Хьюго Виккерс - Грета Гарбо и ее возлюбленные

• Название: Грета Гарбо и ее возлюбленные
• Автор: Хьюго Виккерс
• Издательство: Русич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-88590-639-4

Книга британского писателя Хьюго Виккерса рассказывает о киноактрисе Грете Гарбо, ставшей легендой еще при жизни. Судьба этой знаменитой женщины предстает перед читателем в переплетении с судьбами людей, любивших ее.

Марлен Дитрих, Мерседес де Акоста, Эва Ле Галльен — эти и многие другие личности сыграли важную роль в жизни Греты Гарбо, самой красивой женщины всех времен, блистательной актрисы, создавшей на экране образы загадочных роковых героинь.

---

По возвращении в Нью-Йорк после турне Сесиль имел возможность хорошенько рассмотреть эту квартиру, четырьмя этажами ниже Шлее, в доме 450 по Пятьдесят Второй Восточной улице напротив «Речного клуба». Сесиль был рад, что у Гарбо наконец появилось настоящее пристанище после нескольких лет скитаний по безликим отелям, однако не все было настолько хорошо, как он надеялся. Вот что Сесиль писал в своем дневнике:

«Увы, сие событие не вызывает счастливой улыбки. Она отнюдь не в восторге от того, что наконец-то обрела свою собственную квартиру, и называет все это «жуткой тягомотиной» (ее лексикон заметно оскудел). Она, скорее, перевозбуждена и слишком измучена, нежели довольна. И она не позволит никакому декоратору помочь ей в оформлении квартиры. Она сделала все сама, и в результате на квартиру страшно смотреть. Она так и не усвоила, хотя не раз удивительным образом проявляла это качество в своей игре, что наиболее сильный эффект достигается смелостью в сочетании с простотой и контрастом. Она говорит, что любит «кричащие тона», — и вместо того, чтобы выбрать такой тон, на котором бы они заиграли, она не сумела подобрать для гостиной ни единого материала, который бы их оттенял. В результате мы имеем безвкусную мешанину аляповатых цветов, которые совершенно не сочетаются между собой. Стены у нее какого-то поросячье-бежевого оттенка, шторы розоватые, подушки — всевозможных расцветок: от цвета подгнившей клубники до грязновато-бордового и розового. У некоторых стульев полосатая, желтовато-розовая обивка, а на полу — кошмарный розовый ковер. Даже ее замечательные картины — Ренуар, Боннар, Руальт, Сутин и Модильяни — не способны сгладить впечатление. В результате мы имеем безнадежную мешанину, которая является результатом того, что Грета не способна принимать окончательные решения. Когда она спросила моего совета относительно спальни — с ее лавандовыми стенами, розовым ковром и удручающей итальянской резьбой по дереву на стене (целиком и полностью ее идея, я сказал; «Господи, как бы нам от этого избавиться»), — было невозможно решить, что же выбросить, а что оставить. Я пришел к выводу, что если покрасить ковер в очень темный гранатовый цвет, то этим можно немного оживить стены, и тогда она может вполне удачно воспользоваться грязновато-розовым полосатым материалом, который она хотела пустить на шторы. Но ей так и не дано, понять, как одна вещь гармонирует с другой, и вообще Грета не способна придерживаться одного мнения дольше, чем пару дней. Позднее я стал свидетелем, как она обсуждала возможность приобретения для своей комнаты пестрого обюссонского ковра. У нее повсюду расставлены цветочные горшки, которые она превратила в подставки для ламп — розовые, грязно-розовые и красные. Созданный ею эффект точно такой же, как и в Голливуде, как и в квартире Шлее. Но на этот раз он еще более разнороден, чем то, к чему она до этого приложила руку. Не укладывается в уме, как такая удивительная женщина способна жить в такой ничем не примечательной обстановке. Не менее странно и то, что это бедное дитя стокгольмских трущоб (случалось, ее на праздники отправляли в деревню в какую-нибудь сердобольную зажиточную семью, где она впервые узнала вкус конфет), — что это дитя нынче живет — на собственные заработки — в такой роскошной обстановке. Она во многих отношениях проделала долгий путь: квартира — одна из самых дорогих в Нью-Йорке, картины на стенах — кисти самых знаменитых импрессионистов и современных художников, а портсигары, абажуры и прочее — самые модные, так же как и расстановка мебели — по последнему слову. И в то же время все совершенно не так, ибо не отражает ее жизни. У нее вовсе нет привычки сидеть по диванам с сигаретой в руке напротив журнального столика. Эта квартира должна служить выражением натуры, чуждой условностей, поражающей своей красотой и пониманием качества и сдержанности. Я наугад высказал пару критических замечаний — хотя, сказать по правде, не знал, с чего начать и чем закончить. «Будь добра, выкинь этих купидонов — качество оставляет желать лучшего. Они здесь ни к селу ни к городу». Однако мне больно было видеть ее обиженное выражение. Я проклинал себя за свою грубость. Не думаю, чтобы она особенно гордилась этой квартирой. Можно сказать, что она вообще ею недовольна, — и это тоже печально. Но печальнее всего тот факт, что она ведет столь никчемное, бессмысленное существование, и все это проистекает от ее характера, который направлен на саморазрушение, — и все это несмотря на ее дивную красоту, тонкую душу и одаренность. Причем это саморазрушение дается ей с поразительной легкостью, и она преуспела в нем, несмотря на то, что весь мир до сих пор зачарован ее гением».

В следующем своем письме Гарбо, написанном из Бродчолка, Сесиль отзывался уже не столь язвительно:

«Дражайшая Г.! Интересно, вошла ли ты, наконец, во вкус своей «шикарной» квартирки на Ист-Ривер? Надеюсь, кухня для приготовления мороженого по-прежнему твоя самая любимая комната — или же твои симпатии уже переключились на столовую, или же на гостевую, с ее красным ковром? Надеюсь, ты нашла в себе смелость кое-что переделать, или же ты все еще колеблешься? Надеюсь, что с наступлением весны у тебя будет время выглянуть из окна на реку и вспомнить обо мне».

* * *

Сесиль снова вернулся к старой теме — не приехать ли Гарбо к нему в гости, — однако на этот раз им, скорее, двигала горечь из-за никчемности ее существования, нежели желание навсегда покорить ее.

«Когда ты приедешь? Боюсь, что твоя жизнь вошла в колею далеко не ту, что была бы тебе на пользу. И еще: как жаль, что ты оттолкнула от себя Мерседес, — вы бы могли вдвоем прилететь ко мне. Как бы я хотел, чтобы ты оказалась на какой-нибудь зеленой лужайке, чтобы сделать глоток чистого воздуха. Мы бы лелеяли и баловали тебя на наш деревенский манер».

То же самое требовалось обсудить с Мерседес.

«Как печально, что Грета не приедет и не встряхнется немного, но у меня на нее нет ровно никакого влияния — не то что у этих Валентин. Я действительно огорчен, что она так и не навестила тебя. Рано или поздно это произойдет — она поймет, что пора положить конец этому смехотворному положению; но ведь как ужасно, что, в отличие от других, до нее никак не доходит, что здесь главное — время. Для нее оно вообще не существует, а это значит, что хотя она и живет только настоящим моментом, но все равно не осознает, как быстро пролетает жизнь. В моем последнем письме я настоятельно советовал ей помириться с тобой, хотя и с довольно эгоистичной целью — чтобы вы вдвоем приехали в Европу, где я, тоже из себялюбивых побуждений, буду рад разделить ее общество.

Кстати, о заявлениях Крокера. Меня ужасно раздражает, что он, который считает себя подлинным другом Греты, растрезвонил о том, что случилось с ними. Грета рассказала мне, что они как-то решили немного проветриться и после коктейлей заказали еще бутылку красного вина, в результате — ну не кошмар ли! — она заснула в середине спектакля. Такое может случиться с каждым, особенно если учесть духоту зрительного зала и нудную пьесу — как вообще публика способна сидеть прямо? По-моему, это смехотворное преувеличение — использовать этот случай как повод для утверждения, будто она пьет, поэтому, кто бы тебе об этом ни рассказывал, не верь. Г. время от времени прикладывается к рюмке, для согрева или поднятия настроения, однако это вовсе не значит, что она не может жить без спиртного, хотя одному Богу известно, куда ее может занести с таким интеллектуальным ментором, как Шлее! Я, конечно же, порвал твое письмо и даже не стал бы вспоминать рассказанную тобою историю, которая сама по себе совершенно беззлобна. К черту все эти сплетни, а Гарри Крокер пусть в следующий раз не распускает язык!»

Гарбо написала Сесилю, чтобы сказать ему — кстати, не в первый раз, — что он должен счесть за счастье, что она не поехала с ним. Все это время она пребывала в подавленном настроении. Пока что она все еще в Нью-Йорке, хотя каждый день спрашивает себя, а не уехать ли ей в Калифорнию. А еще ей не давал покоя вопрос, каковы ее шансы увидеть на улицах Манхэттена лицо Сесиля. Гарбо умоляла его, чтобы он не думал о ней как о душевнобольной из-за ее долгого молчания. В ответ на это Сесиль писал: «Лапочка! Был одновременно обрадован и огорчен, получив вчера твое письмо из Нью-Йорка. Рад получить от тебя весточку, и огорчен, что у тебя такое подавленное настроение. Надеюсь, оно уже прошло. Я тоже последнее время много занимался самокопанием, пытаясь догадаться, какие еще сюрпризы жизнь собирается преподнести нам в будущем, особенно в этом возрасте, когда уже подводишь итоги» (Сесилю исполнилось пятьдесят).

* * *

Сесиль отправился в Америку осенью, ему предстояло сделать эскизы для «Мелового сада» с участием Ирен Селзник. Перед отъездом он докладывал Мерседес, что не получал от Гарбо вестей вот уже полтора месяца. Вскоре он узнал, что же произошло. Грета так и не совершила своей ежегодной вылазки в Европу вместе со Шлее, главным образом потому, что никак не могла принять окончательного решения. В конце концов Шлее отправился в путь один, потому что его ждали какие-то неотложные дела. Он уезжал из Нью-Йорка в бешенстве. Грета, чтобы избежать нью-йоркской духоты, отправилась в Калифорнию, поручив заботу о себе Гарри Крокеру. Спустя неделю она уже не могла выносить его общества и отбыла в Нью-Мексико. Однако в начале августа она была в Лос-Анджелесе, где к ней пристал с расспросами какой-то репортер из журнала «Тайм».