Русский Скептик - Зачем написали «12 стульев»?

• Название: Зачем написали «12 стульев»?
• Автор: Русский Скептик
• Жанр: История

---

Русский Скептик Зачем написали «12 стульев»?

В 1927 году в Берлине русское издательство «Медный всадник» выпустило книгу В. В. Шульгина «Три столицы», в которой автор описал свое нелегальное путешествие из Европы в СССР, а именно в Киев, Москву и Ленинград, три столицы. Шульгин, как он писал, нелегально перешел советскую границу при помощи некоей подпольной антисоветской организации, финансирование черпавшей из торговли контрабандой, и весьма успешно при помощи данной организации жил в СССР — на глазах у «соответствующих органов», как говаривали в светлые денечки. По подложным документам значился он Эдуардом Эмильевичем Шмиттом — так сказать, «сыном лейтенанта Шмидта».

Немедленно вслед за книгой Шульгина в советском журнале «30 дней» с января 1928 г. начали печатать роман «Двенадцать стульев», связанный с указанной книгой Шульгина через плагиат и по меньшей мере одну реминисценцию в издевательском контексте. Еще более любопытно, что главный герой романа Воробьянинов не только внешне очень похож на Шульгина — с замечательными усами, см. фото Шульгина, но и находится в той же самой обстановке: он нелегально, тоже под немецким именем Конрад Карлович Михельсон, путешествует по «самому демократическому государству в мире», потому как открытое его появление на столпах демократии опасно для жизни. Разумеется, потрясает эта жалкая попытка «пролетарских» писателей привязать свою пачкотню даже не столько к Шульгину, сколько к его книге — зачем? Может быть, приказал кто? Приказал издеваться над Шульгиным? Но, опять же, с какой целью?

Параллель между двумя названными книгами настолько чудовищна и неестественна, что даже не верится в нее, хотя можно утверждать доказательно: книга Шульгина «Три столицы», не изданная в СССР и не продаваемая, лежала на столе у авторов романа «Двенадцать стульев». Посмотрим на заимствования, выполненные новоявленными нашими «пролетариями», которые тяжелее стакана ничего в жизни не поднимали. Вот пишет Шульгин:

Наконец приблизилась роковая минута. Он вышел с кастрюлечкой, в которой шевелилось нечто бурое. Это бурое он стал поспешно кисточкой наносить на мои усы и острую бородку. День был серый, кресло в глубине комнаты, и в зеркале было не особенно видно, как выходит. Намазавши все, он вдруг закричал:

— К умывальнику!

В его голосе была серьезная тревога. Я понял, что терять времени нельзя. Бросился к умывальнику.

Он пустил воду и кричал:

— Трите, трите!..

Я тер и мыл, поняв, что-то случилось. Затем он сказал упавшим голосом:

— Довольно, больше не отмоете…

Я сказал отрывисто:

— Дайте зеркало…

И пошел к окну, где светло.

О, ужас!.. В маленьком зеркальце я увидел ярко освещенную красно-зеленую бородку…

Он подошел и сказал неуверенно:

— Кажется, ничего не вышло?

Я ответил:

— Когда я пойду по улице, мальчики будут кричать «крашеный»!

Он кротко и грустно согласился:

— Да, да, не особенно…

Но сейчас же оживился:

— Но я вам это поправлю!

[…]

Я взял зеркало и подошел к окну.

Боже! Из зеленой она стала лиловой… лиловато-красной. Это был ужас.

В. В. Шульгин. Три столицы. М., 1991.

Буквально то же самое читаем в романе «Двенадцать стульев»:

Он умывался с наслаждением, отплевывался, причитал и тряс головой, чтобы избавиться от воды, набежавшей в уши. Вытираться было приятно, но, отняв от лица полотенце, Ипполит Матвеевич увидел, что оно испачкано тем радикально-черным цветом, которым с позавчерашнего дня были окрашены его горизонтальные усы. Сердце Ипполита Матвеевича сразу потухло. Он бросился к своему карманному зеркальцу, которое лежало на стуле. В зеркальце отразился большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус. Ипполит Матвеевич поспешно передвинул зеркальце направо. Правый ус был того же омерзительного цвета. Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел, что радикальный черный цвет еще господствовал в центре каре, но по краям был обсажен тою же травянистой каймой.

[…]

Начался обряд перекраски, но «изумительный каштановый цвет, придающий волосам нежность и пушистость», смешавшись с зеленью «Титаника», неожиданно окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного спектра.

И. Ильф. Е. Петров. Двенадцать стульев.

Это, безусловно, плагиат. Возникает здесь также параллель с пьесой Булгакова «Зойкина квартира», написанной ранее выхода книги Шульгина, в которой тоже можно встретить упоминание о плохой краске для волос. Из этой пьесы Булгакова «пролетарии» наши также позаимствовали кое-что для своего романа, см. А. Б. Левин. «Двенадцать стульев» из «Зойкиной квартиры».

Столь наглое литературное воровство у Шульгина и даже демонстративное у Булгакова, скажем Воробьянинов — Обольянинов, наводит, конечно, на мысль о психической неполноценности авторов романа, но поскольку душевнобольные обычно не собираются в творческие объединения, то возникает закономерное предположение, что роман «Двенадцать стульев» написал один человек, во всяком случае — был главный автор.

Посмотрим на другое заимствование у Шульгина. Вот он пишет:

Дом представлял из себя, собственно говоря, одну комнату, разделенную дощатыми перегородками. Так что все обитатели дома, не выходя из своих «комнат», вели общий разговор. Я, усевшись в своей каморке, должен был отвечать, например, на такие апострофы:

— Эдуард Эмильевич (она сейчас же усвоила мое имя). Может, чайку выпили б?.. Оно хорошо с морозу… Я, грешным делом, чайница большая. Прикажете, самоварчик поставлю!..

В. В. Шульгин. Указ. соч.

И вот как приведенный отрывок переосмыслен в романе «Двенадцать стульев»:

Внезапно в темноте, у самого локтя Ипполита Матвеевича, кто-то шумно засопел. Ипполит Матвеевич отшатнулся.

— Не пугайтесь, — заметил Остап, — это не в коридоре. Это за стеной. Фанера, как известно из физики, лучший проводник звука…

[…]

По лестнице, шедшей винтом, компаньоны поднялись в мезонин. Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на ученические пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы.

— Ты дома, Коля? — тихо спросил Остап, остановившись у центральной двери.

В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели.

— Дома, — ответили за дверью.

— Опять к этому дураку гости спозаранку пришли! — зашептал женский голос из крайнего пенала слева.

— Да дайте же человеку поспать! — буркнул пенал № 2.

В третьем пенале радостно зашептали:

— К Кольке из милиции пришли. За вчерашнее стекло.

И. Ильф. Е. Петров. Указ. соч.

Предыдущее заимствование еще и можно счесть реминисценцией, призванной указать читателю на связь Воробьянинова с Шульгиным, но данное является уже чистым плагиатом, вне каких-либо разумных ассоциаций. Впрочем, с учетом сделанного выше предположения о психической неполноценности автора романа можно допустить, что указание здесь тоже есть, просто оно не понятно психически здоровым людям.

Третья замеченная мной параллель между указанными книгами тоже наводит на мысль о психической неполноценности автора романа «Двенадцать стульев». Вот пишет Шульгин:

Жестокий мороз, должно быть, разогнал «беспризорных детей» по каким-нибудь совершенно невообразимым трущобам. Или действовала какая-нибудь другая причина, но я не видел их так много, как ожидал. Однако каждый раз, когда мне приходилось ехать в подмосковном поезде, я видел одну и ту же картину. Тихонько растворялась дверь вагона, и двое-трое мальчишек с типичными лицами прокрадывались внутрь. Один оставался тут же, у этих дверей, другой занимал пост у дверей противоположных.

Они принимали эти меры предосторожности потому, что приказано было их всячески вылавливать. Третий, обеспечив себя спереди и с тылу, приступал к концертному отделению. Под звук колес он пел резко хриплым мальчишеским альтом какие-то песни. Не всегда можно было разобрать слова. Однажды я выслушал длинную сентиментальную любовную историю, сервированную a la Соломко, то есть с применением старорусской бутафории. В другой раз это была какая-то, кажется, довольно известная песня про Россию, как ее погубили. Что-то и про Деникина там имеется. Были они, мальчишки, собственно оборваны. Закутаны в лохмотья. Кончив петь, обходили с шапкой. В общем публика давала им копеечку. Иные заговаривали с ними. Без всякой сентиментальности, но и без грубостей. В зависимости от индивидуальности: одни с оттенком жалости, другие на предмет позабавиться ответами зверьков, почему-то владеющих человеческой речью. А в общем к ним так привыкли, что особого внимания на них не обращают.