Лия Лозинская - Во главе двух академий

• Название: Во главе двух академий
• Автор: Лия Лозинская
• Издательство: Наука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Эта книга — рассказ о замечательной русской женщине Екатерине Романовне Дашковой. С 1783 по 1794 г. она была директором Академии наук и президентом Российской академии, объединявшей тогда крупнейшие литературные силы страны. Поразительно разнообразны были дарования Дашковой. Она писала стихи, сочиняла музыку, была знатоком искусства, незаурядным филологом, редактировала журнал, переводила. Характерна для своего времени и человеческая судьба Дашковой. Личность сильная, с деятельным характером и независимыми суждениями, она не смогла приспособиться к миру придворного угодничества и часть своей жизни провела в изгнании.

Л. Я. Лозинская — кандидат филологических наук, занимается проблемами культуры XVIII в., автор книги о Шиллере, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» (М., 1961), и ряда статей.

---

Дидро развивал перед Екатериной II идеи народовластия и, как он пишет Дашковой, говорил при дворе с той же свободой, «с какой Вы позволяли мне говорить на улице Гренвиль».[70]

Да и почему было императрице не послушать старого философа? Восхищаясь его красноречием, она лучше, чем кто-либо другой, понимала: никакого практического применения в России идеи Дидро иметь не будут. А уж менее других — его идея о необходимости созыва в России Законодательного собрания — эту мысль Дидро подчеркивал в замечаниях на ее «Наказ».

«Замечания на „Наказ“ ее императорского величества депутатам Комиссии по составлению Уложения» были написаны Дидро летом 1777 г., по возвращении из Петербурга. В руки Екатерины они попали уже после смерти философа. В письме Ф. М. Гримму от 23 ноября 1777 г. она назвала их сущим лепетом.[71]

Недовольство императрицы «Замечаниями» вполне закономерно: Дидро не скрыл в них своего разочарования по поводу того, что добрые намерения Екатерины не подтверждались добрыми делами. «Я вижу в „Наказе“ ее величества проект превосходного кодекса, но в нем нет ни слова относительно способа обеспечить устойчивость этого кодекса. Я вижу там деспота, отрекшегося на словах, но деспотизм по существу остался, хотя он и именуется монархией».[72]

Екатерина сказала как-то историку Сэгюру: «…Если бы я послушалась его, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство и администрацию, и финансы для того, чтобы очистить место для невозможных теорий».

Должно быть, и философ постепенно избавляется от иллюзий, понимая, что «ученица» не склонна осуществлять на деле его рекомендации.

«…Когда он заметил, что в моем царстве ничего не меняется по его мысли, он выразил мне удивленье с какой-то обиженной гордостью.

Тогда я откровенно сказала ему:

— Господин Дидро, я слушала от вас с величайшим удовольствием все, что вдохновляет ваш блистательный ум; но из всех ваших великих начал, которые я понимаю очень хорошо, можно составлять прекрасные книги, но не управлять государством. Вы забываете в ваших революционных планах различие наших положений; вы работаете на бумаге, которая все терпит; она мягка, гладка и не останавливает ни Вашего пера, ни воображения, а я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, которая раздражительна и щекотлива…».[73]

В письме Дашковой Дидро сформулировал вывод, к которому пришел вскоре же по приезде своем в Россию: «Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, принимают совершенно другой цвет».[74]

Имел ли философ в виду только свою родину, когда, уезжая из России, писал Екатерине Романовне, что возвращается к своим соотечественникам, «из которых одна половина ложится спать ограбленная, а другая дрожит от отчаяния, что бедняки проснутся и догадаются»?..

*

В годы между двумя заграничными вояжами Дашкова живет по-прежнему уединенно. Много читает. Занята воспитанием детей. Ее интересы все с большей определенностью сосредоточиваются на вопросах науки, просвещения. Она участвует в основании научного общества при Московском университете — Вольного российского собрания. Становится действительным членом этого общества, печатается в его органе — «Опыты трудов Вольного российского собрания».

Екатерина Романовна публикует здесь несколько серьезных статей и переводов, в том числе две работы с характерными заголовками: «Общество должно делать благополучие своих членов» и «О сообщественном устройстве». Первые переводы Дашковой — из Вольтера и Гельвеция — были опубликованы еще в 1763 г. во время пребывания ее на коронационных торжествах в Москве, в журнале «Невинное упражнение».

Сын подрастает, и со свойственной ей целеустремленностью Дашкова погружается в исследование педагогической науки. Она составляет для сына обширный список предметов, устанавливает сроки их изучения.

В вопросах воспитания Дашкова разделяла тревоги и иллюзии многих своих современников. Должно быть, надежды просветителей переустроить общество на началах разума и справедливости при помощи новых методов воспитания не раз обсуждались обеими Екатеринами еще в годы их дружбы.

Дашкова была свидетельницей и некоторых начинаний Екатерины II в этой области, в частности реформы школьного образования, осуществленной И. И. Бецким. Но задача создать «новую породу людей» довольно скоро перестала занимать императрицу. Для Дашковой же она осталась главной на всю жизнь. В письме ректору Эдинбургского университета У. Робертсону (середина 70-х годов), в статье «О воспитании», напечатанной в «Собеседнике» (1783), Дашкова снова и снова возвращается к этой проблеме.

Вот отрывок из размышлений о том, «что есть совершенное воспитание», пронизанных верой в просвещение, никогда Дашкову не покидавшей.

«В 16 лет я была матерью. В сем возрасте воображению позволено летать быстро, без расчета и без сомнения. Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное, — писала Екатерина Романовна М. Уильмот. — Я была удостоверена, что на четырех языках, довольно мною знаемых, читая все то, что о воспитании было писано, возмогу я извлечь лучшее, подобно пчеле, и из частей сих составить целое, которое будет чудесно. Все прочтенное мною показалось мне, однако, недостаточным… Во всех моих предприятиях всегда была я непоколебима; я продолжала размышлять о сем предмете с тем большим жаром, что все мои чтения о воспитании не представили еще мне целого, неподвижного и полного. Наконец, пришло мне в мысли, что по крайней мере можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и неприменные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента (подчеркнуто Дашковой[75]. — Л. Л.), а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и, наконец, его телосложению и способностям… Коротко сказать, я представляю тебе мои три маленьких словца когда, где, сколько… Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную, воспитанию предположить. И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстями руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими; из опыта знаю… что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают, что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров… уничтожит…».[76]

В письме этом слышится сомнение в правомерности единой воспитательной системы, не учитывающей особенностей личности.

Письмо писалось, когда давно потерпели трагическое крушение планы Дашковой, обучив сына и сформировав его нравственные убеждения и принципы, сделать из него человека выдающегося («прославляя себя, он прославит тем самым свою родину»). По свидетельству С. Р. Воронцова, сестра не однажды говорила, что сможет гордиться, воспитав человека, который не будет иметь ни одного недостатка, свойственного современному поколению.

Но оказалось, что гордиться нечем: Павел Дашков вырос вполне заурядным, ленивым князьком, хоть и дослужился до генерал-лейтенанта, чему при энергии его матери удивляться не приходится. Г. А. Потемкин, единственный из фаворитов Екатерины, с которым Дашкова не рассорилась, взял его к себе в адъютанты, а с 1798 г. Павел Дашков стал военным губернатором Киева. Короткий взлет его карьеры совпал с правлением Павла I, когда чаши весов резко качнуло: приближенные императрицы были удалены со своих постов, а те, кого она не жаловала, возвышены. Павел Михайлович стал в ту пору ненадолго предводителем дворянства Московской губернии…

«Прост и пьяница», — характеризует его Екатерина II. То ли юный Дашков не выдержал чересчур энергичного напора матери, то ли победило не воронцовское, а дашковское начало — пошел в отца красотой, да не в мать головой.

Екатерина злорадствовала: «С хваленым матерью воспитанием и дочь и сын вышли негодяи: сын и военного ордена не мог… заслужить».[77] (Ничего не вышло, хочется добавить, и с воспитанием сына самой императрицы, что она с присущей ей трезвостью прекрасно понимала. «Вы дикое животное…» — говорила она, видя жестокие наклонности наследника престола. Пророчила Павлу: «…И недолго же ты процарствуешь!»[78]).

Дашковой суждено было пережить крах просветительских иллюзий — и в общественном плане, и в личном.

А с каким тщанием еще во время первого своего зарубежного путешествия выбирала она место, где будет учиться ее сын! Екатерина Романовна остановилась на Эдинбургском университете: в то время там были сосредоточены крупные научные силы, да и его удаленность от «соблазнов больших столиц» привлекала Дашкову. «Я желала сохранить его нравственные начала неприкосновенными, спасти его от тысячи обольщений, столь неизбежных для молодого человека дома. Вследствие этого я решилась увезти его за границу… Я убеждена была, что английское воспитание всего лучше отвечало его развитию…»