Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин

• Название: Дж. Р. Р. Толкин
• Автор: Сергей Алексеев
• Издательство: Вече
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9533-5142-3

Дж. Р. Р. Толкин — человек-парадокс. Во всем — и в жизни, и в литературе. Поэтому и эта книга — не «обычная» биография, а, скорее, биография творчества на фоне времени, попытка увидеть человека в срезе его исторической эпохи. Какие же задачи ставил перед собой автор подобной биографической книги о Толкине — не филолог, не писатель, не журналист, а всего лишь российский историк культуры? Во-первых, рассмотреть в целом литературное творчество Толкина в ныне доступной полноте через призму его мировоззрения — задача, далеко не всегда успешно решаемая авторами, чье мировоззрение весьма удалено от толкиновского. Во-вторых, показать Толкина как свидетеля и участника событий его чрезвычайно бурной эпохи — задача, специального решения которой, наверное, впору ждать именно от историка. Наконец, в-третьих, — исследовать место Толкина в истории жанра «фэнтези». А через призму его творчества окинуть взором и саму эту историю на ранних стадиях, ещё далеких от нынешнего поточно-шаблонного производства.

---

Эдит Несбит, почитаемая иногда основоположницей детского фэнтези как минимум наряду с Макдональдом, была одним из тех авторов, с которыми Льюис поставил в один ряд Толкина-сказочника. Однако в данном случае речь о литературных вкусах именно Льюиса, а не Толкина. Известно, что сказки Несбит Льюис приносил детям друга, и им эти истории полюбились. Однако сам Толкин остался, похоже, нетронут. Никаких упоминаний Несбит или отсылок к ней у него нигде нет. Его внимание могло, пожалуй, привлечь изображение в её текстах драконов — редкость для викторианской и эдвардианской сказки, — но этот образ скорее был примером той легкомысленно-ироничной тенденции в их подаче, которую Толкин стремился переломить.

Другое дело — Кеннет Грэм, третий из сказочников, с которыми рядом Льюис ставил Толкина. «Ветер в ивах» Толкин прочёл, очевидно, ещё в юности. Книга произвела на него большое впечатление и вошла в его «список цитирования» — в письмах, например, он сравнивает с персонажами то кого-то из знакомых, то самого себя. Когда в 1944 г. посмертно вышел том с историями, позднее лёгшими в основу знаменитой повести-сказки, Толкин писал сыну: «Я слышал, что только что вышли «Первые шорохи Ветра в ивах»; и рецензии вроде бы положительные. Публиковала вдова Кеннета Грэма, но, как я могу судить, это не заметки к книге, а истории (о Жаббе, Кроте и т. д.), которые он рассказывал в письмах своему сыну. Я должен заполучить экземпляр, если возможно…»

В эссе «О волшебных историях» Толкин похвально отзывается о «Ветре в ивах», особенно в сравнении со сценической адаптацией Милна: «В «Ветре в ивах» нет ни намёка на сны. «Все утро Крот трудился как вол, занимаясь весенней уборкой». Так начинается повесть, и этот корректный тон поддерживается. Тем более примечательно, что Милн, столь великий почитатель этой превосходной книги, зачем-то предпослал своей сценической версии «затейливый» пролог, где предстаёт ребёнок, разговаривающий по телефону с нарциссом. Или, возможно, это не очень примечательно, ибо прочувствованный почитатель (в отличие от великого почитателя) книги никогда не попытался бы адаптировать её для сцены. Представить в такой форме, естественно, можно только наиболее простые ингредиенты, пантомиму и сатирические элементы животной сказки. Пьеса, как пьеса средненького уровня, терпима в качестве неплохой забавы, но некоторые дети, которых я водил смотреть «Жабба из Жаббз-Холла», вынесли как главное воспоминание о тошнотворном прологе. В остальном они предпочитали впечатления от книги». Этим «корректным тоном» «Ветер в ивах», по Толкину, близок к «волшебной истории», в отличие, например, от «Алисы». Однако всё-таки это не «волшебная история» в собственном смысле слова: «Следовало бы отнести «Ветер в ивах» к животной сказке». Что не мешает ему, как мы видим, быть в глазах Толкина «превосходной книгой».

«Ветер в ивах» (и другие сказки Грэма), разумеется, имелся в виду при написании «Хоббита» и повлиял на собственную сказку Толкина в нескольких отношениях. Прежде всего, это касается общей тональности, когда автор не столько пытается научить чему-то маленького читателя, сколько рассказывает ему историю, общается с ним на равных, не из мира взрослых наставников. Этому необычному для викторианской детской литературы нововведению Грэма (сделанному ещё в раннем, отчасти автобиографичном сборнике «Золотые годы») Толкин с охотой следовал, впрочем, находясь уже в рамках созданной Грэмом традиции.

Немалое влияние герои Грэма, в своём парадоксальном сочетании животного облика и повадок английских сельских буржуа-джентльменов, оказали на образ собственно хоббитов. Как и мир героев Грэма, Хоббитон списан с деревни рубежа веков — разве что в более старом и добропорядочном по сравнению с Грэмом варианте, без не любимых Толкином авто. Дом-нора Бильбо сочетает в себе черты жилищ Крота (ухоженность), Жабба (богатство и большие размеры потомственной обители) и Барсука (подземные коридоры). Но не только хоббиты воспринимают какие-то черты от персонажей Грэма. Несколько неожиданно (и может быть, неосознанно) Толкин заимствует чёрточку из сказки Грэма «Нерешительный дракон» (ещё одно редкое появление драконов в дотолкиновской сказке). Смауг, как и дракон у Грэма, «мурлычет» во сне (или так сперва слышится Бильбо).

Льюис сразу выразил и сходство, и различия «Хоббита» со сказкой Грэма следующей тирадой: «По мере того как юмор и домашность первых глав, явно «хоббитских», отмирает, мы незаметно переходим в мир эпоса. Это как если бы битва за Жаббз-Холл обернулась серьёзным heimsokn (нападение на дом, часто с сожжением хозяев, в древнеисландских сагах вроде «Саги о Ньяле». — С.А.), и Барсук начал бы говорить подобно Ньялю». Отличие подмечено точно — в сказке Грэма было бы невозможно, например, что-то вроде гибели Торина, Фили и Кили. Следовало, вероятно, ожидать, что во «Властелине Колец», где мост от «хоббитского» к эпическому гораздо короче, мы уже с эхом Грэма не встретимся.

Однако «хоббитское» в романе есть, а значит, есть место и для отголосков «Ветра в ивах». В годы написания романа Толкину, правда, приходили на ум именно те места повести Грэма, которые ближе всего были к «волшебной истории» в его понимании. Так, не прошёл он мимо эпизода, в котором лесной бог Пан, неожиданно появившись на страницах «Ветра», выручает пропавшего сына Выдра и передаёт на руки искавшим его Крысу и Кроту. Эта глава добавила некоторые детали к появлению Тома Бомбадила, спасающего хоббитов от Ивы и в Могильниках. Интересная подробность — для лучшего понимания природы собственно Тома, задумывавшегося как «природный дух» Оксфордшира. Главная для «Ветра в ивах» тема взросления, перехода от бесшабашной беспечности к мудрости и ответственности, естественным образом повторяется и во «Властелине Колец». Среди всех хоббитов юный и беззаботный Пиппин более всего напоминает Жабба — только обретать зрелый ум наследнику Тукков приходится в гораздо более страшных обстоятельствах. Так или иначе, помянутая Льюисом «битва за Жаббз-Холл» действительно отзывается во «Властелине Колец» — в предпоследней главе об освобождении Шира от громил Сарумана. Можно сказать, что Барсук заговорил-таки подобно Ньялю…

Сложнее Толкин относился к творчеству Джеймса Мэтью Барри, создателя «Питера Пэна». Многие мотивы этого романтичного и довольно трагичного по тональности (чего современный читатель часто не замечает) автора были, несомненно, Толкину близки, иногда, возможно, вопреки его воле. Он, несомненно, был восприимчив, даже в зрелые годы, к болезненной ностальгии Барри по детству, в том числе по чистой и свободной от страстей целомудренной любви. Но подобно Барри и жёстче его Толкин сознавал все искусы укрытия от взрослых забот в мир фантазий.

Когда Толкин прочёл повесть Барри, неизвестно; лёгшую в его основу пьесу он посмотрел восемнадцатилетним, в апреле 1910 г. в Бирмингеме, то есть за год до выхода книги. Постановка «Питера Пэна» юного Толкина просто потрясла. «Это неописуемо, — писал он в дневнике, — но я этого не забуду, пока жив. Жаль, что Э(дит) со мной не было». Примечательно, что именно в стихотворении этого года «Солнечный лес» впервые в творчестве Толкина появляется фантастический образ — «легкокрылых эльфов», весьма напоминающих фейри Динь-Динь. Основным источником вдохновения, видимо, были стихи Френсиса Томпсона, которым Толкин увлекался давно, но покорившая начинающего поэта пьеса Барри могла стать решающим толчком для явления эльфов. Таким образом, именно Барри в большей степени, чем позабытый Нэтчбулл-Хьюджессен и вроде бы нелюбимый Андерсен оказывается ответствен за «эльфиков» ранней поэзии Толкина. И — в конечном счёте — за толкиновских эльфов вообще, ибо последних не было бы без первых.

В 1915 г. Толкин написал стихотворение «Ты и Я», посвящённое, естественно, Эдит. В нём он совершенно откровенно следует Барри, — они с Эдит встречались ещё до знакомства в снах, в некоем фантастическом краю, в «Домике Забытой Забавы». Наследует стихотворение Толкина и то острое ностальгическое чувство, которое пронизывает тексты Барри, — здесь оно даже более явно выходит на первый план, будто предвосхищая неизданное ещё «Когда Венди выросла». В принципе, неудивительно, что Домик Забытой Забавы нашёл себе место в «Книге Забытых сказаний». В первой (по внутренней хронологии) открывающей главе её Эрессэа оказывается чем-то вроде Неверленда (разве что более благоустроенного), страной снов, где некоторые из детей могут остаться… Именно в Домике достигший Эрессэа, разумеется, «обычным» путём по морю Эриол выслушивает «забытые сказания», постигая историю мира.

Однако по мере работы над «Легендариумом», уже в «Книге забытых сказаний», Толкин не мог не осознать неуместность образов Барри для своей мифологии. Ни Валинор, ни Эрессэа — не «Неверленд», и существа, подобные Динь-Динь, не могли возводить городов, подобных Кору. Толкин уходит от образов Барри. Уходит не без сожалений — дорогое его сердцу, особенно после многих лет небеспроблемного брака, стихотворение «Ты и Я» перерабатывалось ещё и в 1960-х гг., спустя четыре десятилетия после того, как «Домик Забытой Забавы» исчез с Эрессэа. Навеянный же именно им образ «Дороги снов» как пути к откровениям Истинного Запада остаётся для Толкина важен и в пору «Забытой дороги», и в «Notion Club Papers».