашеного пола, увы, слишком малое для того, чтобы развить хорошую скорость.

Уперев руки в бока и перетаптываясь на месте, он мысленно вымерял расстояние до края дорожки, прикидывая, сколько все-таки придется отхватить от нее, чтобы убить сразу двух зайцев: и хорошо разогнаться, и уложиться до конца дорожки, не зацепив батареи центрального отопления. Ага, там повесили, наконец, маты. Лучше поздно, чем никогда. Это после того, как Кузнечик, выполняя заключительный пируэт, мазанул подошвами по чугуну. Странно все-таки, что не могли для таких ответственных соревнований отвести зал покрупнее.

Ничего однако не поделаешь, придется укладываться. Не выкидывать же элемент из программы. Главное — резкий старт, как на стометровке, потом сильный мах правой и зверский, убыстряющийся темп на переворотах...

Он старался не замечать судей, сидевших вдоль стены с колодами жестяных карт на коленях. Старался не думать о том, что через минуту или две он помчится, кувыркаясь, по дорожке в скрещении их взглядов. И какой бы темп он ни взял, ничто не скроется от всевидящего судейского ока — в несколько секунд препарируют комбинацию на прыжки, повороты, движения рук и головы и, если он ошибется, хладнокровно отсекут драгоценные десятки, сотни... А сейчас, развалившись в креслах, добродушно перекидываются фразами, щурятся от солнца, изливающего щедрые потоки света сквозь искрящиеся морозцем окна зала. Милые, безобидные люди, от которых зависит твоя дальнейшая судьба. Нет, о судьях лучше не думать. Судей нет. И публики тоже. Не слышать возбужденного гудения зала, забыть о балконе над головой, до отказа забитом зрителями, среди которых где-то затерялась она...

Вот кто действительно есть, так это Кузнечик. Вон, сидит у стены на тренерской скамье, вытянув длинные ноги, белобрысый, с добродушно-спокойной улыбкой на бледном по-северному лице. Способный парень. Основания для спокойствия у него есть. Все время тянул с опережением на какую-то блоху и вот на произвольной программе вырвал, черт, девять и восемь десятых балла. Теперь, чтобы победить его, надо, кровь из носу, взять десять из десяти. Задача фантастическая, почти безнадежная при таком контингенте судей. Вот он и спокоен. Уверен, что первое место в руках...

Ну, ладно, хватит себя запугивать. Ты хороший акробат. Ты сумел стать мастером за какие-то три года. Все твердят, что ты талантлив, что умеешь выпрыгнуть из собственной шкуры, если очень захочешь. Чему нас учит Михалыч?.. В любом человеке способностей заложено гораздо больше, чем он сам об этом подозревает. Нужно уметь выжать их из себя, как выжимают сок из лимона. Михалыч — философ. Он философствует, а ты выжимай. Выжимай теперь все без остатка, иначе не видать тебе олимпийских, как своих ушей, а видать их вон тому молодцу с красивым пробором. Главное — тройное сальто в конце. Сделать так, чтобы публика рыдала от восторга. Что ни говори, а это действует и на судей. И еще. Забыть о том, что это третья попытка, последняя.

— Карпову приготовиться к третьей попытке! — пророкотал судейский мегафон.

— Вон оно! Ну, держись, парень!

Гул в зале утих. Сосредоточение. Все остановилось, застыло бесформенными пятнами. Мир сузился до пределов длинной серой дорожки, уходящей в будущее.

— Главное, сильный толчок на тройном. И группировка, — проговорило синее пятно сбоку (это Михалыч, тренер).

— Знаю, — бросил он сквозь стиснутые зубы.

— Не психуй, Юра, — ровным без выражения тоном повторил тренер, — работай, как на тренировке.

— Знаю, — уже спокойнее отозвался тот.

И вдруг необыкновенное чувство охватило все его существо. Он вдруг ощутил прилив того самого, что приходит лишь в крайние минуты, долгожданного, необходимого, поистине олимпийского спокойствия. Нет, не спокойствия, а волшебной, наглой, отчаянной уверенности в победе.

— Ну, что, парень, — сказал он себе, — с богом, как говорится. С богом, которого нет, но который все-таки немножечко есть.

— Можно, — скомандовал главный и махнул рукой. Счастливая неведомая сила тут же толкнула его в спину. В одно мгновенье он пролетел голое пространство, взмахнул руками и пошел, наращивая темп, по дорожке. Рондад, фляг, темповое сальто, пируэт, арабское сальто — только глухой стук ботинок о дорожку. Толчок, толчок, толчок, колени к подбородку и... бешеная карусель — тройное сальто. В последний миг, в решающую долю секунды, в которую надо попасть, как стрелок попадает в яблочко, он успел выпустить ноги и выбросил вверх руки. Стоп!

Ни единый мускул не дрогнул в теле. Он стоял, как вбитый в землю, слушая благоговейную тишину. Он знал цену этой тишине. Он сразу увидел все — и застывшие в немом восторге лица коллег на лавках и спокойную, как египетская мумия, фигуру Михалыча на том конце дорожки, и встревоженного Кузнечика (тот весь подался вперед, спокойствия как не бывало), а главное — судей, неподвижно сидевших в своих креслах. Это продолжалось мгновенье или вечность. В такие минуты понятие времени теряет смысл. Один за другим судьи громыхнули железными табличками.

Десять! Десять! Десять! Десять!

Зал взорвался грохотом аплодисментов.

— Сейчас он откроет глаза, — сказал изобретатель, не отрывая взгляда от экрана осциллографа, по которому метались белые молнии

— На этом кончается запись, — объяснил лечащий врач комиссии, собравшейся вокруг кресла-каталки, в котором лежал спящий человек в больничной пижаме с двумя присосками на висках.

— Нервная система больного находится в состоянии так называемой гипермобилизации от впечатлений его прошлой спортивной биографии. Согласно открытию Петра Андреевича, при таком возбуждении возможно восстановление нейронных связей в двигательных участках коры и по принципу обратной связи...

— Прошу прощения, он просыпается, — перебил изобретатель. Все взгляды устремились на желтое изможденное лицо больного с глубоко запавшими глазами. Быстрым движением изобретатель удалил присоски. Больной медленно открыл глаза.

Все затянулось молочно-голубым туманом: лица судей, понуривший голову Кузнечик, беснующиеся в восторге зрители. Он ощущал только движения крови в разгоряченном теле и приятное головокружение. «Что со мной?» — думал он, удивляясь приятному ощущению. Ему вдруг показалось, что он не стоит, а сидит, окруженный какими-то людьми. Туман рассеялся, и он увидел перед собой хорошо знакомое лицо изобретателя. Он напряг память, пытаясь сообразить, зачем здесь этот человек, какое отношение он и эти люди в белых халатах имеют к соревнованиям по акробатике.

— Это действие наркоза, — тихо сказал один из них, стоявший рядом с изобретателем. Серьезные люди молча закивали, внимательно разглядывая его, как разглядывают интересный экспонат.

— Зачем они на меня смотрят?— подумал он, глядя туда, сквозь белый дым, в еще не исчезнувшее видение спортивного зала. Он с недоумением обвел взглядом комнату. Больница? Значит, я не только спортсмен, но и больной. Разве так бывает?

Сознание расщепилось на два несоединимых, но в равной степени реальных бытия: ТО — спортивное, прекрасное, насыщенное счастьем победы, и ЭТО — больничное, нелепое, жуткое своим удивительным правдоподобием. Изобретатель стоял прямой и недвижный.

— Встань!— раздался в напряженной тишине твердый, как рассекающий скальпель, голос. Голос ЭТОГО мира. Секунду или две больной с тревожным непониманием смотрел в жестокие и мудрые глаза говорящего. По телу еще бежал бурный живой поток, рожденный миром счастья, но его отчетливо простегивали ледяные нити, напоминая о том, что требование бессмысленно. То, что легко исполнимо в ТОМ мире, никак невозможно в ЭТОМ. Больной медленно покачал головой.

— Встань! — тихо и яростно повторил изобретатель. — Ты же только что прыгал, как заяц.

Совершенно ничего не понимая, тяжело больной человек смотрел в жестокое лицо своего мучителя.

— Я... не... пони... маю, — проговорил он по складам и увидел, что стоящие переглянулись, как будто он сказал нечто очень странное.

— Он говорит!— прошелестел чей-то удивленный голос. Суровое лицо изобретателя приняло мягкое выражение.

— Ты видишь сон, — сказал он, наклоняясь к самому его лицу. — Ты здоровый человек, а все это снится тебе. И теперь тебе надо встать. Понимаешь, совсем пустяк — встать.

Ах, вон оно что! Значит ЭТО — сон. Ну, конечно, иначе и быть не может. Больница, врачи, бесконечные операции, страшные боли по ночам, пролежни на спине — все это лишь кошмарный сон.

Ему приснилась белая летящая громада автобуса, из-под которой он вытолкал какого-то насмерть перепуганного мальчугана с ранцем за плечами. Ему явились во сне эти два года тления заживо. Ему приснилось и почерневшее от горя лицо жены и простодушное личико дочурки, не понимавшей безнадежности его состояния и с наивной верой в бесконечность жизни рассуждавшей у его постели о том, как этим летом, когда папа совсем-совсем выздоровеет, они поднимутся втроем, как раньше, на Белую Гору, чтобы посмотреть оттуда в бинокль на город. Ему приснился и этот всегда озабоченный худощавый человек с лбом мыслителя, целые дни проводивший в его палате со своими аппаратами, время от времени задававший ему вопросы, на которые он отвечал «да» или «нет» движением глаз. Все, все приснилось, за исключением прекрасной спортивной молодости, которая и есть единственное настоящее, из которого его насильно перенесли в это невыносимое для тела и души бытие...