Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном

• Название: Путь к славе, или Разговоры с Манном
• Автор: Джон Ридли
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98358-201-9

Джон Ридли — известный американский писатель, сценарист и кинопродюсер. Мировую славу ему принесли романы «Любовь — это рэкет» (Love is a Racket, 1998), «Все горят в аду» (Everybody Smokes in Hell, 1999), но прежде всего — «Бродячие псы» (Stray Dogs, 1997): книга стала основой психологического триллера «Поворот» (U-Turn), снятого культовым режиссером Оливером Стоуном с Шоном Пенном, Дженнифер Лопес и Ником Нолти в главных ролях. Сильнейший козырь Ридли — сюжетность. Он мастерски плетет интригу, закручивая фабулу в немыслимо упругую пружину, которую отпускает в нужном месте и в нужное время. «Свой — среди чужих, чужой — среди своих» — излюбленный тип конфликта у Ридли. В романе «Путь к славе, или Разговоры с Манном» чужие — это мир шоу-бизнеса, куда стремится герой, свои — нью-йоркский Гарлем, откуда он мечтает вырваться. Среди героев книги, чьи характеры показаны выразительно и беспощадно, — Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис-мл., Эд Салливан, Фрэнк Костелло и немало других реальных звезд и криминальных авторитетов Америки 1950–1960-х.

---

Я знал, что ничего этого не принял бы, повторял я себе. И пока я это себе повторял, внутри у меня делалось как-то нехорошо.

— Не относитесь к случившемуся всерьез, — сказал Нили. — Таков уж этот город. Вам нужно понять, что Голливуд… это… У вас есть минутка? Я хочу вам кое-что показать.

Я пробормотал что-то в знак согласия.

— Дом, давай обратно в Бичвуд, потом на вершину холма.

Дом поехал куда было сказано. Мы проехали по Голливудскому бульвару, потом помчались на восток.

За окном машины проносился Голливуд. Именно та часть Лос-Анджелеса, которая на карте именовалась Голливудом. Китайский театр. Аллея славы. Здание «Капитэл-рекордз». И люди. Множество людей, приехавших в Голливуд затем, чтобы стать звездами. Только они не были звездами, потому что либо не знали, как становятся звездами, либо были лишены таланта, нужного, чтобы стать звездами, либо отказались переспать с продюсером, который сделал бы их звездами, — и вот теперь они бесцельно слонялись по улицам Голливуда, пытаясь найти хоть какое-то оправдание своей жизни, одновременно строя новые планы на будущее. А тем временем… они сами служили декорациями. Тинселтаунскими статистами, которых то ли используют, то ли нет, поставят туда или сюда, а может быть, просто забракуют и выбросят по прихоти каких-нибудь самодуров, которым хочется сознавать собственную важность. Каких-нибудь типов вроде Гарри Кона. Крошечного, злосчастного, всемогущего Гарри Кона.

Внезапно меня просто затошнило от Голливуда.

Затошнило от этих декораций и пустых телесных оболочек, которые занимали пространство, не заполняя его. Я устал от их лживых улыбок, от их воздушных поцелуев, от их воркующих голосков, говоривших тебе: «Да-ра-гой, ну я так рада тебя видеть», тогда как заботило их только одно: чтобы видели их самих. Все здесь было фальшивкой! Такой же фальшивкой, как крашеные блондинки, по чужим постелям прокладывавшие себе путь к ролям добродетельных матерей или волевых женщин. Такой же подделкой, как те актеры, идолы женщин, что проводили ночи, шляясь по гей-клубам, которыми, как дурной сыпью, был усеян бульвар Санта-Моника.

Я бесился на Голливуд.

Я ревновал Голливуд.

Но больше всего я был зол на Голливуд за то, что он отказывается поделиться со мной всем, чем может.

Я находился под надписью «Голливуд». Туда привез нас Дом — на плато величиной, вероятно, с футбольное поле, лежащее южнее этих букв высотой тридцать футов. Ближе некуда — дальше можно было уже только карабкаться в гору.

Эта надпись. Блестящий манок, который я еще подростком искал взглядом и который завлекал меня почти всю жизнь. На таком близком расстоянии этот блеск оказался дешевым листовым металлом и крашеным деревом.

Дом и Нили вышли из машины, я тоже. Отсюда, сверху, открывался вид на лос-анджелесский бассейн, простиравшийся до горизонта, и огни города мерцали и гасли вдалеке.

Нили не столько глядел на все это, сколько любовался.

— Вам нужно понять, — заговорил он, — людей вроде Гарри, людей вроде Луиса Майера, Дэвида Сельзника[50], Голдвина[51], Занука, братьев Уорнер; вам нужно понять их. Маленькие, уродливые людишки, сыновья иммигрантов, у которых не было за душой ничего, кроме грязи на собственной коже. Их все ненавидели. Ненавидели или из-за страны, из которой они приехали, или из-за их ломаного языка. Ненавидели из-за веры, которую они исповедовали. Просто и откровенно ненавидели. И вдруг, в один прекрасный день, этим людям приходит в голову идея отправиться на Запад — в Калифорнию, Лос-Анджелес, город коров, где коров днем с огнем не сыщешь. Но они, эти самые парни, приехали сюда и кое-что здесь создали. Создали киноиндустрию. Понастроили свои киностудии. «Эм-джи-эм», «Парамаунт», «Фокс» и «Уорнер». Они понаделали звезд, стали рассказывать сказки, начали с ложечки кормить весь мир своими фантазиями.

Нили настолько увлекся, что стал похож на проповедника.

Дом закурил.

Нили продолжал:

— А когда им все это удалось, они голыми руками сотворили оазис на этой бесплодной земле. Они выстроили город. Они воплотили мечту в реальность. Они подарили нам Голливуд.

Голливуд. С тех дней, когда я занимался рубкой деревьев, я кое-что помнил.

— Голливуд! Да здесь падуб[52] никогда не рос и вообще не может вырасти! Почва не та, — ответил я, оставшись равнодушным к проповеди Нили. — Даже название этого места — такой же собачий бред, как то, что тут производят для пичканья людских душ.

Я глубоко втянул воздух, выпачкав нос и рот в грязи от земли, на которую я упал. Она перемешалась с желудочным соком, который жег кислотой мою глотку и собирался в зеленоватую лужу прямо перед моим лицом. Мое тело скрутил легкий спазм. Я поднял затуманенные слезами глаза и увидел Нили со все еще сжатыми кулаками после того удара в живот, который он только что мне нанес. На лице у него по-прежнему была улыбка.

Нили сказал Дому:

— Подними его.

Дом протянул ко мне свои огромные, как говяжьи мослы, ручищи и оторвал меня от земли, схватив за рубашку и за кожу.

Я услышал, как Нили говорит: «Туда», но не понял, что он имел в виду. От страха я решил, что он говорит о крае плато.

— О Боже, — пролепетал я. — Господи, нет!

Моя спина хлопнулась о капот «линкольна», ударившись об украшение капота. Из меня хлынул еще один фонтанчик желудочного сока. Он стек у меня по подбородку и забрызгал грудь.

— Сдерни с него брюки, — сказал Нили.

— Боже, о Боже…

Дом не столько стащил с меня штаны, сколько сорвал их.

Сквозь собственный скулеж я расслышал звук металла о металл. Раскрывали нож. Прикосновение лезвия к паху я почувствовал сразу всем телом — острие ножа казалось одновременно холодным и горячим.

Я перенесся во Флориду. Ощутил тамошний влажный воздух. Почувствовал, как шершавая деревянная стена заправочной станции до крови расцарапывает мне кожу.

— Я даю тебе выбор. Джеки! Джеки, ты меня слушаешь? — Пара пощечин — чтобы добиться от меня внимания. — У тебя есть выбор. Или я отрежу твои маленькие черные яйца…

Кончик лезвия скользнул по моим яичкам.

— Или отрублю твой большой черномазый член. Если отрежу яйца — значит, ты последний ниггер в своем роду, но ты все-таки трахаться сможешь. Если отсеку тебе член…

— Пожалуйста…

— Если отрежу тебе член — значит, ты больше не сможешь шляться по бабам, зато когда-нибудь, если захочешь иметь ребенка, из тебя там капельку семени сумеют выдавить. Выбирай сам, Джеки.

— Пожалуйста, не надо. Не де…

— Ну, так что ты выбрал?

— Я все сделаю.

Мое хныканье только разозлило его:

— Член или яйца? Член — или — яйца? — Лезвие перемещалось с одного на другое.

Я не мог думать. Не мог заставить себя даже представить, чем один вариант лучше другого. Я сник, как тряпка, и только рыдал:

— Я… мо-мо-мои…

— Ну?

— Не надо…

— Член или…

— Пожалуйста, не надо!

— Ну?

— Я…

— Ну?

Меня стошнило.

— Ну, выбрал?

— Мо…

— Выбирай скорее, черт возьми, или, клянусь небом, отрежу тебе и то, и другое!

— Яйца! Хрен с ними, яйца, — жалко прорыдал я, — отрежь яйца… отрежь их…

Я приготовился, если такое вообще возможно, к насилию, до которого оставался всего миг.

Но этот миг так и не наступил.

Я почувствовал, что нож, вместо того чтобы вонзиться в меня, отодвигается от моей плоти.

Дом выпустил меня.

Больше меня ничто не держало, и я рухнул на землю.

— Ты меня слышишь, Джеки? — Нили. Совсем близко. Шепот прямо мне в ухо.

Я прохныкал, что слышу.

— Даю тебе время до утра, о’кей? Мне плевать, кто она, мне плевать, где ты ее подберешь, но я даю тебе время до утра, чтобы найти себе в жены какую-нибудь черную мартышку, иначе я отрежу тебе и член, и яйца, и это — только на закуску.

Нили говорил без малейшей злобы или ненависти в голосе. Он говорил очень спокойно, очень ровно, как нечто вполне естественное, и от этого мне сделалось еще страшнее.

Он поднялся, но я все так же отчетливо расслышал его слова:

— Джеки, этот город принадлежит Гарри. Это он его построил. А в городе Гарри ниггеры не трахают белых женщин. Тем более белых женщин, принадлежащих Гарри.

Дом хотел было подобрать меня, но Нили остановил его:

— Оставь его. Обратно дойдет сам. Может, по дороге встретит какую-нибудь чернушку, возьмет себе в женушки.

Лежа на земле, я сквозь слезы наблюдал, как Нили и Дом, косая сажень в плечах, забираются в «линкольн», как «линкольн» уезжает.

Лежа на земле, я сквозь слезы посмотрел вверх. Надпись гласила: «ГОЛЛИВУД».

* * *

Я валялся на земле, в грязи, со спущенными к лодыжкам брюками, зато с головы до ног обряженный в позор. Меня обесчестили. Мое мужское естество осталось при мне, нетронутым, но его у меня вырвали. Я представлял собой жалкое зрелище. Я корчился от стыда и плакал.