Ольга Трифонова - Единственная

• Название: Единственная
• Автор: Ольга Трифонова
• Жанр: Русская классическая проза

Роман-версия «Единственная…» рассказывает о жене Сталина. Драматичное повествование на фоне тех страшных, странных и до конца непонятых лет пронизано тонкой любовной линией, всесокрушающей страстью и необыкновенной нежностью Тирана.

Ольга Трифонова убедительно показывает, что домыслы о других женщинах Иосифа Виссарионовича не имеют под собой основания. В его жизни была лишь она…

Это могла бы быть классическая «лав стори». Надежда Аллилуева впервые увидела его, когда ей было 12 лет, а ему 34 года. Молодой, обаятельный, эдакий кавказский джигит с героической судьбой, Сталин только что бежал из ссылки. И Надя влюбилась. В 16 лет она становится его женой.

Всю жизнь Аллилуева мечется между любовью к мужу и пониманием его страшной сути. Она пытается вырваться из этого заколдованного круга, но каждый раз любовь к Сталину оказывается сильнее. Когда борьба с самой собой становится невыносимой, Надя кончает жизнь самоубийством. Ей был всего 31 год…

---

На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.

«Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть „рулевого большевизма“ и в партию вступил раньше „рулевого“. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле „Эрмитажа“, какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать».

Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила — это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.

Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:

— Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, — прошептала она.

— У нас так не принято.

— Но я завтра утром привезу.

— У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.

Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.

— Мы из Мариенбада.

Буфетчица кивнула, мол, поняла.

— У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.

Еще кивок.

— Мой спутник, он врач, он очень замерз.

— Я видела.

— Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.

Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.

— Вы не немка.

— Нет, я русская.

— Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.

— Я оставлю залог.

— Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?

Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.

— Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены — найду.

Он замер, увидев ее в шали.

— Вот это красота! Откуда?

Она кивнула на буфетчицу: — Завтра утром я привезу назад.

— Нет, — шепотом, — попроси продать.

Ответила тоже шепотом:

— Она стоит целую корову.

— Хочет коровой или деньгами?

— Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.

— Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.

— Не буду.

Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.

— Спасибо, — Надежда поднялась. — Доктор говорит, что шаль очень красивая.

— Еще бы. Целую корову стоит.

— Ну спроси.

— Не буду.

Громко.

— Я завтра привезу.

Буфетчица важно кивнула.

В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.

— А ты говорил — холостяцкий бедлам.

— Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.

В кабинете — все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле — другого в кожаной рамке, с дарственной надписью «Ученику — с благодарностью и уважением» неразборчивый росчерк.

Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.

Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.

— Что такое? — спросил тревожно.

— Ничего, все нормально.

— Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь «Славянские танцы» Дворжака? Если нет — ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.

— Потом.

— Когда потом? — интонация звякнула колокольчиком.

— После ужина. Я помогу?

— Ты мне здесь не нужна. В чем дело? Почему не сейчас.

— Дело в том, что я не хочу оставаться одна в кабинете. Не могу.

— Хорошо. Вот салат. Ты знаешь, что его надо не резать, а щипать?

— Теперь знаю.

Молча щипала салат.

— Теперь иди в столовую. Посуда в буфете, салфетки в ящиках. Накрывай на стол.

Буфет был резным и пузатым, точно такой был у них дома на Рождественской, потом она перевезла его в Москву. Она погладила буфет, прошептала: «У тебя есть брат» и принялась накрывать на стол.

Было очень тихо, только звяканье приборов, да на кухне Эрих удивительно точно и музыкально насвистывал «Славянский танец».

«Я могла бы остаться здесь навсегда. С детьми. Детей он не отдаст, и меня больше никуда не выпустит. Остаться и жить с прекрасным человеком в прекрасном городе, каждый день видеть площадь и высокие ели на горе, у подножья которой стоит этот дом и ясень, и платаны в Геологическом парке… Здесь есть природа, в Москве она ее не замечает, вместо нее замечает погоду. Иосиф — большой любитель регистрировать температуру. В Пузановке не ленится вечером спуститься к морю, замерить. Отмечает разницу внизу и наверху. Когда живет Сергей Миронович — ходят вместе. Можно учиться в Праге. Там один из лучших Университетов Европы, много русских… эмигрантов. Сама слышала русскую речь на Граде. Прага прекрасна… Без детей, без отца, без нелепого огромного семейства? А ведь когда-то смогла с корзинкой сесть в московский поезд, даже не оглянулась. Но потом было столько всего… ужасного. Зачем он жестоко унижает ее? Зачем заставляет так мучительно, так унизительно ревновать. Если бы Эрих знал, кто ее соперницы — от мужиковатой Трещалиной до роскошной певицы Большого театра. А на отдыхе Берия наверняка подкладывает из своего гарема. Она презирает его, он отвечает ненавистью. Она чувствует эту ненависть кожей, видит их переглядки с Иосифом, как тогда в Зензиновке».

Он вошел с миской салата и присвистнул.

— Как красиво!

— Когда-то я жила в Петербурге. Жили скромно, но меня учили музыке, языкам, не каждый день, но по воскресеньям обедали с салфетками, а супница была всегда.

— Супница? Какая супница. Ах, супница! Но это же нормально наливать суп из супницы. Потом начали наливать в котелки, кому-то супницы очень мешали… Хорошо, хорошо, не буду.

Она знала, что и этот ужин и ее игра на рояле станут прелюдией какого-то очень важного разговора. Но она не знала ни его, ни своего решения и оттого была слишком весела. А после выпитого вина — слишком возбуждена. Говорила много, вспоминала детство. Как в четыре года в Баку упала в жирную нефтяную воду в Баилове, спас старший брат; как отказалась причащаться (он поднял брови); как жили одни в избушке лесника в густом еловом лесу, и по утрам прибегала лиса. Лиса смотрела на нее и улыбалась, и про замечательного человека Конона Савченко, дворника, который научил ее варить борщ и печь пироги, и про слепого Шелгунова…

Он вдруг встал, подошел к ней, остановился сзади.

— Что сеанс, теперь? — испуганно спросила она.

Он взял ее за руку, подвел к дивану, усадил, сел рядом и положил ее голову себе на плечо.

— Вот так. Как в машине. Когда ты прижалась ко мне, чтоб согреть, и положила вот так голову, я почти потерял сознание, хотя ждал этого.

— Ждал? — она попыталась отстраниться, но он не дал.

— Моя милая, моя единственная, я знал, что ты испытаешь привязанность ко мне. Ты была подготовлена, это один из аспектов лечения. Он даже имеет название — пе-ре-не-сение. Я обязан был сделать так, чтобы у тебя появилась потребность видеть меня, чтобы — тоска по мне. Так что у меня нет основания гордиться тем, что я тебя завоевал. Наоборот — я испытываю глубокое чувство вины.

— Какой ужас! — тихо сказала она.

— Нет. Ужас в другом. Мы оба запутались: ты — между мной и тем, что связано с письмами, которые ты весь день носишь в сумочке и боишься прочитать, я — между долгом и тем, что происходит со мной. Это не впервые, поверь, этот — флер влюбленности пациентки… Я умею с ним работать.

— Замолчи! — она встала, прошла в кабинет, открыла крышку рояля.

Она не знала, что еще может так играть. В Москве и Зубалове научилась бренчать, подыгрывать поющим.

«Калинка-малинка», «Сулико», «Распрягайте хлопцы коней», а тут прелюдии Шопена.

«Только бы он ничего больше не говорил и не вздумал гипнотизировать меня из-за своего стола».

Он почему-то сел не на диван, а далеко — за письменный стол.

Вдруг свело пальцы. Она оборвала, подняла кисти вверх, потрясла ими.

— Пора домой.

— Я отведу, — с готовностью откликнулся он из своего темного угла.

— Ты действительно утром поедешь отдавать шаль?

Сидели в машине возле отеля. За окном, в холле, как всегда, танцевали под патефон.